- Просветим его? - хором воскликнули приятели и переглянулись. Копчик смотрел на них недоуменно.
- То есть вы ставки делаете на этих вот, - кивнул он в сторону бойниц.
- Угадал, - обрадовался Ласло, - Мы ставим на придворных, кто из них вскоре заглянет к нам в гости. Все канцеляристы делают ставки и два копииста, а банк держу я. Потому что я это придумал.
Копчик подумал - не нарушают ли они подписку о неразглашении, и по всему выходило - не нарушают.
- И все придворные идут по нумерам? - уточнил Копчик, - А где список?
- В голове, - отвечал Ласло, - все-таки дело рискованное. Я подскажу тебе по-первости.
- Нумер четыре, как я понимаю - старший граф Левольд, отбывший в Европу, - принялся угадывать Копчик, - а нумер пять?
- Его брат, младший Левольд - выбыл из фаворитов и, похоже, навсегда, сейчас махается с княгиней Лопухиной.
- Видел их обоих вместе в лодке, - подтвердил Копчик, - выходит, акции его подешевели.
- Ну, на него никто и не ставит. Наш кумир - нумер шестнадцать. Помнишь, по чьему делу сидят у нас мундшенк и дворецкий?
- Напрасно вы проставились, - скептически произнес Аксель, - готов спорить, через пару дней тех двоих отправят по домам, и ее величество прикажет прекратить это дело.
- Откуда тебе это ведомо? - удивился Копчик, - Были слухи?
- Что ты, какие слухи, все из головы, - Аксель похлопал себя по блестящей лысине и отпил из бутылки, - Сам посуди, в чем виновен прокурор Ягужинский? Он обозвал графа Бюрена блядиной немецкой, тот вознаградил его армейским содомитом, они сцепились, помахали шпагами, их разняли, и каждый остался вполне доволен собой. Оба, можно сказать, отвели душу. Слухи о мстительности и злобе Бюрена преувеличены и, я думаю, им же самим. Вот увидите - он сам и прекратит это дело. Раздувать сей огонь - позор для обоих.
- А как же распопа с его вороной? - спросил насмешливо Ласло, - Неужто ворона страшнее, чем шпага в заднице?
Третий месяц в крепости томился незадачливый распопа, в пьяном виде во весь голос исполнявший на базаре немудреную частушку о монаршем фаворите (Как у нашего Бирона на хую сидит ворона. Как ворона запоет - у Бирона хуй встает).
- И почему про Левольдов ничего подобного не поют? - удивился захмелевший уже Копчик.
- Левольд не рифмуется, - пояснил Аксель, - а тут как по заказу все сошлось.
Ворона та красовалась на фамильном гербе графов фон Бюренов.
- Приговор вернулся с монаршей апробацией, - припомнил Копчик, - распопе сему язык вырезать, кнутом высечь и сослать в Охотск на вечное поселение.
- Злодеяние против первого пункта, оскорбление особы государя, - разъяснил Аксель, - граф Бюрен у нас чья игрушка? Самому-то ему эти стишки даже лестны.
- Почему это? - не понял Копчик.
- Во-первых, поет ворона довольно часто. Во-вторых, имя графа в песне сей произносится во французской транскрипции, а он спит и видит, чтобы все его именно так именовали. И тут такая удача... Так постепенно и забудется его немудрящее истинное имя, и войдет он в историю под фамилией великих французских маршалов.
- Когда ты язык распопе режешь? - вскинулся вдруг Ласло.
- Не я режу, Михалыч проспался, - отвечал, зевая, Аксель, - завтра, то есть сегодня уже, в восемь часов пополуночи.
- Не выйдет, - сокрушенно проговорил Ласло, - Смерть заходил к нему неделю назад.
Копчик удивленно на него уставился - что за смерть и отчего в мужском роде?
- Авось успеем, - отмахнулся небрежно Аксель, - но ты конечно хорош гусь.
- Платит изрядно, - с легким смущением признался Ласло, - так будете ставить, господа? Или спать пойдем?
- Я не буду, не пообвыкся еще, - отвечал скромный Копчик.
- На шестнадцать не буду, говорил почему, - отказался и Аксель, - а других вариантов пока и нет. Уложишь нас у себя в мертвецкой, Ласло?
- С превеликим удовольствием.
Приятели собрали в узел остатки пира и пустые бутылки - начальство не одобряло распитие на крепостной стене. На неверных ногах спустились по лесенке вниз, в мертвецкую и, не будь они служащими тайной полиции, сели бы на пол от страха - на пороге мертвецкой ожидала черная фигура с наброшенным на лицо капюшоном.
- Здравствуйте, господин Десэ, - первым нашелся Ласло, - Как вы вошли?
Черная фигура шипяще рассмеялась и откинула капюшон - открылось хищное лицо с оловянными глазами, белокурая грива рассыпалась на плечи. Было ему лет пятьдесят, этому господину Десэ, но язык не повернулся бы назвать его стариком. Он был высокий и плечистый, с дерганой энергичной физиономией и кривой неприятной улыбкой.
- Как я понял, еще не время? - спросил он, а на вопрос Ласло - не ответил.
- Пока ничего, - отвечал Ласло неуверенно.
- Я подожду, - господин Десэ вошел в мертвецкую и без приглашения уселся на скамью. Ласло беззвучно проводил друзей в свои покои, прикрыл дверь, бросил покрывала на сундук:
- Прошу, господа!
- Кто это? - полюбопытствовал Копчик. Аксель молчал - он, кажется, знал.
- Это Смерть, - шепотом отвечал Ласло, - Десэ, по-французски смерть. Пойду-ка я, проведаю нашего распопу.
Ласло скрылся за дверью, и Аксель тут же обрушился на сундук и, как по команде, захрапел. Копчику места на сундуке почти не осталось, он уселся в ноги и прислушался. Сердце его тревожно трепетало.
Послышались шаги, грохот сапог - пришли караульные. Что-то бросили на стол - судя по звуку, потоптались, поматерились, ушли. Копчик поднялся с сундука и выглянул в щелочку приоткрытой двери. Ласло зажигал свечи в мертвецкой, на столе перед ним лежало тело. Десэ не было видно.
- Я описал его еще в камере, вы можете приступать, - по-немецки сказал Ласло, и с дальнего стола поднялась черная тень. Десэ сбросил плащ, снял с крюка кожаный фартук и надел на себя. Поднял с пола саквояж с инструментами, поставил на стол возле трупа и раскрыл.
- Мне мало света, дай еще свечей, - обратился он к Ласло, и Ласло покорно направился за свечами. В дверях мертвецкой столкнулся еще с одним черным человеком:
- Добрая ночь, господин Рьен.
Господин Рьен не ответил ему ничего. Он стоял на пороге, невысокий, тонкий, в смешной шляпе с козырьком и ушами и в полумаске вроде тех, что носят гризетки - и смотрел на Десэ.
- Мой мальчик, ты вовремя, - Десэ поспешил к нему, помог снять плащ и затянул ремни кожаного фартука на его тонкой талии. Господин Рьен не проронил ни слова. Вошел Ласло со свечами, поставил шандалы на соседние столы, озарив покойника с черным лицом, львиный лик Десэ и точеный профиль господина Рьен с голубоватыми тенями утренней щетины.
Ласло вернулся в свою комнату, увидел неспящего Копчика и скривил лицо.
- Кто они? - шепотом спросил Копчик.
- Алхимики, - отвечал тоже шепотом Ласло, - Десэ настоящий алхимик, а второй - мажор, камер-юнкер или шталмейстер при дворе, он так отдыхает.
- А солдаты? Как же караульные? - удивился Копчик.
- Караул в доле, - пояснил Ласло, - ты же видел, как они вошли. Ложись, я пойду, послежу.
Ласло вышел, Копчик помаялся-помаялся и вновь приник к приоткрытой двери, заглянул в щель. Десэ вынимал из раскрытой грудной клетки трупа органы, перебирал их, как самоцветы, и передавал своему товарищу со словами:
- Взгляни, мой друг - печень увеличена, но не поражена смертельно. Жировые изменения, скорее всего, наступили гораздо раньше...
- Запах, ты тоже чувствуешь этот запах? - заговорил наконец господин Рьен, поднося печень почти к самому носу - Копчика аж затошнило. Голос у господина Рьен оказался очень тихий, он шуршал, как осыпающийся песок.
- Я говорил тебе, что запах будет, - отвечал Десэ, - это не должно быть для тебя сюрпризом. Смотри - наконец-то, сердце - вот он, паралич сердечной мышцы. Все верно, все так, как рассчитано.
- Мы торжествуем... - с тенью иронии проговорил Рьен.
- Наука торжествует, - поправил довольный Десэ.
Ласло все это время сидел на соседнем разделочном столе, с удовольствием наблюдал - как-никак эти двое делали сейчас его работу - и болтал ногами. "Сколько же ему платят, что он так счастлив? - подумал Копчик, - Ей-богу, Ковачу придется принять нас в долю. Десэ, значит, смерть, а Рьен? Вроде бы - ничего. Получается, он господин Ничто, как-то так..."
1998 (весна)
"Поистине ничего нет жальче молодящегося глупца, наносящего дрожащею рукою помады и румяна на иссохшее от старости лицо. Настает время жить и время умирать, время плодоносить и уронять листья - и никакие даже искусно заплетенные парики не в силах вернуть нас из времени увядания в цветущую юность" - так пишет Казимир Вальденлеве маркизу де Барант, возжелавшему на старости лет жениться на молоденькой.
Но не на каждого маркиза найдется такой Казимир. Я смотрела, как дед перед зеркалом зачесывает на лысину сальное волосяное крыло. В бархатном пиджаке, полосатой рубашке и лаковых туфлях - "подите на Кузнецкий, все в лаковых" - он был неотразим, аж зеркало морщилось. Руа Солей.
Из комнат вышла Раечка, обняла меня за плечи:
- На свидание идете, Леонтий Саввич?
- О да, - дед подушился, и в коридоре встал, как живой, шипровый столб.
Свет далеких фонарей
Зонты, менты и ты
Омерзительно юна
А я, а я - увы...
- пропел он и крутанулся на каблуке - крякнул, но равновесие удержал.
- Сколько лет чаровнице? - спросила я сурово.
- Полтос, Лизанька, золотые годы. Совсем девчонка, - улыбнулся дед, - Ну, пожелайте мне удачи.
- С богом, - Раечка выпустила меня и мелко-мелко его перекрестила.
"Чтоб ты лопнул" - подумала я. Дед цапнул ключи от машины и шипровым зефиром вылетел из квартиры.
- Дамы и господа, Элвис покинул здание, - я повернулась к Раечке. Она улыбалась - тонкое, прозрачное лицо словно светилось изнутри, - И как будто бы и не было ненужной той войны... - пропела я из дедовой песни, - Все разбежались, одни мы остались, Раечка?
- Не говори так, - Раечка дрогнула лицом и пошла на кухню, я поплелась за ней в надежде на завтрак, - Данечка на работе, Стеллочка на работе... Не говори так - "одни мы остались", ладно?
- Еще есть Герка, - я сняла с дивана-уголка мирно спящую болонку и прижала к себе - та мякнула. После аварии прошло уже два года, но Раечка так и осталась в своей посттравматической каталепсии и пребудет в ней, наверное, всегда.
Два года назад наш с Дани отец и моя бабушка, жена вот этого нарядного певучего деда - разбились в аварии по дороге на дачу. Стеллочка, моя мама, приехала в Склифосовский морг на опознание тел, матери и мужа, и буквально возле мраморного стола столкнулась с Раечкой - морганатической, выражаясь языком Казимира Вальденлеве, или гражданской супругой покойного моего отца. Оказалось, за три года до женитьбы на маме отец жил с этой Раечкой и родил с ней сына, красавца Дани, а потом - влюбился, женился, заделал такую меня, но продолжал жить на две семьи, выдумывая командировки и поездки на историческую родину. И прожил так без малого двадцать пять лет - до самой своей смерти. Впрочем, он мог параллельно свежевать и есть людей - Стеллочка все равно бы ничего не заметила.
На похоронах мы стояли все вместе, как пауки в банке, как кубло змей. Я смотрела на Дани - на себя в зеркале - и зеркало мне льстило. Он подошел и сказал, что как-то видел меня прежде, на квартирнике у Геры Виноградова, но не решился познакомиться - я цитировала Мисиму целыми кусками, и Дани устыдился собственного невежества. Это было похоже на правду. Мама моя подошла к гробу бабушки и положила в него цветы.
- Мама, не надо, - попросила я, - Ты часть себя к ней кладешь.
- А так и выходит.
На отца она даже не смотрела. А Раечка все кидалась на его гроб, а когда гроб ушел под землю - кидалась на землю. Дани ее уже не удерживал. Дед подошел и обнял меня и мать, как сова крылами:
- Одни мы остались...
Раечка услышала его и завыла.
А еще через три дня наш новый родственник Дани позвонил и сказал, что Раечка наглоталась таблеток и лежит теперь в Кащенко. И ему некого попросить больше о помощи - сам Дани улетает в Гренобль, а Раечку нужно регулярно навещать и морально поддерживать. Мы с мамой поехали к ней - глупые, добрые самаритянки.
Казалось бы, чокнулась только Раечка. Но нет, с ума сошли мы все. Мама и Раечка сдружились. То ли общее горе объединило их, то ли необходимо было кем-то срочно заполнить пустующий кластер одинокой души... Раечка сдала свою квартиру и переехала к нам, благо в пятикомнатной сталинке мог разместиться хоть цыганский табор. Переехал и Дани, блестящий инженер-биохимик. Он учился на последнем курсе Бауманки и был уже ангажирован научным содружеством Гренобля. Выражаясь языком Казимира Вальденлеве, получил высокий агреман. А я... а я - увы... Студентка-заочница, младший экономист в конторе "Рога и копыта", кэш-флоу в экселе... Мы только внешне были с Дани похожи. Я хоть и могла цитировать страницами Мисиму и Кьеркегора, проку-то - будущее мое было крест-накрест перечеркнуто.
Раечка не работала, вела хозяйство. Антидепрессанты и религия кое-как примиряли ее с жестокостью внешнего мира. Мама моя руководила небольшим издательством, балансировавшим на грани разорения, дед-плейбой числился номиналом в пяти конторах для банковской обналички - но хотя бы гулял на свои. Дани учился, работал в лаборатории и готовился вот-вот оттолкнуться мысочками от грешной земли и взмыть навстречу свершениям. А мы с Геркой - тупиковые ветви эволюции - жили как сорная трава.
Раечка налила мне чай и выложила булочку. Булочку подавала она на прозрачном блюдце ломоносовского фарфора - как в лучших домах.
- Почему ты дома? - спросила Раечка.
- Я в отпуске, - я отпила из чашки, обожглась и ободрала булкой обожженный язык, - хочу отоспаться и написать книгу.
- За две недели не напишешь хорошую книгу, - засомневалась Раечка, - разве что бульварный роман.
- Так у меня и не выйдет хорошей, - отвечала я, - но я хотя бы начну.
Раечка накапала себе в чашку настойку пиона - она всегда пила пион по утрам. Она до сих пор боялась, что кто-то еще в семье умрет.
- Ты дашь мне потом почитать? - спросила Раечка, - О чем будет твоя книга?
- Я сама еще толком не знаю, - Герка потянулась с моих колен и нагло выкусила кусок булки. Отбежала, принялась угрызать, давясь и прижимая лапкой, - Я еще не додумала, Раечка. Наверное, как-то так:
эта фантазия, когда Ромул лично стреляет в тебя;
когда Ромул, блядь, лично входит и честно стреляет в тебя...*
(*автор Линор Горалик)
1733 (осень). Доппельгангеры и лоррен
Дознание окончилось, подследственного унесли. Аксель неспешно очищал инструментарий - Михалыч, подлец, опять запил и кнута не в силах был удержать. Секретарь канцелярии, почтенный Николай Михайлович Хрущов, стальная ось, вокруг которой вращалась вся жизнь замечательного сего учреждения, молодой еще худощавый человек с булаными волосами и бледным, чуть навыкате, взором, собрал бумаги со стола в папку, кивнул Копчику:
- Протокол передай копиистам, к завтреву должен быть готов, - голос у Николая Михайловича был высокий, звонкий, мальчишеский.
Копчик аккуратно собрал в стопку влажные еще листы, понес было к выходу - и тут же шагнул назад, сметенный обратно в пытошную небывалой процессией.
Они шли по коридору стремительно, как на таран. Впереди два дюжих молодчика в зеленых полицейских мундирах несли продолговатый сверток веретенообразной формы - на плечах, наперевес, словно собирались свертком своим двери выносить. За ними следовал рослый господин в партикулярном, в черной, носатой маске.
Процессия вдвинула Копчика с его листами назад, в пытошную. Полицейские сложили свой сверток на пол и замерли, господин в партикулярном встал на пороге, огляделся. Николай Михайлович поднялся навстречу ему и поклонился с почтением:
- Рад приветствовать вас, господин фон Мекк.
- Мe surprendre, Николас! - театрально проговорил фон Мекк, то ли по-французски, то ли по-немецки - слова его были французские, а произношение немецкое, лающее, - Размотайте нашего гостя, господа, - обратился он к своим подчиненным, уже точно по-немецки.