Дядя Давыд только-только вывел семью умершего брата из Курска, обещая заботу и защиту. Большие бояре Олега Святославича советовали княгине самой оставаться на уделе, обещали блюсти Курскую землю; дружина склонялась к тому же. Да и Всеволод, старший из сынов, показывал княжью сметку. И вот-вот должен был быть посвящён в князья, тогда и удел переходил к нему по закону.
– Не езди к Давыду, не оставляй княжения Курского. Мы по чину и постеги Всеволоду урядим.
Уже не просто советовали, но требовали Олеговы люди. Но наехал из Тьмуторокани меньшой брат отца – Ярослав Святославич, требуя по старшинству себе удел.
Не крутой была та напасть на осиротевшую семью, сами бы куряне, своею силою урядились бы с не шибко боевитым Ярославом, сумели бы отстоять отчину за Ольговичом, но набежал стремительно Давыд. Выгнал Ярослава, учинив быстрый разгром. И укорив дружину курскую, что не защитили княжичей с княгиней, с наскока и семью Олегову увёз в Чернигов. Объявил:
– Я обещался брату своему блюсти семью его и Курское княжение…
Был Олег много моложе Давыда, смерти своей не предвидел, умерев внезапно, в расцвете лет – Давыду поверили, что был такой наказ от усопшего.
Если бы не Оселук с Осташем, и вовсе сирыми получились бы Всеволодовы постеги. Усовестили братья черниговского князя, что поскупился на пир сыновцу18, тряхнули перед ним своей казной. Скоро созвали гостей, и праздник, какой-никакой, получился.
Ожидали, что Давыд после этого введёт по праву Всеволода Ольговича в Курское княжение. Однако о том умолчал Давыд, забрав Всеволода к себе на княжий двор в опеку.
Все это хорошо помнил и понимал Игорь. Раннее взросление его с того самого мгновения, когда закричал на похоронах: «Пошто убили тату!» – вроде бы никто вокруг не замечал. Но сам мальчик с той поры воспринимал мир осмысленно, с недетской прозорливостью и умением по-своему рассудить происходящее в семье. Был Игорь ловок в играх, изворотлив и силён в ссорах, умея противостоять сразу нескольким мальчишкам, задравшимся на него, невзирая на старшинство их, бился на равных, но и доставалось ему больше других. Особенно неукоротен был, когда задевали честь отца, хуля и злословя память о нём. И поскольку в княжьей молоди съезжавшихся к столу дяди Давыда розных и нужных ему влиятельных особ были те, что считали себя вправе облыжно поминать Олега Святославича, битвы такие возникали непрестанно.
И дяде ничего не оставалось, как удалить младших Ольговичей прочь со своего двора.
Меньшему, Святославу, показалось такое обидным, но Игорь считал это своей победой. Жизнь в зачужье была для мальчика горькой, хотя и любил он Чернигов странной, притягательной любовью, совсем так же, как любил этот город Олег Святославич.
Однако настоящим праздником жизни стал отъезд в Степь, на родину матушки.
4.
Веками жила Русь единобожием, медленно и неуклонно близясь к христианству.
Древний Бог – Трой, почитаемый всеми людьми без остатку, носил на себе святую печать троичности в Едином Сущем; а более поздний – Даждьбог, как Единое личностное, вездесущее, дающее жизнь подлунному и звёздному миру, а совсем близкий, исповедуемый землепашенной и пастушьей Русью – Див, и вовсе без каких-либо сопротивлений в сердцах людских воплотился в Единого Бога, Отца Вседержителя.
Вот почему с первых младенческих лет Руси на необъятных её просторах, среди языческих капищ19, идолов и святых дерев прорастали и тянулись в небо тесовые завершия христианских храмов. Вот почему так доверительно и легко приняла в себя Христову веру Великая Ольга, утвердившая на горах киевских не Перуна, но Святую Софию – Мудрость.
Поэтому и дано было воительному безбожнику, не единожды воздвигавшему и низвергавшему разных богов, прийти, пусть и через соблазн плоти, к единственному, поистине великому подвигу всей своей суетной и греховной жизни, крестить народ во имя Единого Бога, Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым, и во Единого Господа Исуса Христа, Сына Божия, Единородного, иже от Отца рожденного прежде всех век, и в Духа Святаго…
Но и наученный Божьим промыслом, Владимир совершил это великое деяние отнюдь не по-божески.
– Кто не придёт креститься, тот враг мне!
И хотя Русь самим Всевышним была уже приуготована к святому судьбоносному шагу, не обошёлся князь без меча и крови.
Заходил, заиграл, заплясал меч. Ох ты Сила, Силушка, Сила – с плеч голова, пред одной тобой мы поклонимся!
И крестил Владимир-князь не одною водой, крестил кровью.
Кровью крестилась уже христианская Русь, и что уготовано было ей Богом, вершил, не зная окороту, ещё и сам не узревший Веры властелин.
«Сила на силу», – говорят на Руси.
И воспротивилась вольная пастушья Русь, гонявшая бессчётные табуны коней по окраинным землям, такому крещению, такой меченосной вере, отпряла от плоти земли своей. Ушла глубже в степи, уводя табуны, семьи, унося на себе и домы, и весь зажиток, и все свои свычаи и обычаи. Язык и песни – песь20 свою, своё естье21. Так возник средь неизмеримых степей, среди Великого поля ещё один народ, не пожелавший креститься кровью, – дивии половцы – попятившаяся от крещения кровью Русь.
Лихие конники, умные скотоводы, воины сумели найти своё место среди народов, населивших Великое Поле. Не растворились в бродячих ордах, не исчезли с земли. Образовали особую вольницу, скреплённую одной кровью, одним языком и песней. Поставили свои города. Утвердили Волю свою, заключив с кем миром, а с кем и ратным делом договор: они в Поле равные из равных.
Ушли, покинули родину не худшие, и Русь скоро почувствовала это. Но уже сам Владимир искал с дивиими половцами – русскими богатырями, согласия на охрану Русской земли. И возникали далеко в степи на пути хазар и печенегов, на пути других орд, ищущих Киева, заставы богатырские.
При сынах Владимировых, а пуще при внуках, не гнушалась Русь родниться с теми половцами. Отличая их в летописях от других народов, именуя то «дивии половцы» – всё ещё исповедующие веру в лучезарного Дива, то «дикие» – свободные. И рознились они от других племен по названиям больших людей своих, которые, как и на Руси, именовались в памятных записях не ханами, не каганами, но князьями. Уважали их князья Руси, роднились с ними, заключая брачные союзы. К веку одиннадцатому отпавшая от земли родной дивия плоть22 во многом была уже православной. Когда умер великий половецкий князь Осень, вся княжеская Русь скорбела о нём. И летописец русский одним этим событием отметил год 1082 от Рождества Христова: «В лето 6590 – Осень умре, князь половецкий».
А спустя четверть века князья русские Владимир Всеволодович Мономах, Давыд Святославич и Олег Святославич выехали в степь с богатыми дарами к сынам Осеня.
Шли тремя малыми дружинами с поводными и покладными конями, лёгкими бронями и оружием по неуготованным тропам, а порою и вовсе без троп, прямя путь.
Олег Святославич, по скитаниям своим хорошо знавший степь по огляду, ехал впереди, указуя путь. Мономах, по натуре не привыкший в походе глядеть кому-либо в спину, почасту обгонял Святославича, мягко плавая в седле, уходил далеко вперёд. Степь Владимир знал неплохо, но пути Олеговы не были ему ведомы. Ходил князь в степь боевыми походами, на войну и грабёж, путями знаемыми, до него проторенными.
Не любил Мономах Степь, видел в ней одну опасность, угрозу для своей земли и потаённую великую вражду. Бескрайний простор по-особому днил23 душу князя, вызывая в ней желания: либо быть настороже, либо метаться в великом воропе, снося головы с плеч, разя и калеча без разбора, будь это дивии ли половцы, либо иноплеменные орды. И те и другие не раз помогали ему в трудном деле бесконечных походов. Но сам он никогда не ходил в Степь с миром.
Впервые за пятьдесят четыре года своей жизни ехал Мономах в Степь без войны.
Он не раз уже крепко думал о присоединении дикой земли половецкой под свою руку и возвращении её в истинное православие, что сулило не просто несчётные выгоды для его княжества, но давало всей Руси неоценимое благо. И коли суждено ему когда-либо стать великим князем всей земли Русской, то он уж заставит навсегда помнить весь мир земной об этом деянии.
Святополк – нынешний великий киевский князь, получивший княжение по воле Мономаховой и все своё великокняжеское правление пользовавшийся Мономашьим военным даром, нынче ехать в Степь отказался, усомнившись в искренности намерений Святославичей.
– Заведут в степь и погубят. Ни тебе Поля, ни тебе головы…
Так думал и говорил князь киевский, не давая себе понятия, что говорит так по научению тех, кто силой злата держал его на великом столе. Однако Мономах не верил тому, но и не противился наговорам на братьев своих – Святославичей, паче, поощрял их. Ему ли не знать, что нет никакой опасности ни для Руси, ни для него самого от Святославичей, ныне едущих с ним о конь в нелюбимую Степь.
Старший из них, Давыд, давно уже ходит по его указу, саму жизнь получая с его рук, готовый выдать младшего брата Олега в полную Мономашью волю.
И от Олега не ждёт Владимир беды, тем паче погубления себя, твёрдо крепя в сердце: Олег – ему не враг, но и он Олегу – не милостник.
Однако из всех живущих по Руси князей он единственный – Мономаху помеха. И даже не тем, что должно произойти, но тем, что было меж ними в прошлом. Это помнит Владимир, не забывая ни на час, и более всего желает, чтобы забыла Русь.
Далеко вперёд унёс Мономаха конь. Тут надобно забирать одесную24, огибая непроходимые яруги25, а князь все гонит и гонит прямиком без огляду.
– Вороти его, – молвил Олег стременному, правя путь по одному ему ведомым приметам.
Мономах вернулся, но позадь не пошёл, ехал чуть впереди Олега, стараясь угадать верное направление.
Подскакал младший Мономашич, Юрий:
– Олега, скоро ль затаборимся?
Олег кивнул на Мономаха:
– Как отец повелит. Спроси его.
Но Юрий спрашивать не стал, вернулся к братии.
Олег смотрел в широкую спину Мономаха.
Ростом не больно велик, плечами широк. И руки у него тяжёлые, но ловкие, длинные, чуть ли не до колен – истинного рубаки. В такой руке меч страшен. Юрий руками в отца пошёл, потому и прозвище у него с малолетства – Долгорукий. Замечал Олег – не ко всем прилипают прозвища. Отчего это?
Прадед Владимир – Красно Солнышко; дед Ярослав – Старой, что по давней, ещё прижизненной, кличке значит – оборотистый, добивающийся своего любым путём, прилежный в делах и жестокий в решениях; дядя Всеволод – отец Мономаха – Давный, либо Давник – исподтишка, чужими руками добивающийся своего. Ох как хорошо знает о той особенности дяди Олег! Скольких сумел убрать со своего пути Всеволод, оставаясь в стороне, в тени совершаемого.
Вспомнился отец: «Желву резали – в жилу попали»; дядя Изяслав, вступившийся за Всеволода, не послушав больших людей Святославовых, его детской мольбы не послушав: «Не верь Всеволоду, не ходи ему в помощь, рассуди по правде распри с сыновцами». Пошёл, встал против на том страшном поле ратном у Нежатиной Нивы, под Черниговом. Доселе знобью в теле память о том сражении. Почему он, Олег – мальчик, остался тогда жив? А скольких Бог поял26 тогда! Изяслава тоже. После битвы стоял, спешившись, средь мечников своих, скорбя о свершившемся. Велика была плата за братнюю верность! Пенилось поле русской кровью, стенало страшно, взывая к Богу. Молился Изяслав обо всех убиенных. И вдруг наехал кто-то, скрывающий лицо своё, и ударил великого князя копьём под левую лопатку. Схватились мечники, а вершника27 уже и нет, а князь мёртв лежит.
Кому нужна была эта смерть? Ему – Олегу? Нет! Братьям его? Тоже нет. Винились за отца своего перед ним, того ещё не зная, что удумал согнать Изяслава с великого стола киевского не отец, а дядюшка Всеволод. Но так всё соорудил, что пала за то вина на Святослава.
Давник Всеволод. Прилипло прозвище к нему, но он его при жизни как мог от себя отсекал, а с батюшкой и сын старался. Среди княжьей братии никто уже и не произносил прозвища. А вот народ помнил, хотя и стерёгся шибко гнева Мономашьего. Об этом знал Олег Святославич, но никогда не напоминал о том брату Владимиру.
Мономах снова стал уходить вперёд, резвый у него конь, неукоротный, другого такого по всей Руси не сыщешь.
Странное чувство испытывал к брату Олег Святославич, глядя в широкую крутую спину князя. Дядя Всеволод и он, Владимир, жестоко обидели его после смерти отца. По сговору с ними убит был старший брат Глеб, они подкупили хазар, вот тут, в Степи, убивших брата Романа, а его, пленив, продали в греки, иудейской общине на остров Родос. Прожил он там невольником четыре тяжких года отрочества и, вернувшись в Тьмуторокань уже не мальчиком, но мужем, отмстил хазарам за брата Романа и себя, казнив их смертной казнью.
Десять лет прожил он то в Тьмуторокани, то в Вятичах, но больше в Степи, поборов гнев к дяде и брату, ничем не донимая их – ни памятью о себе, ни правом на законный отчий черниговский удел. Но все эти лета и Всеволод, и Владимир ославляли его, делая врагом Руси.
Только после смерти дяди пришёл Олег к родному порогу, требуя единственного – отчины своей. Черниговский люд, вся земля черниговская приняли молодого князя. И Владимир смирился – ушёл из Чернигова. Олег считал, по сердцу совершил то брат. Но вышло по-иному. Всю остальную жизнь жестоко преследовал его Мономах, силою сгоняя с Русской земли, лишая и малого покоя, преследуя не только мечом, но и хулой. Олег и сейчас не верил, что искренне умирился с ним Владимир, и всё-таки, глядя в могучую спину брата, испытывал к нему необъяснимое чувство.
Он любил его в детстве искренне и глубоко, как можно любить только впервые. И та детская любовь, пройдя через горнила тяжких бед и обид, через муки душевные и страдания телесные, всё ещё оставалась в его сердце.
Ему было восемь, Владимиру – двадцать три. При великом киевском дворе справляли праздник посвящения в князи – постеги. Это был его, Олегов, первый и настоящий праздник.
Отец его, Святослав, собрал в просторные трапезные палаты приглашённых не только со всей Руси, но и со стран ближних и дальних. Тут были и греки, и угры, и ляхи, и латиняне, и ведийцы… Воины и гости, князья и ханы, цари и султаны, первейшие бояны и книжные хитрецы, звездочёты и черноризцы28, епископы и попы…
Киев празднично гудел от Подола до Горы весёлым роевым гулом отяжелевшего от доброго медового взятка бортня29. И среди этого многоликого празднества, среди окружавшей его пёстрой толпы Олег выделял сердцем всего лишь двух человек – батюшку Святослава и брата Владимира – лихого воина со следом розового, не зажившего ещё вполне шрама над ломкой бровью, русского богатыря, который из двадцати трёх лет, прожитых им, вот уже свыше десяти и на год не выходил из битв и походов.
Так случилось, что не отец, а он, Мономах, вознёс его в княжеское седло чалого скакуна, и стремень вправил, и подал в руки повод. И хотя батюшка всё-таки сам стеганул коня витою, в серебряных блестках, плетью, но и Мономах не промахнулся, пуская коня на волю. И как было договорено меж ними, к ужасу всех собравшихся на широком Ярославовом дворе, посвящаемый мальчик восьми лет поднял скакуна на дыбы, отрясая обочь себя стременных, гукнул и погнал в расступившуюся разом толпу прочь со двора, в полные ликующего народа улицы. И только один Владимир успел за ним, скача о конь, охраняя и оберегая в той лихой мети.