Арестованный скосил глаза на пилюлю и приподнялся на своем позорном ложе.
- Вот и замечательно, - похвалил его Ласло и протянул пилюли и флягу, - Пейте, друг мой, и не кочевряжьтесь, - и шепотом добавил по-французски, - если вы умрете, мой приятель будет плакать, а я того не хочу.
- Пусть не плачет, - Левольд взял лекарство и проглотил его с детской покорностью, - во мне столько ядов, что новые уже не действуют. Я весь ими пропитался.
- По-русски говорите, а не то выведу, - напомнил караульный.
- Я не хотел бы умереть прежде, чем красиво взойду на эшафот, - на своем смешном русском продолжил гофмаршал, - глупо пропустить свой самый главный, самый торжественный выход. Актеры выходят на поклон после спектакля, чем я хуже? - голос его звучал слабо, но при этом высокомерно, и Ласло сделалось жалко и смешно.
- Как же вас угораздило - вдруг так отравиться? - спросил он доверительно, и гофмаршал нахмурился:
- Вы пришли лечить меня или исповедовать? Заберите вашу фляжку, - он бросил флягу, и Ласло ее поймал, - Я помню вас, доктор, вы ловили придворных на моей горке. Спасибо вам - и за это тоже.
Он не помнил ни черной мессы, ни гаданий, ни детского праздника - только встречу на горке, наверное, горка запала ему в душу. И, конечно же, господин Рьен не вспомнил своего прозектора - ведь он всю дорогу в упор его не видел.
- Рад был помочь вам, ваше сиятельство. Выздоравливайте.
- Постараюсь взойти на эшафот во всем своем прежнем блеске, - гофмаршал улыбнулся, и детская жемчужная улыбка преобразила его мертвое землистое лицо, - Перед казнью я могу исповедаться вам - вместо попа, если Лизхен мне позволит. Вы же не будете против, доктор?
- Почту за честь, - Ласло поклонился, обуреваемый смешанными чувствами, - попробуйте поспать, пока вас опять не увели.
- Я постараюсь, - тихо ответил гофмаршал, покорно откинулся на свою койку и прикрыл веки. Ласло вышел за дверь - конвойный задвинул за ним засовы.
"Милейший убийца, - думал Ласло, - очаровательный комедиант. Все спешат к нему на помощь, все стремятся его спасти. Хороший был шпион у господина Остермана. Герцога только жаль, так его любил, так защищал, бесхитростная душа..."
В прозекторской ждали его Аксель и Копчик с корзинкой - в допросах наступил перерыв.
- Что в корзинке? Пироги? - Ласло вытянул один расстегай и впился в него зубами, - Копчик, ты знал, что женат на богине?
- Догадывался, - скромно признался Копчик, - Как ты ешь в прозекторской?
- Мне тут больше достанется, - ухмыльнулся Ласло, - но, если вам здесь тошно, пойдемте к вам наверх.
- Там содом и гоморра, - отмахнулся Аксель, - все бегают, везде шурудят, всем чего-то надо. Обожрать готовы на раз-два. Пойдемте на стену, холодно, зато не воняет.
- Ты скажи - помер гофмаршал? - вспомнил Копчик, - Или опять его ждать на допрос?
- Вряд ли помрет, - вздохнул Ласло, - обещал дождаться эшафота. Так что готовься, опять его к вам приведут. Как клиенты-то? Держатся? Или по полу ползают?
- Одни держатся, другие - ползают, - отвечал недовольно Аксель, - Мне за родину обидно. Немцы вроде Остермана и Мюниха держат себя твердо, а Головкин - рыдает и ползает. Левенвольд свалился только оттого, что болен.
- Не грусти, тут дело вовсе не в их нации, - догадался Ласло, - Остерман и Мюних свои карьеры сделали сами, а Головкина вскормил его канцлер-папаша, и без усилий протолкнул наверх - вот бедняга и платит слезами за прежнюю беспечность.
- Погоди, из немцев еще Менгден остался - и, держу пари, этот будет у нас ползать, - пообещал Копчик.
- Так держи пари, - предложил ему Ласло, - на Менгдена ты еще успеваешь поставить.
Не прошло и недели, как среди арестованных обнаружился еще один недужный. Ласло призвали освидетельствовать господина Остермана перед высокой комиссией - бывший вице-канцлер утверждал, что у него гангрена, и просил о домашнем аресте. Ласло осмотрел больного - пахло от больного так, словно там не только гангрена, но и вовсю идет разложение - и увидел банальную гематому, в просторечии синяк. Но Ласло после общения с коллегами по докторскому клубу проникся нездоровым гуманизмом, и в последнее время начинал полагать, что нет ничего дурного в том, чтобы хоть как-то облегчить участь одного старого и очень больного заключенного. Арестованный Остерман не вызывал в докторе сочувствия, впрочем, как и другие его товарищи, но Ласло показалось правильным отпустить домой немощного, хворого старикана, к тому же обреченного, по слухам, на скорую смертную казнь - куда он такой из-под ареста побежит, если что? Ласло подтвердил гангрену, пообещал, что вот-вот охватит болезного антонов огонь, и комиссия удалилась принимать решение. Ласло и асессор Хрущов вышли из камеры последними - караульный закрыл за ними дверь на несколько замков.
- Что же второго не отпустить, господин асессор? - вспомнил Ласло об отравленном гофмаршале, - Граф Левольд который день валяется на нарах и блюет желчью, как бы его кондратий не обнял.
- А он прошения не подавал, - секретарь поморщился, вспомнив о чем-то, - И потом, ты знаешь, кто живет теперь в доме графа? Куда его отпускать?
Ласло вспомнил злорадные рассказы доктора Климта - о том, как господин Разумовский обнаружил в гофмаршальской спальне серебряную купель и при первом же омовении в ней застрял. Слуги тянули его из купели за ноги - и затем раструбили историю по соседям.
- Да и потом, там личная неприязнь, - секретарь загадочно закатил белесые глаза, - граф в свое время не был достаточно почтителен... Так что сидеть ему у нас до суда.
Ласло мог бы поспорить, что граф был-таки почтителен с ее нынешним величеством - ему сразу вспомнились инициалы под номером четыре на последней страничке дневника - EP. Но доктор предпочел тактично промолчать.
Так и вышло - Остерман отправился домой, а Левенвольд остался в крепости до суда, несмотря на все свои отравленные страдания. Суд принес ожиданные плоды - смертный приговор всем шестерым, для Остермана сенаторы расщедрились на колесование, для Мюниха - на четвертование, остальным присудили простое отрубание головы, но для профоса Гурьянова это было бинго. Злорадный Аксель пообещал, что пойдет смотреть - как будет справляться Гурьянов со столь любимой профосом квалифицированной казнью.
- Помню, с каким трепетом он министру руку рубил, - Аксель в лицах изобразил - и замешательство, и топор в дрожащих руках, - я хочу увидеть работу мастера! Боюсь, наши приговоренные позавидуют господам Шале и де Ту...
Три друга, как и прежде, стояли на крепостной стене и в бойницы смотрели, как по январскому снегу к воротам стекаются попы - каждый из приговоренных потребовал для исповеди личного духовника, и четыре попа - два лютеранских и двое русских - сейчас выбирались из санок.
- Для чего им свои попы, позвали бы нашего, - удивился Копчик.
- Наш тайну исповеди не блюдет, а они, может, хотят чего родственникам на волю передать, например, где сокровища зарыты, - пояснил Ласло, - да и наш поп русский, а тут у нас двое лютеран - Мюних и Менгден .
- А господин Тофана без попа? Неверующий? - догадался Копчик.
- Видать, безгрешен, не в чем исповедоваться, - усмехнулся Аксель, - и сокровищ зарытых нет, все в карты продул.
Ласло знал, что сокровища есть, и княгине успешно удалось сохранить для арестованного возлюбленного их почти все, но разумно промолчал.
Тут снизу заорали:
- Доктор! Доктор Ласло! Вы тут?
- Здесь я! - отозвался Ласло, - Сейчас иду.
Ласло спустился по лесенке вниз - в коридоре ждал его караульный:
- Осужденный брешет, что ему последний ужин не зашел, - рассказал солдат, - Это я о приговоренном Левенвольде. И не жрал ведь почти ничего, зараза, как только отравиться ухитрился.
- Пойдем, посмотрим его, - Ласло поправил ворот своей шубы - последний месяц он ходил в этой шубе и по крепости, во-первых, так выходило солиднее, во-вторых, морозы стояли жесточайшие, и в крепости было попросту холодно.
- Тебе говорили, что я ему буду заместо попа? - спросил Ласло прежде, чем солдат открыл ему камеру.
- Ваш Николаша говорил о чем-то таком, но я думал, он так шутит. А что, можно так?
- Перед смертью, видать, многое можно, - предположил Ласло, - Ты про тайну исповеди знаешь?
Караульный кивнул:
- Не хочешь, чтоб я заходил - так я под дверью постою. Очень мне охота про его почечуи слушать.
- Если осужденный скажет что про заговор или про зарытые сокровища - я давал подписку господину Ушакову, и сам обо всем ему донесу, - успокоил солдата доктор, - Так что не утруждайся подслушивать.
- Так я и поверил, - караульный открыл дверь, но с доктором не пошел.
Ласло, конечно, не надеялся на еще какие-то сокровища. Он хотел бы принести последний привет княгине от любимого человека, от отца ее детей - всего лишь. Княгиня лежала в своем доме, печальная и прекрасная, как сломанный цветок, и Ласло всем сердцем жалел ее, и хотел бы хоть чем-то ее утешить. Ей достались драгоценности и архив графа Левольда, но самого графа бедняжка утратила, похоже, уже навсегда.
Осужденный сидел за хлипким тюремным столиком и что-то писал на листке бумаги, и нетронутый последний ужин стоял на столе немым укором. Хороший, кстати, ужин - у Ласло даже в животе заурчало после долгого рабочего дня. Бывший гофмаршал обернулся к доктору, изящно перегнувшись, словно змейка, в своей очень тонкой талии - Ласло еще подумал, что он умеет, наверное, и голову так же поворачивать - как сова.
- Я рад видеть вас, доктор, - тихо, почти шепотом проговорил Левольд, у него осталась эта придворная привычка - беречь голос для чего-то важного, например, для торжественных объявлений, - Я опасался, что Лизхен в ханжестве своем все же пришлет ко мне попа.
Бывший гофмаршал одет был во все маренговое, серо-стальное, без единой золотой нити - наверное, ему передали из дома то, во что не сумел поместиться господин Разумовский, - и серый бархат очень шел к его черным волосам, бровям, ресницам и прозрачно-белой без краски коже. Прошедшая болезнь добавила ему этой нежной прозрачности - но и не более того.
- Я благодарен вашему сиятельству за оказанное доверие, - Ласло склонил голову в поклоне, и ужин осужденного на какое-то время перестал притягивать его взгляд.
- Уже не сиятельство, - удрученно улыбнулся Левольд, - Присаживайтесь, доктор, и разделите со мной эту последнюю трапезу. Будет жаль, если все достанется охране.
Ласло не заставил себя упрашивать - человек простой, он уселся на койку и принялся за еду. Осужденный смотрел на него, чуть склонив голову, и вдруг улыбнулся:
- На вас приятно смотреть, когда вы едите. Мне бы такой аппетит.
Ласло смутился и стал жевать помедленнее. "После тофаны выпадают зубы, - сияющая улыбка осужденного озадачила его, - Наверное, у него зубы не свои, вставные. Ведь и тофана эта была у него не первая".
- Вы пишете записку к своим друзьям на воле? - Ласло перестал жевать и кивком указал на исписанный лист, - Вам вряд ли позволят ее передать.
- И не нужно, - беспечно тряхнул волосами бывший гофмаршал. Он и без краски был ничего себе, разве что не очень чисто выбрит, но это осталось на совести тюремного цирюльника. Только Левольд в парике и краске и этот Левольд были совсем разные люди, - Это стихи. Они останутся в камере, когда меня уведут. Свои я, правда, писать не умею, поэтому с трудом припоминаю чужие -
Deux étions et n'avions qu'un coeur;
S'il est mort, force est que dévie
Voire, ou que je vive sans vie...
- Comme les images, par coeur,
Mort! *- продолжил Ласло, это рондо всегда ему особенно нравилось.
(*На двоих у нас было - одно сердце
Но он умер, и придется смириться
И научиться жить в отсутствие жизни
Наугад, наощупь, подобно призрачному отражению
После смерти)
- Вам знаком Вийон? - Левольд поднял брови и посмотрел на Ласло - впервые с неподдельным интересом, - Вы обратили внимание, доктор, здесь говорится не о ней, а о нем? Забавно, не правда ли?
- Забавно, что кавалер де Монэ в последнюю ночь перед казнью тоже писал стихи, правда, он сочинял их сам, - припомнил отчего-то Ласло, и бывший гофмаршал забавно фыркнул:
- Все, кто пытался подражать де Монэ, заканчивают свой путь на эшафоте. Бедный Тема Волынский его приемами пытался обаять своих патронов - и где он теперь? Ваш покорный слуга всю свою бездарную жизнь старался походить на де Монэ, хотя бы внешне, если не хватает ума и храбрости - вот и я здесь, и даже стихов не в силах сочинить...
"Так вот в честь кого твои белые парики, пудра и синие стрелки, - догадался Ласло, и припомнилась ему голова в Кунсткамере, на которую гофмаршал приезжал смотреть, - пожалуй, этот ученик превзошел учителя".
- Может быть, вы хотите передать на прощание весточку кому-нибудь из близких, - вспомнил Ласло о своей миссии, - например, княгине Лопухиной...
- Ах да, - осужденный задумался, - наверное, нужно. Только ничего не приходит в голову. Сочините что-нибудь за меня - "люблю, навеки твой", - я в вас верю, у вас должно получиться, раз вы тоже любите Вийона.
Ласло смотрел на бывшего гофмаршала с недоумением и злостью - ему сделалось очень жаль княгиню, потратившую свою жизнь на такую бесчувственную деревяшку. "И когда господь вдохнет душу в эту куклу? - Не раньше, чем Токио превратится в лес". И Ласло в отместку предложил:
- Может, желаете передать прощальный привет герцогу Курляндскому, он возвращается из изгнания и через пару недель уже будет в столице. Ее величество отпустила герцога из сибирской ссылки.
На самом деле о возвращении дюка Курляндского ходили разве что неясные слухи, и доктор Лесток, который, возвысившись, все же не утратил ни общительности, ни болтливости, говорил лишь о том, что государыня не против вернуть дюка из Сибири - но Ласло захотелось уязвить своего бездушного собеседника.
- Как хорошо! - Левольд отчего-то не огорчился, а заулыбался, - Только ему не будет до меня дела, ни до живого, ни до мертвого, ни до моих последних слов. Для этого господина я всегда был чем-то вроде шпионов в печной трубе, зачем ему мои прощальные приветы?
"А разве ты не шпион?" - подумал Ласло, и этот вопрос, наверное, был ясно написан на его лице - Левольд поднялся из-за стола и несколько раз пересек камеру - его походка была все еще такой, словно он не только занимался с танцмейстером, но и сам когда-то был танцмейстером при захолустном немецком дворе.
- Сегодня у нас с вами ночь откровений, исповедь, можно сказать - вы, доктор, недоумеваете, зачем я пригласил вас? Затем, зачем приглашают и попов - выговориться в последний раз, но от вас я надеюсь не услышать морали, и прощения грехов от вас мне тоже не нужно, - Левольд повернулся к доктору и посмотрел ему в глаза, - вы поймаете меня, как тогда, на горке?
"Сдалась тебе горка!" - подумал Ласло и ответил:
- Да, ваше бывшее сиятельство.
- Тогда ловите! - Левольд глядел на него исподлобья, и доктору сделалось не по себе, такие у бывшего гофмаршала стали глаза, - Я умираю свободным от обязательств перед другом моим и патроном, Хайни Остерманом, я больше ничего ему не должен. Я взойду за ним на эшафот, большей преданности просто не бывает. Итак, мы в расчете. Я умираю свободным от своей возлюбленной - она и ее дети не разделят мою судьбу, потому что у меня в свое время хватило ума не связать ее с собою. Бог или кто бы то ни было даст ей сил так же стать свободной и от меня. Моя подельщица, мой банкир и душеприказчик - но в рай с собою я ее не беру. Пусть будет здесь, с детьми, хоть и злая на меня за мою неверность. Остается разве что Эрик фон Бюрен - но я погубил его невольно, просто заигрался с ним в одну игру. И, как мог, пытался потом все исправить - но знаете, как это бывает, засмотришься на пламя - и вот оно уже пожирает и тебя... Нет, друг мой доктор, я не свободен от чертова Эрика фон Бюрена, и это единственное, что я забираю с собой. В ад или в рай. Буду ночами являться ему весь в белом и рыдать...