Annotation
Любить, теряя себя, и убить - нечаянно, ненароком, и проснуться однажды по ту сторону Леты с сухими глазами и плачущим кровью сердцем
Юрген Ангер
Юрген Ангер
Четвертая стрела
Но мы проснёмся на другом берегу
Но мы очнёмся на другом берегу
И, может быть, вспомним
1997 (зима)
Это декабрь. Сочельник. "Сусальным золотом горят в лесах рождественские елки, в кустах игрушечные волки глазами страшными глядят". Волхвы раздали все дары и теперь бредут восвояси, по пояс в снегах декабря, поправляя сползающие на нос короны.
-Дань, сколько там, на часах?
Дани задрал рукав, нажал на кнопку подсветки - циферблат озарился мертвым фосфорным светом:
- Три часа. Ночи - примечание переводчика.
- Вот за это вас никто и не любит, - монотонно заговорил Тихон, черпая ботинками нежный сочельничий снег, - Вот поэтому с вами никто дружить и не хочет. Скоро новый год - говорили они. Время совершать чудеса - говорили они. Поедем - говорили они - навестим обездоленных, коротающих жизнь в тенетах Кубинской военной части. Отвезем им гостинцев - первое и второе. И вот они мы - добрые волхвы, в ночи, в снегу, изгнанные на мороз злобным прапором, потерянные, озябшие, без догонок...
И в самом деле - тропинку нашу почти занесло, земля и небо сливались в одинаковую серую кашу, до электрички оставалось три часа. Брат мой Дани потерял в сугробе перчатку, Тихон набрал в ботинки снега. У меня нос замерз так, что ощущался уже как-то совершенно отдельно от лица.
Метель улеглась - внезапно - и совсем близко от нас забрезжили огоньки станции и железнодорожного переезда. Стоит ли описывать, как бежали измученные путники, взрыхляя коленями снег, как прижимались озябшими телами к батареям в зале ожидания... нет, я не стала прикладываться к батарее носом. Не решилась. Но впилась в калорифер руками, как узник в решетку.
- Вооот оно, счастье, - пропел Тихон, вытряхивая снег из ботинок.
Я уселась на лавку, раскрыла рюкзак и вытянула дежурную книгу - мемуары Казимира Вальденлеве. Три часа до электрички еще предстояло прожить, а Тихон и братец мой Дани за прошедшие часы надоели мне уже изрядно. Спутники мои отправились на перрон курить, я раскрыла книгу и, как купальщик в воду, вошла в тепловатый барочный текст мемуариста:
"Если слышанное о нем верно, то, несомненно, сейчас он пьет горькую чашу. Измена ближайшего круга, отвращение от него недавнего патрона и, наконец, разочарование во вчерашнем министре со стороны персон самых высоких - недюжинные нужны силы, чтобы сохранять в себе прежнее самообладание..."
- Лизон, поезд! - послышалось с улицы, - Бегом-бегом, быстро-быстро!
Я захлопнула книгу и выкатилась - при моем росте иначе и не скажешь - на перрон.
Вдали на путях горело сатанинское око. Поезд приближался, словно покачивая головой. Раздался пронзительный гудок.
- Мимо, - разочарованно протянул Дани.
- Так-то до электрички еще три часа, - напомнил Тихон, - эта по-любому не наша.
У платформы поезд принялся притормаживать, на мгновение встал, и на снег из кабины черным силуэтом выскочил человек. Дани стрелой метнулся к открывшейся двери и принялся о чем-то энергично договариваться с невидимым за стеклом машинистом, потом яростно замахал, подманивая нас. Черный человек на перроне тоже манил нас, но менее экзальтированно. Мы с Тихоном с разбегу влетели в кабину, Дани последовал за нами - замыкающим.
- Только тихо, ребята, - предупредил суровый квадратный машинист, дверь захлопнулась, электричка ползуче двинулась мимо перрона. Черный человек в отдалении помахал всем нам и отправился по своим делам.
- Почем? - шепотом спросил у Дани практичный Тихон.
- Как такси, - отвечал сияющий раскрасневшийся Дани, - поистине доброе слово и деньги...
- Гусары, молчать! - напомнил машинист, прерывая неизбежную банальность. Второй машинист - или помощник первого - смотрел вперед, на дорогу, пребывая, судя по всему, в предутреннем оцепенении. Я тоже стала смотреть - дорога загипнотизировала и меня. За всю свою недолгую двадцатичетырехлетнюю жизнь не видела я ничего более прекрасного и зловещего. Я никогда не увлекалась компьютерными играми, но что-то от графики этих игр было в озаренных полосах путей, сходящихся вдали в неизбежную точку, в летящих навстречу призрачных пейзажах и мутных от мокрого снега огнях, мерцающих и гаснущих впереди. Мир проносился мимо и одновременно втягивал нас в себя, как в ненасытную воронку, или же нанизывал на фосфоресцирующую нить, проходил через нас навылет... Мимо пролетали переезды, кружевные черные арки непонятных дорожных мостов, домики станционных смотрителей светили одинокими теплыми окошками, черные птицы вскидывались вдруг с путей - и где-то вдали зловещим розовым заревом угадывался неясный, пунктиром намеченный город.
Я повернулась к своим спутникам - Дани тоже всматривался, как завороженный, в сходящиеся вдали пламенеющие рельсы, а Тихон стоял, уронив рюкзак на ноги, запрокинув голову на лаково блестящую пластиковую стену. Глаза его были закрыты.
Мы сошли на землю на платформе Белорусского вокзала - а поезд проследовал дальше, по одному ему ведомому пути. Мы стояли на перроне, в мокром шквальном снегу, с тяжелыми бессмысленными рюкзаками. В ботинках оттаяла грязь. Озноб, добрый сын усталости, пробирался под негреющей одеждой, приглашая за собою неизбежную амфетаминовую абстиненцию.
- Если я не выпью сейчас чего-нибудь горячего, даже огневого... - начал с пономарской интонацией Тихон, и Дани прервал его, скомандовал:
- Те, кто любит меня, за мной! - и устремился в снежную мглу, шагая под странным наклонным углом из-за тяготящего мокрого рюкзака. Мы семенили за ним, как утята. Мы ввалились в "Москву-Берлин", растеклись за ближайшим свободным столиком и заказали кофе. Вокруг отдыхала клубная молодежь - не менее изможденная, но чуть более сухая. Я стянула с головы шапку - волосы слиплись и лежали тошными сальными волнами. Дани сбросил капюшон, делавший его похожим на католического падре, и короткие волосы взошли вокруг его головы, словно пушистые солнечные лучи. Тихон окуклился и предпочел остаться как есть.
- Странно, что ты еще не читаешь, - сказал он мне ехидно.
- Не могу. Все дрожит перед глазами.
Нам подали кофе. Я обхватила ладонями свой латте и впитывала его тепло, восходящее от пальцев и ладоней - дальше и выше. Дани и Тихон высокомерно отхлебывали черную, как нефть, пахучую жижу из крошечных чашечек.
На пороге возникли два мажора в куртках как у летчиков - высокие, одинаковые и ровные, как лыжи. Они прошли мимо нас в соседний зал, но что-то их там не устроило, мажоры вернулись и пристроились за ближайшим к нам столиком. Один из них таращился неотрывно то на меня, то на Дани, и я, как Вольф Мессинг, могла читать его мысли. Мы с Дани не близнецы, но очень похожи - маленькие, белые, у нас одинаковые высокие скулы и подбородок острый, как у масти "черви". Носы, правда, разные, и рот у Дани бутончиком, а у меня - кривоватой брюзгливой скобкой. И стрижки похожие - лохматый истерзанный шар. Люди нас, конечно, не путают, но испытывают определенные трудности, пытаясь определить, кто мы друг другу и какого мы пола.
Мажор таращился-таращился, потом приблизился, попросил прикурить, и невысказанный вопрос так и мерцал в его глазах. Такие вопросы не задают незнакомым людям в пять утра. Дани протянул ему зажигалку, и любознательный юноша придержал его руку в своей, фиксируя пламя, и разглядывал украдкой, мужская рука в его руке или женская. Напрасно, ей-богу - Дани рыцарь интеллектуального труда. У него нежные лилейные ручки.
- Не мучайтесь, это мальчик, - не выдержала я. Подсказала.
- Извините, - он отпустил Данину руку и попятился восвояси. Он был красивый и никакой, с незамутненным лицом округлой яичной гладкости. Я фраппировала его, несомненно.
- Нужно идти ловить такси, - напомнил Тихон, - хватит кадриться.
Дани, звезда интеллектуального труда, расплатился за всех нас и набросил на голову свой капюшон, вернувший ему сходство со зловещим иезуитом, мы подхватили рюкзаки и вышли - на улицу, под снег.
Мы простились с Тихоном - спровадили, наконец, с глаз долой. Ржавая трясущаяся машинка доставила нас до дома. Дани повернул ключ в двери, и болонка Герка - полное имя Герой - шаром выкатилась к нам под ноги. Я взяла Герку на руки и шепотом уговорила не брехать - все наши еще спали. Занималось сладостное субботнее утро. Дани взял в морозилке пиво, в котором плавали острые кристаллики льда, и с этой седой запотевшей бутылкой забрался в постель.
- Иди ко мне, систер, - пригласил он и меня, но я включила компьютер и села перед мерцающим экраном, с трудом разлепляя ресницы. Ночные рельсы стояли перед моими глазами, и, когда я смотрела на них зачарованным взглядом - сомнамбулическая история ударила меня в сердце, как баскетбольный мяч ударяет школьника на физре. Графоманский зуд похож на голод и чесотку одновременно. Я не могла не... Белый лист ужасал, конечно, но я зажмурилась, проморгалась, и набрала бесстрашно название самой первой своей главы:
1733 (лето). Господин Смерть и господин Ничто
Белая ночь перебирала силуэты на другом берегу Невы призрачными своими перстами. По реке косяком шли лодки, разукрашенные наподобие венецианских гондол - двор возвращался с ночного катания. В неверном свете набеленные лица царедворцев как будто фосфоресцировали - словно физиономии упырей. Василий Прокопов, по прозвищу Копчик, подканцелярист Тайной канцелярии, из бойницы в крепостной стене наблюдал за движением лодок в небольшую подзорную трубу, вглядывался в лица придворных звезд и пробовал угадать - кого из них вскорости ждать ему в гости. Здесь же, на стене, среди бутылок и нехитрой снеди, копиист Аксель Пушнин и лекарь-прозектор Ласло Ковач вели между собою престранный диалог:
- Нумер четыре временно выбывает, нумер пять опускается на десять пунктов, - с пономарской интонацией произнес лекарь.
- Как я понимаю, все сейчас ставят на шестнадцать? - спросил его Аксель.
- Определенная ажитация, несомненно, присутствует, - туманно отвечал Ласло.
- Как думаете, господа, кто из баловней судьбы, проплывающих под нашими стенами, вскорости пожалует к нам в гости? - Копчик с трубою в руке повернулся к товарищам и сделал широкий, несколько театральный жест. Товарищи переглянулись и одновременно расхохотались:
- Просветим его?
Копчик в питерской канцелярии был человеком новым. Месяц тому назад прибыл он из московского полицейского управления, откуда выписал его Андрей Иванович Ушаков. Копчика такая перемена участи не обрадовала, но и не очень-то огорчила. В Москве товарищи его обижали - длинношеий Копчик, робкий, как защипанный гусенок, стеснялся всего, носил очки и впридачу ужасающе заикался. Горластые недоросли из московской канцелярии избрали его жертвой своих немудрящих экспериментов - гадили в стол, например, или подтирали свежепереписанными протоколами все свои непристойные отверстия. Причиной тому могла быть простейшая зависть - тихоня Копчик лучше многих умел из разрозненных охов и всхлипов потерпевшего, из невнятных, перемешанных с матерком показаний свидетелей, из отчаянных, в крови и харкотине пополам с выбитыми зубами, признаний обвиняемого - собрать четкую, красивую, абсолютно логичную конструкцию. В Копчиковых протоколах всегда прозрачно все выходило и ясно, и словно свежий ветер гулял - так грамотно и отчетливо разложены были события, по ящичкам и полочкам. Этот Копчиков талант и оценил начальник Тайной канцелярии, незабвенный Андрей Иванович Ушаков, подчиненными своими прозванный Андрей Иванович Настоящий.
Первый свой протокол на новом месте Копчик отдал переписать копиисту Алексею Пушнину, прозываемому всеми Акселем - ибо негоже протокол, обляпанный кровью и захватанный сопливыми пальцами, отдавать в первозданном виде наверх, где прочтет его монаршая особа. Богатырь-копиист принял протокол и внимательно выслушал Копчика - тот каждое слово произносил по минуте, захлебываясь в согласных, как кутенок в ведре. В Москве Копчика за его речь ненавидели и передразнивали нещадно. Аксель выслушал булькающую тираду с завидным спокойствием и только спросил:
- Ты заикаешься с рождения или после испуга?
Копчик обреченно поведал - согласные в его речи так и натыкались друг на друга - что в детстве свалился в колодец и с тех пор с ним такая незадача. "Кто долго глядит в колодец - потом глядит из колодца" - вот какого мнения была Копчикова матушка о его падении. Аксель внял истории с доброжелательным интересом.
- Знаешь, кто я? Кроме того, что копиист? - спросил он, делая таинственное лицо - а румяной, словно блинами умытой физиономии нелегко было придать таинственности, - Я помощник экзекутора. И учился на лекаря в Геттингене. Я могу вылечить тебя, если не побоишься.
Копчик хоть и привык видеть во всем подвох - но что-то располагающее было в огромном экзекуторе-копиисте, передвигавшемся легко и воздушно, несмотря на внушительные габариты. Отважный подканцелярист согласился на лечение, и, удивительное дело - Аксель избавил его от заикания. В далеком Геттингене учили, что заику можно вылечить испугом - и Аксель как бы случайно уронил Копчика в каменный колодец, выложенный в одном из коридоров крепости - а на дне колодца подхватил беднягу лекарь Ласло, весь облаченный в черное и даже с чулком на голове. Копчик лишился от ужаса чувств, но лишь пришел в себя - заговорил четко и гладко, как говорил в детстве.
Так они трое и подружились. Аксель и Ласло учились когда-то на лекарей, но прихотливая чертовка-судьба распорядилась с ними с каждым по-своему. Аксель, из обедневшего дворянского рода - папаша его проиграл все свое состояние шулеру-французу - в Геттингене не доучился, так как убил на дуэли человека. От суда сбежал, вернулся на родину, похоронил отца, побывал и помощником профоса, и кулачным бойцом, и канцеляристом в полиции - а знал он и немецкий язык, и французский, и греческий, и латынь, и по-латыни умел составлять даже целые фразы. Андрей Иванович, начальник Тайной канцелярии, пригласил богатыря-эрудита в свое ведомство, и вместе с подпиской о неразглашении подмахнул Аксель еще две расписки - обещания не драться и не пить, ибо прежде был этим грешен. Здесь же его и прозвали Акселем - за умение говорить по-немецки лучше многих немцев. Аксель прилежно копировал протоколы, но когда старый кат Прохор Михалыч низвергался в запой или валялся избитый после драки с гвардейцем - а такое случалось нередко - Аксель откладывал в сторону протоколы и мемории и вставал к дыбе и кнуту. В профессии ката видел Аксель зеркальное отражение профессии лекаря и даже подводил под свое неприглядное занятие некую философскую базу. В городе имел Аксель небольшую хирургическую практику - ибо зубы рвал ловко, выламывая порой половину челюсти. "На одной службе сломаю - на другой починю" - говорил он о своих клиентах.
Ласло Ковач хоть и числился в крепости лекарем, другой практики, кроме заключенных, не имел и не стремился иметь. Мрачный брюнет с выдающимися надбровными дугами, Ласло преподносил себя в стиле небезызвестного своего соотечественника Влада Цепеша, носил черное и красное, говорил густым голосом и увлекался оккультизмом. То есть своя практика у него была, но отнюдь не медицинская - Ласло занимался алхимией, водился с масонами и вызывал фрейлинам демонов. Явление демонов было процедурой дорогостоящей и порой оканчивалось для Ласло зеркальным подобием конкубината. Жил Ласло в комнатах за прозекторской, пропахших смертным духом, что, впрочем, вовсе не смущало его - Ласло утверждал, что запах притягивает потусторонние силы.