Юрий Сбитнев
Великий князь
Роман-дилогия
…И бысть тишина велика
в земли Русской.
Летопись по Ипатьевскому списку
Тишь
Часть первая
Глава первая
1.
Отец лежал в гробу, вовсе непохожий на себя живого.
Горели, колеблясь пламенем и оплывая слезами, свечи. Одна, в изголовье, вдруг уломалась, и воск закапал, побежал на высокий лоб отца, жарко оплыл к переносице и скатился в глазницы.
Игорь ждал, что, ожёгшись, отец разом поднимется, уберегая глаза, смахнёт ладонью восковые кропли, улыбнётся открыто, радуясь очами.
Игорь ждал… Но этого не произошло.
Воск бруйко1 капал на отцовское чело, и никто не поправил согбенную свечу.
И тогда Игорь закричал вовсе не думанное им, само собою вырвавшееся, словно бы с исподу души:
– Пошто убили тату?! Пошто жжёте его?!
И пал на пол.
Никто не говорил тогда ему, что отец умер по злоумышлению. Но он с того самого крика был уверен в этом.
И только много спустя больший средь самых верных друзей Олега Святославича – боярин Пётр Ильинич утвердил Игоря в той тайной вере.
– Свели в могилу отца нашего, свет Олега Святославича, милостники Мономаховы, – ответил, не чинясь, на прямой вопрос Игоря. И добавил раздумчиво: – Пошто и сводить? Отец наш зла в сердце ни на кого не держал. Особливо на Мономаха. Простил ему перед Богом и зло его, и наветы, и облыжные письмена… Всё простил. Мне о том ведомо. Не то что зла – обиды не было в сердце Олега Святославича. Тих и чист душою был. Семьёю своей радый. Сынов-то сколь народилось! Ростить надо, научать жизни. Без распри с Мономахом жил. Толичко и поссорились мало, не по злу, по разумению в святом деле…
Об этой малой и последней распре отца с великим князем Игорь знал, но и подумать не мог, что из-за той ссоры так жестоко и подло поступит с отцом Мономах.
…Тогда переносили мощи святых Бориса и Глеба в новую церковь. Владимир Мономах настаивал, чтобы раки поставить посередь храма под шатром. Отец и дядя Давыд были тому противники. Строить храм начал ещё их отец – Святослав Ярославич, определив место захоронения великих святых, о чём поминал и в завещании перед смертью.
И хотя Давыд Святославич в том споре уже склонялся забыть волю покойного, Олег Святославич был непреклонен.
Не получилось согласия в том святом деле.
И тогда митрополит Никифор молвил:
– Вершите жребий. И – как Господь укажет!
Выпал жребий Олега Святославича.
И рады были тому люди. Шли к руке князя Олега и к столу его. И митрополит, и епископы, князья и бояре, и сам Мономах был на обеде у Олега Святославича.
Много пили на пиру, а доле говорили. Славили князя, вспоминали давние полцы2 его – скитания по белому свету. Горькие обиды, выпавшие на юные годы. Страсти и мытарства юного княжича, лишённого отчины. Но главным в тех искренних толковинах и заздравиях было одно – не озлобился душою Олег Святославич. Рад миру на Руси не токмо меж княжеской родовой, но и с Великим полем – соседями и сродниками.
Мономах в том углядел вражду себе. Сердцем на пиру был хмур, лицом улыбчив. Слушал пьяную балаболу, сам поднимал чашу за брата, но и знал: что у трезвого гостя на уме, то у пьяного на языке. Выходило на пиру, что вопреки его самолюбию подымает хмельная Русь князя Олега до великокняжеских почестей.
Но не испортил пира Мономах, поднялся над столом с пенным кубком в руке, мигом затихло застолье, а он, обведя каждого трезвым взором и оборотясь грудь о грудь к Олегу Святославичу, произнёс высокое заздравие ему. Выпил до дна, ахнул кубок об пол и обнял брата вохлест, целуя в губы.
Грянул пир в одно великое горло: «Ура-а! Любо! Любо!»
Вот он какой, Руси великий князь – Мономах! Душою великий!
Шли со здравием к Мономаху, славили и величали его.
Подошёл и Пётр Ильинич:
– Спаси тебя Бог, Владимир Всеволодович! Любо Руси, когда оба вы два!
Побратался Пётр Ильинич с великим князем и, припадая лицом к плечу его, услышал тайно сказанное:
– Два медведя в одной берлоге не живут…
Отпрянул, глянув в лицо Владимира Всеволодовича. Не ослышался ли? Тот глядел впряка3 хмельно и весело:
– Люб ты мне, боярин… И князь твой люб…
Однако не ослышался Пётр Ильинич, было это: «Два медведя в одной берлоге не живут…»
О том и рассказал Игорю много спустя в одном из походов.
Давно уже не было на свете отца, никто боле и не помнил о их последней малой ссоре с Мономахом, по-дружески решённой, давно уже никто не позволял укорить Игоря облыжной славою отца, а тем паче притеснять и даже бить боем, как это случалось в раннем детстве. Ушёл, забылся с возмужанием сына подлый навет на отца, но Игорь-то знал: всё ещё жива кривда в сословиях недругов их рода, в писаниях Мономаховых верников4, благословлённых его духовниками.
И, чего горше, привычкою стало в княжеском Мономаховом гнезде винить во всех бедах гнездо Олегово.
– Не так живёт княжеская Русь, – сказал тогда Пётр Ильинич. – Не так! По правде жить надо!
Этого и хотел Игорь. Коли ложью пятнается прошлое – в будущее бедой прорастёт. И об этом знала простолюдная Русь, как могла хранила и оберегала правду о прожитых стародавних временах.
Такая она Русь – зла не помнит, но и правды не забывает. В слове хранили её, в древних книгах, до которых с раннего детства был Игорь большим охотником. Но были и другие охотники. Когда внезапно умер Игорев дед Святослав, сказано было – от вскрытия нарыва, но зналось-то другое: «резали желву5, да попали в жилу». Так в одночасье, со смертью князя, разом занялось огнём великое Святославово книгохранилище. Тот же Пётр Ильинич рассказывал Игорю, что, будучи тогда детскым6 у Святослава Ярославича, видел, как чужие мечники теснили людей, не допуская их на пожар, потому и разгулялся огонь вволю.
Но что написано пером, того не выжжешь огнём и не вырубишь топором.
Как ни старался Всеволод Ярославич, отец Мономаха, искоренить письменное слово, переиначив его по-новому, как ни преуспевал в том его великий сын, однако неподвластных князьям книг не уменьшалось. И до таких книг был Игорь страстным охотником.
Дядя Давыд, у которого после смерти отца, в зачужье, жили Ольговичи, книг не любил, не шибко благоволя и к грамотности. Однако в черниговских церквах и храмах монастырских хранилось много не только божеских книг, но и мирских, свято оберегаемых от княжеского сыска. С самого раннего малышества были они доступны Игорю, поскольку страсть его к чтению проявилась столь необычайно, что сразу же стала легендой.
Мальчику не было и четырёх лет, когда обнаружилось, что он на храмовых службах не только внимательно слушает молитвы, но знает их все наизусть, даже самые сложные, даже те, кои церковные служители читают по книге. Олег Святославич, поражённый удивительным даром сына, открыл как-то перед ним Евангелие и, указав перстом, велел:
– Чти, сыне!
И мальчик, по-детски припав к книге грудью, без запинки прочёл всю страницу.
– А это? – Олег Святославич только что получил от писцов перебелённую «Ярославову правду».
Игорь с интересом сам раскрыл книгу и, опять же без запинки, громко и красиво стал читать текст.
С тех пор и желанен Игорь каждому книгознатцу в Курске, а потом, по смерти отца, и в Чернигове.
Жили за спиною дяди в тесном тереме всей семьёю, с матерью трое сыновей – Всеволод, Игорь и младший, Святослав. Глеба – погодка Игорева, ещё при жизни отца взяла его сестра, тихая бездетная Предислава. Глеб принял её, как родную мать, а она его – как любимого сына. Души в нём не чаяла. Ни сам Олег Святославич, ни его княгиня не решились разъять эту Богом данную связь.
Дядя Давыд, много старше брата Олега летами, по натуре был человеком весьма послушным, даже угодливым. Старался никому не перечить, а уж перед Киевом выю7 всегда держал поклонно, беспрекословно выполняя великокняжескую волю. Но в семье своей – голова, рачительный, даже скуповатый, лишку не давал и родному семени, поэтому родову брата держал в чёрном теле.
Жили Ольговичи с матерью, мало что нуждаясь, получая от князя Давыда более чем скромные кормовые…
2.
Старик пел:
Свычая и обычая были вечи Трояни,
Минула лета Ярославля,
Были скитания Ольговы,
Ольга Святославича.
Будто Олег мечом крамолу коваше
И стрелы по земли сеяше.
Ступает ли во злат стремень
Во граде Тьмуторокани,
Звон тот слышит
Хитрый великий Ярославов
Сын Всеволод,
А Володимир от так и уши
Закладаше на утро
Во Чернигове…
Слушатели зашевелились розно, смешок возник и покатился, ширясь, а кто-то и гыкнул всласть.
Всё понимали люди, сгрудясь вокруг певца, веря ему и поощряя в слове.
Игорь утаённо снял набежавшую слезу, думая своё, но и не теряя песенного лада, каждое слово ловя сердцем.
Сколько лет минуло с тех тяжких скитаний отца, сколько, не считано, враждовали меж собою князья, губя жизнь человеков, сжигая и превращая в прах их домы и нивы, но помнится, хранится в слове правда о времени том.
Не приняли люди землепашенные, мастеровые, плоть от плоти и соль от соли земли подложного навета и, вопреки всей неправде слова властвующих, холят и хранят своё тайное, но правдивое слово.
На что дядя Давыд смотрок, умеет могучую выю свою покаянно склонить и поддакнуть там, где во весь голос следовало бы некнуть, да и тот не сдерживался, с оглядкой ронял с души:
– Да не было того! Лесть одна, и только…
Успокаивал Игоря, зарёванного, с разбитым носом, вконец задразненного княжьей малышнёй.
– Врут они всё… Тятька твой лепший8 из князей был.
– Почему врут? – спрашивал. Но дядя уже и волок его прочь, заметно негодуя на себя за сказанное.
Так бывало редко, и было-то всего разок-другой, но запомнилось безответное на всю жизнь…
Старик пел:
Бориса же Вячеславича слава та
на суд приведе.
И на кан9 ину, зелену, паполому10 постла
За обиду Ольгову – храброго
и младого князя.
И вопреки княжеским наветам, вопреки переписанным угодливым книжником летописям, вопреки поучениям и наущениям, как знать и как помнить про то да про это, Русь пела и несла правду о свершившемся зле, кое пытаются доныне выдать за благо, сочувствуя всем сердцем не победителю и устроителю бывшей и текущей ныне жизни, но побеждённому, понапрасну ославленному, остающемуся в её сердце, в её правде – храброму и молодому князю Олегу. Его отцу.
Игорь уже не смахивал слёз, и они текли по щекам. Пусть текут. Коли плачут глаза – живо сердце, и душа жива, принимая в себя не только боль тела, но и боль всего сущего мира, откликаясь желанием кресать11 правду во имя Божье.
И ещё верилось Игорю, что былину эту не забудут многие неподкупные бояны родимой земли и кто-то из них когда-нибудь, может быть и нескоро, воссоединит с другими в одной общей правде о Руси.
Не лишенный дара слова изустного, как и письменного, Игорь и сам в душе своей складывал нечто подобное.
Старик пел. И люди слушали его и верили ему. Без веры Руси не бывает.
А певец уже сказывал о двух князьях Гориславличах, которые враждою лютой рассекли Русь. При которых гибла жизнь народа русского – внуков Даждьбожьих. Гориславличи эти: один – родной прадед Игоря – Ярослав, другой – двоюродный – Мстислав. При них опустошилась русская земля, и долгие годы вместо окрика землепашца на полях орало и жирело вороньё, деля меж собою трупы.
О том знал Игорь из книг.
Знал, что два сына одной матери, жены прапрадеда Владимира – Гориславы, той, что была до замужества Рогнедой, довели Русь до погибели, а умирившись в конце концов, разъяли великое тело, поделив меж собою. И всю остальную долгую жизнь помнил о том великом грехе Ярослав, стараясь замолить его не только покаянным словом, но и трудом тяжким, подымая Русь из праха, блюдя и умножая Христову веру, строя города и храмы, создавая русскую правду, заставляя себя и обязывая других забыть прошлое.
Но такая она, Русь – зла не помнит, но и правды не забывает.
Первые воспоминания Игоря после похорон отца, на которые нежданно съехалось и сошлось со всех концов Руси множество народа, все без остатка связаны с церковными службами, с монастырским и храмовым чином. Мать не пропускала ни одной службы, забирала сынов с собою.
Меньшому, Святославу, не хватало сил выстоять молебен и, случалось, засыпал на руках всё того же верного отцовского друга, боярина Петра Ильинича, но Игорь в церковном чине был стоек…
Люди расходились с площади, улыбаясь и крестясь. Колокола ближней божницы ударили, призывая православных к поздней обедне. Никто и внимания не обращал на невеликого росточком, о длинных волосах до плеч, под не то шапкой, не то мнишей12 скуфейкой13, в пыльной то ли ряске, то ли в дорожном корзне14, вовсе неприметного отрока неведомого рода и звания.
Игорь подошёл к певцу, как под благословение.
– Мир тебе, бояне!
– Храни и тебя Господь! – откликнулся певец, убирая в суму лёгкие долблёные гусельки.
Игорь подивился тому, что люди, так по-доброму слушавшие слово, так искренне откликавшиеся и принимавшие его в душу, безблагодарно и как-то поспешно покинули певца.
– Чем живёшь, старче? – спросил Игорь, имея в виду слушателей, не предложивших старику и малой платы за труд.
– Князьям пою, – сказал старик, внимательно, но без боязни вглядываясь в лицо Игоря: что за человек и по какому случаю речь ведёт? – Я людям задарма пою. Они знают. А князьям – платою, – и, как бы предупреждая вопрос, хорошо ли платят, подытожил: – Моё слово дорого!
– А князьям-то речёшь слово то же, что и людям ныне пел? – спросил Игорь, заметно волнуясь.
Певец вподозрь глянул из-под сведённых бровей:
– Розному птичью – манок розный…
– Возьми, – сказал Игорь, протягивая старику полную пясть серебра.
Тот впристаль оглядел его и округ, усмотрел доброго коня, стоящего у привязей на краю площади, другого – поводного, с лёгкой поклажей на грузовом седле и, принимая плату, без тени страха спросил:
– Князь, что ли?..
– Ольгович я, Игорь.
3.
Постеги15 брата Всеволода на черниговском княжьем дворе Давыда Святославича чинились без особого праздничного шума. Из степей к тому дню, неведомо как и узнали, явились дивии половцы16 – князья, родные братья матери – уи17 Оселук с Осташем. А было это годом после смерти отца.