Сильная рука и нрав твёрдый нужны в обители не менее, чем в миру, да ещё Богом данное – находить к каждому сердцу свой ключик, своё слово.
Никто не ведал вокруг, обладает ли таким талантом рукоположенный младой летами игумен. Григорий и сам о том не ведал. Молил митрополита оставить его в том сане и том монастыре, где принял он святую схиму – в Болдинском, а уж коли на то есть божья воля, то готов в любом, даже самом малом чине нести свой крест в Андреевской обители. Митрополит не внял просьбе.
– На то не моя – Господня воля, её и выполняю, – молвил строго.
И тогда Григорий с нижайшими поклонами обратился к братии, моля их принять его по душе и по вере их. Братия приняла. И тут проявился разом в Григории тот самый талант, коий необходим истинному пастырю. В слове проявился. Приняв сан, обратился новый игумен к братии и всем, кто присутствовал при сём таинстве, с проповедью. Говорил страстно о том, как видит он служение Господу Богу, чему он повадчик и чему противник, честно говорил, открыто. Тем и завоевал, одним только словом не токмо сердца, но и души всех присутствовавших.
Многодельной с первого часа оказалась жизнь игумена Григория, обо всём он пёкся сам, во всё проникал глазно, а тут ещё с первого часа и пристало внимание великого князя.
Услышал Мономах в Григории нечто, так ему необходимое сейчас. Призвал на Ярославов двор для духовной беседы, да так и не отпускал боле, многажды на дню ощущая жажду общения с ним.
…Не достигнув Григория в пути, не дотягся до него Венец и в Киеве.
Не допустили безвестного калику ни ко двору Мономаха, ни в Андреевскую обитель к келье игуменской.
Оберегала его немалая стража, поскольку валом валил народ к ставленнику Господнему, уж коли не рукой тронуть, то хотя бы глазком поглядеть. Где тут пробиться на свидание с ним! Но Венец и тем был счастлив, что не свершилось худого, а что праздник вокруг Григория, а надо быть, и в нём самом. На том: Слава Тебе Исусе Христе, Господи наш!
Не сломлив душою, Григорий вынес покаянные тяжкие будни в посте и молитве, в труде великом во Славу Божью, вынесет и праздник, павший ему в высокой его судьбе.
Но и ещё пожил Венец в Киеве с надеждою на случай, что сведет его с Григорием. Однако, не чая того, встретился с Всеволодом Ольговичом. Тот всё ещё сватовал в заспинье у великого князя, был донельзя озабочен, но встрече обрадовался искренне.
Позвал к своему двору. Казал увлеченно новостройку, потчевал хлебосольно в высокой гриднице. Розовые стены крепко и чисто пахли смолами, и запах леса полнил её от полов до резных матиц145. Венец, чего ранее не знал во Всеволоде, отметил для себя немалый житейский ум, умение трезво оценивать события, предвидя должное, по его разумению, произойти в будущих летах.
Многое поведал он и о том, что происходило тут с Григорием, как показался тот великому князю и, чего не бывало с Мономахом ранее, в одночасье приблизил к себе мниха и подолгу держит у себя либо сам к нему спешит в Андреевскую обитель. Не диво, что помнил и знал Григорий Всеволода Ольговича, семейство их чтили и особо принимали в Болдине, но вот что сам Всеволод в ту пору из всей братии выделил и держал доныне в сердце мниха, тому Венец искренне подивился.
Казалось, мальчиком был старший Ольгович вовсе невнимательный к людям, никого особо не выделял, глядел мимо… Ан получалось-то наоборот! И это для себя отметил Венец.
Живя под рукою и по воле Мономаха, молодой князь сумел собрать под свою руку немало верных друзей. Новый двор его был полон не столько челядью, сколько верными друзьями, воинами, торговыми людьми, боярской молодью, взаправду служившей ему, умельцами, искусными хитрецами и духовным чином.
К ним, как понял из беседы Венец, причислил Всеволод и Григория. И не по своей воле, но по охоте самого молодого игумена, что и подтвердили в скором времени грядущие события.
Всеволод долго и с интересом слушал сказ калики о походе в Вятичи, требовал подробно передавать не только бывшее там с братьями, особливо с Игорем, но и речь его, разумения о том и о сём. Крайне заинтересовался задуманным походом в Суздальские и Владимирские земли.
– Эх, надо бы мне встренуться с братцем Андреем Юрьевичем! Ох как надобно! – оживился необъяснимо, даже ладони зачесал. Так захотелось ему поручкаться с Андреем. – Есть у меня и к Юрию Владимировичу слово, – будто бы сам с собою рассуждал Всеволод, не замечая Венца.
И вдруг обратился к нему впряка:
– Ты отсель, не заходя в Курск, в Игорево сельцо пойдёшь?
Венец кивнул согласно.
– Игорь тебя дождёт? Вместе пойдёте к Суздалю?
– Просил Игоря подождать меня. Посылал к нему, прежде как сюда идти.
– Скажи брату, что любо мне задуманное им. Любо и самому по всей Руси пройти, не с мечом, с поклоном и здравствием. Люд русский посмотреть, себя показать… Любо… Любо… Только ить подневольный я! – вскрикнул, но без тоски, а с какой-то затаенной мыслью. – Нельзя мне пока по Руси… Тут должен быть, при великом столе киевском, – последнее произнёс так, будто не в заспинье жил, по милости и воле Мономашьей, но сам уже держал великий стол.
Подивился той страсти Венец, но виду не показал – странными были те слова в устах подневольного.
– Скажи ещё Игорю… – начал было Всеволод, но оборвал себя на полуслове, подумал немного, решил определённо: – Пошлю с тобой к брату посланца своего – Лазаря, а заодно и к брату Андрею.
Счёл Всеволод, что не все можно доверить Венцу, потому и сказал о ближайшем к себе Лазаре, выбирая его послом.
Венца такое решение не обидело, брат он всем Ольговичам самый родный, самый близкий, но только не Всеволоду – сызмальства не было меж ними родства душ.
Но в ту встречу что-то всё-таки произошло, что-то потеплело обоюдно в душах их.
– Торопи, княже, посланца. Нынче в полдень уйду из Киева…
3.
До света покинули сельцо. Кони в тёплом полумраке назревающего утра шли вольно, находя копытом торную стегу146, пофыркивая и знобясь телом. Медленно восставал рыхлый, пока невидимый туман, и гулко в недалеком борку ухал бухолень147, подымая со сна раннюю птицу. Тишь царила вокруг, обволакивая каждый позвук мягкой оболочью, словно нарочно оберегая утреннюю землю от какого-либо беспокойства.
Игорь в белеющей помалу сутеми ушёл далеко вперёд от своих спутников, и когда рассвело, невмочно было угадать напереди ни его самого, ни коня. Однако отставшие хода своим коням не давали, по-прежнему, спустя поводья, дремали в седлах, доглядывая короткие по краткой ночи сны.
Игорь любил в походе, особливо по утрам, уходить далеко вперёд один, и в том ему не мешали. В этой одинокой походке хорошо думалось, облюбно и радостно было на душе, и ничто не мешало ей стремиться к горним высотам, жаждя Бога. Хотелось петь, и он, осенив себя крестом, начинал вполголоса повторять задушевные слова любимых псалмов, им же и переложенных с греческого на русский. Пел на свой особый лад – звучащей вокруг него и услышанной только им музыки.
С этих гимнов начиналось утро, и, омыв словом, как прозрачной водою, душу, Игорь радостно вступал в день. Сколько себя помнит, такая радость не оставляла его во все сроки.
В то утро после молитвенно торжественного строя захотелось высокого звонкого лада, и он, чуть даже привстав в стременах, попробовал знаемо вывести лихой походный зачин.
Не получилось. Голос его, всегда струйкий, вдруг с первым же произнесённым звуком осел, вязко густея в гортани, словно бы упёрся куда-то, напрягся, дабы осилить препятствие, и вдруг вовсе сломился, не подчиняясь ни воле, ни складу желаемой песни.
Игорь ещё несколько раз пытался затянуть её, как бывало, так, чтобы откликнулись окоёмные дали, зазвенело стозвонно небо, заулыбались лица спутников, подхватывающих припев.
Нынче не получилось. И он понял, не скорбя, но радуясь душою, что пришла пора, когда даётся тебе Господом истинный голос, которому и звучать в мире до скончания лет. Сегодня омужал Игорь.
Не получилось песни, но по-прежнему без слов пела душа, и было радостно в сердце.
Отцовская стега, проложенная тут от широкой Десны до бруйкой хлопотливой речушки, вынесла на крутое шоломя, к самому небу.
Остановив коня, Игорь стал глядеть вокруг, ошеломленный открывшимся перед ним на все четыре стороны простором. Впереди, куда правил путь, сломленная крутыми яругами, опушённая перелесками, серебряными гривками и колками берёз, зелёной позолотою иглистого поборья148, слепя белизною меловых обнажений, лежала земля Придесенья. Самой реки, скрытой пабережными ярами, не видать, зато далеко просматривается пойменная её сторона с синими кроплями озёр, светлыми выползнями бесконечных притоков, светло-зелёная вплоть до самого окольного предела, где по нынешней летней поре целуются зори. А позади, откуда и взметнулась стега, все покрыто густым и тёплым туманом, в котором только и различить вершины дерев – копьями в небо, и далеко-далеко – озолоченный солнцем могучий утёс в самом завершии реки Судости, неприступный для ворога Мглин-город. Одесную сторону от того, самим Богом сотворённого кромля, чёрной стеною встал великий Брынский лес, преградив путь к Дебрянску. Туда и спешить Игорю со товарищи.
И ещё поглядел князь, оборотив лицо на четвёртую сторону, любуясь, как там, в белых меловых изломах, в хвойной зелени рудовых сосен, в пабережном чернолесье, сопрягаются вместе две любимых им реки – Десна и Судость.
Из подгорного затемья, из белого морока тумана, как со дна реки, вынырнули вершники, по плечи, по грудь, в пояс, вознеслись и кони их, и вот они уже рядом – сотоварищи.
– Лепота-то какая! – сказал, улыбаясь, Данила-Венец.
– Лепота, – незнакомым баском откликнулся князь.
– Лепота, – согласно – Ивор с Лазарем.
Три дня тому позадь прибежал Венец к Игореву сельцу с Лазарем, послом от брата Всеволода.
После встречи с Ивором Игорь собрался в путь. Люба ему была та встреча, люб ему стал и сам Ивор. Ох как люб!
По слову, по душе оказались они братьями друг для друга. А того боле – родова. Ивор рассказал, что помнит о нём Любава и, паче, ждёт его. На крыльях воспарил юнош. Договорились с Ивором, что вместе идти им в путь до Дорогобича. А там – Ивор к Новгороду, а Игорь в Суздальскую землю.
В Новгороде жил Дмитр – отец Ивора, а с ним и Любава. Батюшка ждал сына к себе летом, как о том условлено было ранее, а теперь и с Игорем условились – Ивор скажет отцу о Любаве, а Игорь, побывав в суздальских весях, придёт к Новгороду со сватами.
Венец угодил в сельцо в самую пору. Верхуслава сердцем услышала намерения сына, он о своём сватовстве пока молчал, сказала:
– Сыне, коли не скоро возвратишься, так вот тебе моё благословение…
– На что, мама? – смутился, покраснел, минутою назад думал, сказать – не сказать ей о Любаве.
– Мужаешься ты, сыне. И может статься, что решишь суженую себе сватать – на то и благословляю.
Как просто, как разумно и чисто всё в её устах.
– Говорил я Мирославу боярину, когда со степи шли, что зашлю сватов по Любаву – внуку его. Ивор сказывал, ждёт она меня. Благослови, матушка…
Мать, перекрестившись, молвила:
– Тятя мечтал породниться с Мирославом. – И пошла к киоту за иконой.
С этой иконкой на груди и шёл в нынешний поход Игорь.
– Лепота, – повторил Ивор.
Из подгорья подошли и двое сопутников – паробцы Рядок с Садком.
На ночёвку пришли на Десну, в сельцо Уручье.
Утром, опять до восхода, по шоломной стороне Десны, где издревле сигает по яругам и ярам хорошо торёная долобка149, к Дебрянску.
А вечеряли уже в великом Брынском лесу мало не доходя до града.
Игорь остановил коня, прислушался. Шёл он опять впереди сотоварищей. Вечерело, солнце закатилось, омыв землю зарёю, и в мире воцарилась великая тишь. И только стук копыт не звонкий, заглушённый густым наволоком пыли, катился недолго по миру и увязал в безмолвии. Заникли ветры, затихли птицы, любой звук умер, и только сигнем по долобке мягкая конская поступь.
И вдруг словно позвал кто Игоря. Оклик этот понесло и усилило неосязаемым ветром, великий шум прошёл, ливнем пролился, но ни капельки не упало на пыльную долобку. А шум дождя все сильнее и сильнее, и вот валом валит вода – горою. Слушает Игорь и не верит ушам своим. По-прежнему пусто и синё небо, ни облачка по всей мироколице, недвижим белый березняк обочь, недвижимы травы, высоко и статно взметнувшие соцветия, ни дуновения, ни ветерка.
Откуда же этот все нарастающий шквальный шум ливня, откуда гул далёких вечевых колоколов и вой толпы, и плач, и неудержимый рык и хохот?
Слушает Игорь, слушает конь его, настороженно прядая ушами. Не брань ли это лихих ворогов с окольной Русью за дальними холмами? Слушает Игорь.
Подъехал Ивор, встал рядом, совсем так же, как в то утро, на великом шоломяне. Лицо озабоченное. Не Беда ли шумит издалече? Не Дева ли Обида взмахнула крылами, насылая на Русь ворогов? Скучились и остальные. Слушают.
– Слышишь? – спрашивает Игорь Ивора.
– Слышу.
– Что это?
– Где?
– Кто это?
И все шёпотом, как в засаде, как перед битвой, каждая жилочка натянута, звенит струною.
– Господи! – Венец шлёпнул себя по голенищу. – Братия, так то лес брынит150!
Заколготила братия. Игорь – в хохот, до слёз смешно, как насторожил их Брынский лес. С того и Брынский, что всегда неумолчный, многошумный, по-особому речистый. Один такой на всю Русь. Так и брынеть ему от века к веку без окороту. Брынеть и тогда, когда русский человек, запамятовав глагол сей, означит лес Брянским.
Высланные вперёд, встретили путников рудовые сосны. Взметнули тугие паруса над песчаными откосами, сыпучей под копытами стала долобка. Выбугрились могучие корни, словно бы стража, встав тут, на рубеже, сдерживала на себе всю силу надвигающейся на путников лесной громады…
Как в храм, вошли под иглистые кроны необхватных елей. Торжественно и свято было в лесу. И уже не шум, не трынь, не брынь, но согласный и слаженный хор звучал в завершии.
Встали на табора скоро, в лесу быстро темнело, ненароком и тропу потерять можно. В раздолье малой, вовсе не бойкой речушки пустили в путах коней, доглядывать их отрядил Игорь Садка. Развели малый огонь на измыске. Рядок, скинув рубаху и штаны в один миг, окункой нашаривал в подводных норах крупных рыбин, тягал их на волю, швырял на берег. Игорь, Ивор и Венец со смехом ловили их, скачущих по траве, плюхались животами, улавливая за жабры, ломали через колено рыбьи хребты.
Лазарь ладил рожни151, сажал на них уже снулый улов, обряжал водаль от большого огня, делал поперечные надрезы по рыбьему телу. Был он большим знатоком в этом, и вся братия предвкушала вкуснейшую трапезу.
Вечеряли все вместе, усевшись в одном кругу перед скатертью-самобранкой, мягко подогнув под себя ноги, как сиживает на земле всяк человек, сызмальства привыкнув к верховой езде и походам.
Крупные скибы152 хлеба; сотовый мёд в корчажке; печёная, не снятая с рожней рыба, обжигающая губы духмяным соком, розовым мясом в прозрачных кропельках соли; репа, в самый аккурат истомленная в походном казанке на угольях; белые головки лука рядом с ломтями малиново светящейся вяленой дичины; и ко всему этому – в дорожных кубках пенистый игривый житный квас.
За едой говорили мало, слушая всё тот же неумолчный хор Брынского леса, в который по полному праву вплетались негромкие и редкие их голоса, сытое пофыркивание пасущихся коней, с наступлением потеми близко подошедших к табору, сухой стрёкот искр, выпархивающих золотыми пчёлками из костра, да внезапный крик лешего совсем рядом, от которого один только оберег – крестное знаменье.