Но родные стены помогли, привели в чувство. Распорядился: у ворот стражу выставить усиленную, на ночь ворота не запирать, всех уцелевших, что вернутся с поля сражения, — пускать. Городу понадобятся защитники! Бирючей[9] пустить по улицам, объявлять приказ великого князя: пусть те, кто может держать оружие, вооружаются и идут на стены. И — молебен, в каждой церкви молебен о спасении города, о даровании победы над врагом.
Чтобы заснуть этой ночью, пришлось крепко выпить. А всё равно полночи не спал — мучился. То себя было нестерпимо жаль, то брата Ярослава принимался ненавидеть, всю вину за то, что случилось, на него перекладывать. Это помогало слабо. Чувствовал, что сам во всём был виноват.
Утром вскочил: собирать народ! Вече созывать, советоваться, как быть дальше. Ещё можно помочь беде. Собрать военную силу. Ударить неожиданно на врага, который победой своей упивается, ниоткуда удара не ожидает.
Вече собралось — и тогда великому князю стало окончательно ясно, что никакой военной силы собрать не удастся. Из стариков и монахов не составишь полк.
Всё же он ещё пытался управлять ходом событий.
— Владимирцы! — кричал он. — Братья! Враги наши близко! Затворимся в городе, станем отбиваться!
Юрию Всеволодовичу уже доложили, что за ночь в город вернулось довольно много народу, уцелевшего на Липице. Почти все приходили раненные, и ни у кого с собою не было мало-мальски приличного оружия. И на вече никто из этих ратников не пришёл.
— С кем будем отбиваться, князь? — отвечали ему из толпы, словно равному. — С кем затворимся? Наши все побиты — не знаешь ты этого? А кто прибежал — те больные да безоружные. Кому воевать? Детишкам малым?
Никогда ещё с ним так не говорили. Какую-нибудь неделю назад не эти ли самые люди славили его, своего князя? Всё кончилось.
— Знаю, братья, всё знаю, — пришлось отвечать им, сдерживая гнев. — Не можете биться — ладно. Об одном только прошу вас! Не выдавайте меня! Я вам зла не делал! Не выдавайте ни князю Мстиславу, ни брату моему, князю Константину!
Толпа пошумела, погудела, потом раздалось несколько голосов с разных концов её:
— Ладно! Не бойся, князь, не выдадим!
— Заступимся за тебя! Константин нас послушает!
— Константина попросим!
Вот оно как. За ночь, оказывается, владимирцы успели себе нового великого князя избрать. Ну что ж — всё правильно.
— Спасибо вам, братья! — Пришлось поклониться вечу, раз заступиться обещали. — А из города я сам выйду, как придёт Константин, так ему навстречу пойду.
На этом и закончили. Разошлись: народ по домам своим — оплакивать убитых, ходить за ранеными, хоронить умерших; князь — в опустевший дворец свой, думать над горькой судьбой и ждать решения участи. И привыкать к новому положению подневольного человека, нехозяина жизни своей.
Впрочем, он немного лукавил сам с собой. Собственно жизни его ничто не грозило теперь, когда избежал смерти в бою. Юрий Всеволодович прекрасно знал (даже перед Липицким сражением, рассуждая о Константиновой гибели), что старший брат не злопамятен и не жесток. Казнить его не станет. А уж про Мстислава Мстиславича и говорить нечего: он витязь славный, в битве равных себе не имеющий, но едва ли не больше славы воинской известен своим добродушием и милостью к побеждённым. Особенно милостив, если перед ним повиниться.
Мстислав Удалой! Ныне — князь над князьями, распорядитель и устроитель русских судеб. Орёл, парящий в поднебесной выси.
Да, он старше и опытнее Юрия, но разве умнее? Несомненно одно: какая-то сила ему помогает. И поэтому он всегда прав оказывается. Наверное, эта справедливая сила избрала его из всех.
Много пришлось передумать всякого Юрию, пока он, сидя во дворце, дожидался прихода союзных князей. То каялся, то злился на Ярослава, то на Константина. Не мог разозлиться на одного Мстислава Мстиславича. Чем больше о нём размышлял, тем твёрже становилось печальное понимание происшедшего. В самоуверенной гордыне подняв на князя Удалого руку, отвергнув его призывы к миру и согласию, столкнувшись с ним в кровавой схватке, Юрий навсегда лишил себя не власти и богатства, нет! Они ещё, может быть, придут, — лишил чего-то дорогого, к чему, оказывается, робко стремилась душа, а он и не замечал этого. Человек, живя в грехе, поддаваясь грубой жизни, всё время что-то теряет, а теряя — забывает себя, прежнего. Но хранит в душе веру и надежду: всё ещё вспомнится! Даже самый отъявленный грешник и тот чувствует в себе эту ниточку надежды, цепляется за неё. А когда ниточка рвётся, остаётся о ней воспоминание! Юрий понимал, что его ниточка оборвана, и не только он сам, никто на свете не вспомнит того хорошего, что было в нём раньше. Не совершится чудо, и реки крови, пролитые неправедно, из пустой прихоти, не повернут вспять, не вольются в перерубленные жилы, не оживят мертвецов. В светлый колодец, из которого ему бы испить с благодарностью, он глумливо плюнул, и этого плевка ему не забудет никто. Того Юрия, не способного на подобное кощунство, больше нет. Он стал совсем другим человеком.
Ожидание было долгим — целая неделя прошла, пока Юрию Всеволодовичу доложили, что к Владимиру приближается союзное войско. Он кинулся на городскую стену — посмотреть, угадать свою судьбу в уверенной поступи победителей. Ворота приказал закрыть. О своём обещании — выйти навстречу брату Константину — как-то забыл за мыслительной суетой.
Они двигались неторопливо. Им спешить было некуда. Им хорошо, наверно, было ехать так, не торопясь, нежась под ласковым весенним солнышком и приятно беседуя. Не доехав до города, увидев накрепко закрытые ворота, они, однако, не обеспокоились, ругаться и грозить, требуя, чтобы им немедленно было отворено, не стали. Всё так же неторопливо войско во главе с князьями Мстиславом, Константином, а также с обоими Владимирами, Рюриковичем и Мстиславичем, повернуло и двинулось вдоль стен. Объезжали город. Константин на что-то указывал, что-то объяснял Мстиславу Мстиславичу, с которым ехал рядом, словно родной брат, а Юрий в это время, прячась за забралами и навесами, крался над князьями по стене, стараясь хоть что-нибудь расслышать. Так и обошёл за ними весь город.
Вернувшись к тому месту, с которого начали объезд, князья спешились и приказали разбивать стан. Видно было — не осада это вовсе, никакого приступа не будет, а просто усталое войско размещается для отдыха. К вечеру стан был обустроен и выглядел весьма мирно. Войско как бы и не замечало городских стен и занималось будничной работой: чисткой коней, поправкой упряжи и оружия, приготовлением пищи и играми — кто в салку, кто в коня, кто в зернь.
Постояв на стене, насмотревшись, отмахнувшись от людей, что напоминали ему об обещании выйти к брату, Юрий уехал во дворец. Затворился, запёрся в покоях, сидел как сыч. Ждал чего-то.
Ночью начался пожар во дворце. Княгиня перепугалась, и без того была еле жива от страха. И дети перепугались. Сам князь едва из окна не выпрыгнул, выбежал во двор в одном исподнем. Еле потушили. Тут же и донос получил: зажёг дворец, мол, кто-то из своих, чтобы угодить князьям-союзникам. Чтобы им было приятно смотреть, как враг их вчерашний поджаривается. Хотел Юрий Всеволодович прийти в гневное состояние, потребовать, чтобы поджигателя немедленно нашли и пред его очи представили. Потом передумал, плюнул: чёрт с ним! Где его найдёшь? А найдут — возиться неохота. Ушёл спать на женскую половину, где не так пахло дымом.
Спал до полудня, пока не разбудили. Опять донесение: оказывается, завидев дым, поднимающийся над верхним городом, Мстиславов полк новгородский хотел было идти на приступ. Крик подняли, оружием размахивали. Сам Мстислав Мстиславич их остановил. Речь сказал. Много говорил про кровь невинную, что хватит, мол, её проливать. Новгородцы, хоть и были распалены, а князя своего послушались беспрекословно. Ну, ещё бы! Ведь он теперь для них — как отец родной.
Днём Юрий Всеволодович опять лазал на стену, ходил по ней, разглядывая мирно раскинувшийся стан. Опять прятался и вслушивался в голоса: может, о нём что-нибудь скажут? Ничего не услышал. Если и говорили, то вполголоса. Сам хотел крикнуть со стены что-нибудь обидное. Да Господь уберёг. Так и не крикнул Юрий, устыдился своего порыва глупого и ушёл.
Дома вдруг осенило: подарки! Подарки надо бы подготовить князьям, всё равно ведь не обойтись без подношений.
Весь оставшийся день только и думал: кому что. Мстиславу Мстиславичу — коня самого лучшего. Оружие, доспех. Нет, и оружие, и доспех надо по его мерке подбирать, чтобы и меч по руке пришёлся, чтобы шлем и нагрудник впору. А какая мерка у него? Со стены не разглядишь. Что Константину? Вот тоже задача простая, да не очень. С детства Юрий знал, что старший брат более всего любит святыни церковные. За кусочек доски от гроба святого великомученика готов город какой-нибудь отдать. Положим, во владимирских храмах и монастырях святынь подобных много и есть из чего выбрать. Но как их Константину подаришь, если он не сегодня-завтра сам во Владимире сядет, всё и так его будет. Эх, знать бы раньше, что так обернётся, послал бы в Царьград человека за мощами нетленными: всё, что ни предложат — покупай, вези! А то и покупать не надо. Великому князю Владимирскому только глазом моргнуть — таких святынь понавезут! Отцу-то, Всеволоду Юрьевичу, чего только не доставляли! Особенно умилила его, помнится, сорочка святого Димитрия Солунского и плита его гробовая. Димитрий-то был отца святым покровителем небесным, и второе имя Всеволода было Димитрий.
И Константин, который вскоре станет великим князем, таких подарков сможет сам получать сколько угодно.
Коней подходящих, кстати, тоже на конюшнях не оказалось. Все были на войну забраны. И все достались победителям.
В конце концов Юрий решил, что дары должны быть, главное дело, богатыми. Золота побольше, серебра. Мехов там. Всё равно получается, что не своё добро станет дарить — Константиново. На том закончился ещё один день добровольно-вынужденного осадного заточения.
А ночью — опять пожар! И опять быстро потушили. Видно, вчерашние поджигатели не оценили его доброты, снова взялись вредить. Неужели его так не любят?
Теперь, после второго пожара, уже не ложился. Всю ночь бодрствовал. Челяди дворовой, казначеям тоже не дал спать. Перетряхивали лари с добром, укладки с драгоценностями. Готовили дары для завтрашнего — решил Юрий, что ворота велит открыть и выйдет, — подношения князьям.
Утром, едва рассвело, выслал Юрий послов к Мстиславу и Константину. Велел кланяться и передать, что с выходом из города не задержится. А днём, взяв с собою младшего братца Иоанна, сам прибыл в стан победителей.
Они уж его поджидали. Сидели у Мстислава Мстиславича в шатре, встретили молча, но без той суровости во взглядах, которую он ожидал увидеть.
Заметив, что не так уж они и разгневаны, не стал падать на колени, а лишь поклонился в пояс.
— Братья мои! — начал проникновенно. — Князь Мстислав! Князь Константин! Князь Владимир и ты, другой князь Владимир! Вам кланяюсь и челом бью. Возьмите всё моё достояние, только жизни меня не лишайте! Князь Мстислав Мстиславич! Я в твоей воле и все мои братья также. Прости мне мой грех. Посади за стол и накорми. И до скончания века стану в твоей руке ходить.
И что же? Этого оказалось достаточно для того, чтобы Удалой растрогался. Константин ещё хранил на бледном лице выражение холодной отчуждённости, оба Владимира переглядывались, а Мстислав Мстиславич уже встал, помигал добрыми глазами, шагнул к Юрию и объятья раскрыл. Обнялись, конечно. Ну а после Мстислава обнимался с остальными. Обнял и брата Константина, подумав про себя, что подобного не приходилось делать уже лет десять, наверное. Но, оказывается, руки помнили тело брата — худощавое, некрепкое и такое родное.
Впору прослезиться и, наверное, прослезился бы, если б душа — новое ощущение — не оставалась такой мертво-спокойной. И расчётливой: обнимая Константина, постарался сделать это так, как в детстве, чтобы и брат вспомнил, как любили друг друга когда-то.
Потом, конечно, поехали в город. Во дворце Юрий их всех одаривал тем, что было уж приготовлено. Опять обнимались. Сели за стол.
Мстислав Мстиславич, хоть и простил Юрия, но прямо объявил ему, что справедливость восстановит и посадит на Владимирском столе Константина. Это было сказано при всех. И Юрий снова подивился этому человеку, который свою удачу, своё благословение Божье тратит не на себя, а на какую-то там справедливость! Что ему Константин? Мстислав Удалой сам мог сесть на Владимирском золотом столе, присоединить к великокняжеским владениям и Новгород, и Смоленск, и Рязань, и Чернигов, даже сам Киев — и никто не посмел бы осудить его за это! Наоборот — любая земля приняла его с радостью. С колокольным звоном и дарами. Неужели есть сила сильнее выгоды и жажды власти? Выходит, есть, приходится в это верить. И учитывать это в дальнейшем.
На следующий день состоялось вокняжение Константина. Весь город собрался его приветствовать. Его во Владимире всегда помнили и любили, и были рады, что он стал их государем. Юрий тоже при этом должен был присутствовать — Мстиславу Мстиславичу и в голову, наверно, не приходило, что такое торжество справедливости может вызвать в ком-то горькие чувства. Тем более — в бывшем великом князе Юрии Всеволодовиче, ведь он осознал свою неправоту, покаялся и примирился с братом.
После того как Константин поцеловал крест владимирцам, а они — ему, было объявлено решение об участи бывшего государя. Давал ему, Юрию, великий князь Константин Всеволодович небольшой городок Радилов на Волге. И Юрий принародно кланялся и говорил слова благодарности. Надеяться на что-то большее и нельзя было, ведь ещё совсем недавно Юрий не был до конца уверен, что ему оставят жизнь. А тут всё-таки город, да позволили взять с собой дружину и достаточно имущества для жизни. Дружина была, правда, небольшая, человек сорок. Из тех, кто смог сдаться в плен у Липицы. Остальное войско Юрия в основном всё погибло и — малой частью — разбежалось кто куда.
Брат Константин, понимая состояние Юрия, посоветовал ему отправляться на следующий же день. В эту пору добраться до Радилова Городца лучше всего было водою — по Клязьме до Оки, а там и до Волги рукой подать. Тут же великий князь распорядился готовить ладьи и насады, и всё было устроено удивительно быстро. Пока шла подготовка к отъезду или, вернее сказать, к отплытию, Юрий почти всё время провёл на могиле отца. Горожанам, собравшимся посмотреть, как их бывший князь прощается с дорогой сердцу могилой, он жаловался на брата Ярослава. Говорил, что Ярослав во всём виноват, подбил на нехорошее дело. Пусть слушают и сочувствуют — может, в их памяти бывший князь останется хорошим. Это пригодится.
На следующее утро, бросив последний взгляд на стены родного города, Юрий Всеволодович с семьёй, дружиной и немногочисленными приближёнными (ах, как не хватало Бориса!) отбыл к своему новому обиталищу. Среди друзей его находился епископ владимирский Симон, который был обязан Юрию своим саном и не пожелал изменить благотворителю в дни его злополучия.
Расправа над новгородскими купцами, столько удовольствия доставившая князю Ярославу, недолго занимала его. Очень скоро Ярослав Всеволодович начал осознавать: душу-то он потешил, отчасти возместив себе поражение в битве на Липице, но при этом ещё более усугубил вину свою перед союзниками.
И он пока ещё не знал, чем всё дело закончилось, — никаких известий о Мстиславе Удалом и брате Константине не приходило. Могло, конечно, случиться чудо — после того, как Ярослав бежал с поля боя, Суздальское войско, к примеру, пришло в себя и двинуло на врага с новой силой. На за всю свою жизнь князю Ярославу не приходилось видеть чуда. Может, их вообще не бывает на земле? Чего стоило какой-нибудь Высшей силе просыпать манну небесную над голодающим Новгородом или дать воздуха купцам, замурованным в погребе? Впрочем, Ярослав вспомнил, как его духовный наставник когда-то давно ему сказал: Бог может всё, он может одним мановением руки искоренить зло, живущее меж человеков, но не делает этого, потому что с земным злом люди должны бороться сами и сами его побеждать во славу Божию.