Говорил Игорь, рассказывал, как жил в степи, как учился в Осеневом граде у настоятеля Серафима, как волевал84 с дядей Осташем, как хоронили деда Аепу, и каким богам молятся дивии половцы.
Говорил Венец, обо всём сказывал последовательно, день за днём, жизнь свою в монастыре, об учёбе там, о трудах и о том, что хранимо было обителью в великой тайне. Без тени сомнения поведал об этом Игорю.
Тот приостановился, поражённый услышанным.
– Брате, так как же это? Выходит, все старые книги под меч? Все, что было не угодного роду Всеволодову, в погибь? Не знай, не помни! Так?
– Так, княже. На то есть и благословение митрополита Никифора. Указ Мономаший – все старые книги в обители ли, в миру ли, изымать и свозить к Киеву, где оным должно храниться в отведённом для того месте.
– Чудно, – удивился Игорь. – А кто тому указу супротивиться будет, тогда что?
– Не сказано. Но сколь крут великий князь, и без сказа известно. Отныне строгий догляд будет всему, что пишется и читается на Руси.
– Чудно, – снова сказал Игорь. – Говоришь, летопись вести нынче дадено только по новому Селивестрову своду?
Венец кивнул.
– Бог дай игумену болдинскому с братией завершить труд их, – сказал задумчиво Игорь. – Только бы соглядатаи не узрели сего. Спаси тебя Бог за тайну сию, спаси Бог, что доверился мне, – и потянулся рукой к руке Венца. Крепко и надежно было это рукопожатие.
Поведал Венец и о том, что дал ему Господь разумение переложить изустное предание о Святославе Ярославиче на пергамент. Одного не сказал, как чтил его за это игумен и братия, как величали труд его.
– Есть ли список у тебя? – спросил Игорь.
– Есть чернёный.
– Дай читать.
– Перебелю, дам, – пообещал Венец.
Уже в виду Курска, когда солнце золотило земляной могучий вал с дубовым острогом над ним, когда в синеве исходящего дня малиново зрели круглые купола городских божниц и свечным огнём загорались над ними триперстия крестов, договорились братья, что отныне, где бы ни пришлось быть им, вместе либо розно, будут они сыскивать старые книги, уберегая их от великокняжеского сыска, храня у себя не только пергаменты и берестяницы, но и собирая изустные предания старины, сказы и песни по всей Великой Руси.
Ликовало сердце, видя Игоря в разумении и близости к тому делу, на которое был благословлен Венец в святом монастыре, что на Болдинской горе близ Чернигова освящен житием преподобного Антония и возведен стараниями невинно убиенного великого князя Святослава Ярославича.
Помолились на град свой, думая об одном: дал бы Господь мира и тишины их родине.
И ещё порадовал Игорь друга, когда прочитал по памяти:
– Как новорожденные младенцы, возлюбим чистое словесное молоко, дабы от него возрасти нам во спасение.
И Венец продолжил:
– Ибо мы вкусили, что благ Господь… Аминь!
Когда миновали городские ворота и шли к детинцу, Игорь сказал:
– Тебя искать матушка в Русь Глеба отослала. Он по сей день по всем весям мыкается. Молва есть, сюда возвращается…
Увидев сына на пороге терема с незнакомым юношей, Верхуслава и обрадовалась, и озаботилась сердцем. Всё ли ладно и с добром ли вступает в дом сей незнакомец? Игорь почасту, никому не сказавшись, исчезал из дому. Поначалу она не шибко и беспокоилась этим. Считала, что сын бродит где-то рядом, на стогнах курских, знакомится с городским людом, гостюет у бояр, знается с воинами, святыми отцами, стоит на молебнах в храмах и посещает ближние святые обители. Так оно поначалу и было. Но когда матери стало известно, что не токмо Курск интересует сына, но и весь удел, даже самые отдалённые глухие уголки, и паче все далее и далее пролегают пути, почитай до Рыльска, Путивля, Глухова, до самого Новгорода Северского и даже до Трубчевска, сердце её нехорошо заныло, словно бы предвещая беду.
В такие путешествия отправлялся Игорь всегда один, редко когда с двумя-тремя паробцами, но всегда с поводным конём, без всякой поклажи. Она молила Петра Ильинича хотя бы тайно приглядывать за княжичем, посылая по пути его добрых мужей-воинов. Но всегда Игорь каким-то необъяснимым чутьём угадывал опеку и, запутав след, легко уходил от тайной сей охраны, чем радовал и огорчал старого воеводу. Коли ловко может уйти из-под опеки, уйдёт и от опасности. Но то, что уходил он от лучших дружинников, этого Пётр Ильинич не мог простить ни себе, ни им.
– Позор на мою седую голову! – гремел воевода. – Как же так – мальчишку сыскать не можете. Позор! Позор!
– У него, воевода, талан такой! Молод он, конечно, летами. А разумом – князь. Хитёр и оборотен, что вещий волхв, – оправдывались доглядчики.
Пытался вразумить Игоря сам Пётр Ильинич:
– Не пристало одному в походы хаживать…
Игорь слушал, внимал каждому слову, вроде бы соглашался, а когда замолкал воевода, то всегда находил что ответить либо спросить. Хотя бы такое:
– Скажи, боярин, отцу моему сколь годков было, когда утек он от дяди Всеволода из Чернигова?
Воевода мялся, не спешил с ответом, будто счислял в уме тогдашние лета Олега Святославича, отвечал с неохотой:
– Девятый годок…
– А мне сколь? – озорно посверкивая глазами, но строго, даже супя брови, ждал ответа.
– Ты старше, – вздыхал Пётр Ильинич.
– Вона! А ближний ли свет – Тьмуторокань? Из конца в конец степь пересечь надо! Дикое поле! А тата один бежал, не было у него опеки! Так?
Петр Ильинич согласно кивал, в душе радый за такую Игореву речь. А тот впряка подступал:
– И тебя у него не было?
– Не было… – соглашался, вспоминая, как, будучи тогда уже стременным у князя, готовил побег из Всеволодовой неволи. А потом, спустя три дня, сам бежал из Чернигова с пятью охотниками до лихих дел, с поводными конями и нужными для столь долгого похода припасами. Однако в условленном месте Олега не нашёл. В рыск пошли по всей степи, путали погоню, манили за собой, выказывая, что с ними Олег. Пришли к Тьмуторокани, уже и уверенные, что не спасся мальчик, сгинул в великом степном просторе. С повинными головами шли на правёж85 к князю Роману, а встречу им из терема – вот он и есть – Олег Святославич.
– Кровь в нём отцова. Не сгинет, не пропадет, – как мог успокаивал воевода княгиню.
Поэтому и обрадовалась Верхуслава возвращению сына и озаботилась потому же, увидев рядом незнакомого юношу. А когда признала в нём Венца, то и слез не сдержала. Прижала к груди голову, как маленького обняла:
– Господи, крестник! Радость, радость-то какая! Нашёлся! А тебя Глеб по всем весям ищет… – Поглядела на сына, добавила: – Игорь тоже. Нет ему покоя, как вернулись на Русь… – И опять обняла крестника.
Пахло от княгини чисто, домовито, по-матерински, но тело ее, горячее и всё ещё молодое, вдруг ощутил Венец вовсе по-иному, нежели прежде, и, ощутив, залился до корней волос краскою великого стыда. Она это поняла, отпустила от себя.
Как быстро вырастают дети! А ить крестнику шестнадцатый годок – в мужья вышел. Рада была Верхуслава Венцу, в радости и просила, ничуть не чинясь, прощения у него. А тот не винил никого, кроме как себя.
Но более всех обрадовался возвращению названого брата Святослав. И не потому, что тревожился за Игоря, зная его обет – всю Русь пройти, но сыскать Венца, но оттого, что любил по-детски преданно и беззаветно.
– Ишь, какой витязь вымахал, – крепя Святослава в объятьях и ощущая немалую силу его, говорил Венец. И Ольгович, забирая в замок руки, натуженно тиснул его плечи.
А когда встали рядом, ободва – Игорь и Святослав, отметил Венец, что младший чуток, но обогнал старшего в росте.
На следующее утро первым с постели поднялся Святослав. Ещё не шибко и обвиднелось, а он затрубил во весь голос:
– Айда, братцы, в городки играть або в лапту!
И вымело его ветром на волю. Посвистал боярскую да челядную парнишню; с ором, хохотом расхватали ребята биты, установили на конах фигуры, слепились в две дружины и, поконавшись, кому первому идти на швырок, отдались не потехе – состязанию…
Покатились под уклон последние погожие осенние деньки в забавах да играх к той незримой черте, где кончалась, навсегда истаивала самая богатая пора человеческой жизни – детство. И даже Венец, перешагнувший этот невидимый рубеж, умудренный немалым знанием и благословленный в таланте своем, шагнул вспять на жизненном пути, ступив внове в детскую пору. Как на крыльях носило его в тех весёлых беззаботных играх. Поставленный по общему согласию в вожаки, Игорь верховодил, а он, думный его воевода, находил все новые и новые потехи и развлечения.
Слушая с утра до вечера неумолчный ор, слезы да хохот, Верхуслава благодарила Бога, что вернул он в семью крестника. Слава Богу, теперь и сын задомоседит и не будет больше страхов и ожиданий.
Не тут-то было. В самую осеннюю распутицу, не дождав и ледостава, когда прямее и надежнее станут пути, снова ушёл из дому Игорь. Слава Господу, не один, вместе с Венцом. Ушли на север, к Карачеву, где, по верным слухам, в глухих лесных урочищах ютились малые обители лучших по Руси книгознатцев, зимовали там и калики перехожие86, певцы да бояны…
С легким сердцем отпускала сына княгиня, поскольку, кроме Венца, шёл в этот поход и сам Пётр Ильинич, замечтав сразу и вдруг посетить свою отчину. В непроходимых девственных лесах затерялось то первое в Вятичах русское селище в низовьях Нерети-реки87, при впадении в реку Оку, нынче град Неренск, родина Петра Ильинича. И хотя от карачевских дубрав был туда немалый путь, пойти на Оку охотно согласился Игорь. А Венец зарадовался всей душой. Всего лишь неполный день пути от окского Неренска до его родного лопасненского Талежа, любимой вотчины Олега Святославича.
Когда всё было готово к походу и оставалось только помолиться да попрощаться, в полку прибыло. Святослав, уговоренный матерью остаться на уделе, собрался в одночасье, объявив всем, что идёт в поход. И слово оказалось твердым. Никто не смог поколебать решения. Осталась Верхуслава в Курске одна.
5.
О возвращении Ольговой княгини с чадами на Русь Мономаху стало известно в тот же час. Однако Всеволоду о том не сказал. Ждал, когда Ольгович сам заговорит об этом. Но Всеволод молчал. То ли и впрямь не знал о возвращении матери и братьев, то ли для чего-то делал вид, что не знает.
Мономах держал его у себя, занимая необходимым подельем, а то и посылал надолго со словом то в Новгород Великий, то в Суздаль, в Смоленск, в Южный Владимир, то в Переяславль… И всегда вовремя исполнял даденное ему порученье Ольгович, в пору возвращаясь к Киеву.
И снова ждал Мономах слова от него о Курском уделе, о возвращении матери и братьев. Так и не дождался. Уже когда занедужила осень, когда раскисли пути и дороги, а реки взбухли худою чёрной водой, сказал Мономах Всеволоду:
– С первым зазимком, как реки встанут, иди в Курск. Иль не знаешь – мать и братья твои пришли на Русь?
– Знаю, – послушно опустил голову.
– Иль не хотца видеть их?
– Хотца…
– Ну, так что?!
– Как повелишь. Под твоею рукою я.
– Велю, – сказал, не зная еще, радоваться либо скорбеть такому послушанию. И всё-таки сказал:
– Рад такому слову твоему. Только ить это родова твоя, ближе и нету.
– Ты мне – родова, самая близкая.
И вот чудо так чудо – без лести прозвучало это признание в устах Ольговича.
Мономах поверил, сказал ласково:
– Кланяйся матери от меня, поздравствуй от меня братьев. И скажи, чтобы засылали сватов к нам. Отдаю за тебя внуку свою – Марию.
Всеволод потянулся лицом к руке княжеской, встал на колени.
– Благослови, отец.
– Благословляю, сыне. – Перекрестил, дал руку и, поднимая по-доброму с колен, забокотал88 по-родственному: – Тамо, в Курске-то, не сиди долго. Тута мне нужен. К Давыду будь, скажи ему про сватов к нам. Пусть знает. А сейчас пойди к Мстиславу, к Белгороду, со словом моим.
И сел к столу писать грамотку к сыну.
Ликовал душою Всеволод, но виду не показывал, стоял рядом, ждал указа.
А седмицу спустя, первыми морозными заставами прямил Ольгович путь к Чернигову. Дядя Давыд долго не задержал. Был приветлив, добр. Угодливы были и сыны его – Владимир с Изяславом, не позволяли себе чиниться перед ним.
Князь Давыд без обиды уразумел – высоко взлетит с руки Мономашьей сокол. Неспроста удумал великий породнить с собою Ольговича.
А когда прощались, польстил племяннику утайно:
– После себя тебе Чернигов оставлю. Не обидь только Изяслава со Володимиром, чад моих… – замял сказанное долгим поцелуем. Не понять, было ли то, либо послышалось. Но Всеволод в подтверждение, что слышал утайно произнесенное, сказал открыто:
– Спасибо, дядя, вовек не забуду доброту твою! Вовек не обижу Володимира с Изяславом.
Но дядя будто и не услышал громкий ответ:
– Ступай с Богом, кланяйся княгине и братьям своим.
С тем и расстались.
Курск встречал Всеволода, как и подобает встречать старшего в роде, под колокольный благовест, с хлебом и солью, за главными вратами града. Весь люд высыпал на стогны, заполнил окольный город, вытолокся на болонь обаполы Черниговского тракта. Клир православный – с иконами и хоругвями. В заглавии – случившийся тут, в Курске, митрополит Черниговский Феоктист, бояре, тиуны89, тысяцкие, первейшие воины вышли навстречу, жёны их и домочадцы. В один взор охватил Всеволод встречающих, не найдя среди них ни матери, ни братьев. И это уязвило, поскольку их-то и хотелось видеть прежде. Опечалилось сердце, но не дал печали воли. Улыбался, кланялся народу, крестился истово. Всем видом радый, сошёл с коня, принял благословление митрополита, поцеловал троекратно житный каравай, и только когда обнимался с посадником, с нескрываемой тревогой спросил в полушёпот:
– Где мать? Братья где? Почему не встречают?
– Братья в походе в Вятичах. Княгиня сошла к сельцу своему. Ждала, звала тебя, дак не отзывался ты на зов её, – скороговоркой пояснил посадник, укорив в последнем князя. А он и ещё спросил:
– Мать-то в селе одна? Где Итларевич? – к названому брату был Всеволод холоден. Тайно осуждал отца за усыновление дивьего княжича, не хотел родства с ним. Знал и помнил, что все беды их семьи начались с того, что отказал отец великому князю Святополку выдать мальчика на поругание. Потому и спросил с неприязнью: «Где Итларевич?» – Посадник ответил:
– Князь Глеб с матушкой в сельце…
Ответ такой вызвал внезапный прилив раздражения. Кровь ударила в голову. Он готов был жестко выговорить посаднику. Но уже шли под его руку с объятиями и здравиями лепшие курские мужи, оттеснив посадника.
Отъезд матери в сельцо нарушал планы Всеволода. Мнил он в Курске провести всего лишь седмицу90, управиться со всем накопившимся тут задельем, пообщаться с матерью, братьями, собрать и заслать свадебный чин к Киеву, а следом и самому съехать. То, что братьев нет в Курске, Всеволода не печалило, даже было на руку. Он почему-то считал, что братья, а Игорь-то обязательно, запросятся с ним в Киев, но на то ничего не было сказано Мономахом. Велел только здравствовать им от его имени. А как откажешь, если запросятся? Показать, что не имеешь своей воли и нет у тебя своего угла в стольном граде, и живешь, как и прежде, в зачужье, чином только повыше, чем у дяди? Слава богу, унесло братьев в поход. Он и не поинтересовался, зачем и по какой нужде, в зиму глядя, отправились они в столь далёкие веси.
Однако отсутствие матери было ему неудобно. Следовало, управясь в Курске (хочешь или нет, но седмицу тут высидеть надо), идти по беспутью за Новгород Северский к Игореву сельцу. Сельцо это, а точнее княжеский терем, дворы, складницы и погреба, поставил Олег Святославич перед самым рождением сына в дар любимой супруге. С того и называлось оно Игоревым. Место облюбовали вдвоём князь с княгиней, когда по летней путине ходили на рыбные ловы по Десне.