Великий князь - Кожевников Олег Анатольевич 16 стр.


Тот ответил:

– Я не под кем уделов не ищу… К матери иду в сельцо своё, был в Вятичах.

– Где? – спросил Изяслав.

– В Бодеве, Карачеве, Девяти Дубах, Неренске, Лопасне, в Талеже был.

Изяслав перебил:

– Карачев – твой удел?

– Отца моего, по Любечскому договору. Записан на меня…

Ни о чём более не спрашивали Давыдовичи, как только – кому и что принадлежит в Вятичах. Усомнились в том, что Неренск – град воеводы Петра Ильинича.

– Грады князьям принадлежат, а не воеводам, – сказал Владимир. – А Лопасня – деда нашего удел, и ни отцу твоему, ни нашему не была дадена в правление. О ней рядиться надо.

Игорь знал, что сей лесной град, выросший опекой Ярослава Мудрого, был даден в удел их общему деду Святославу, поставившему там свой красный двор и детинец140, и что тот передал Лопасню сыну своему, Олегу, но спорить с Владимиром не стал. Промолчал.

Грустная была встреча. И чего не любит ни один русский человек – ушёл Игорь из Новгорода Северского в ночь. Давыдовичи не отговаривали.

В Игоревом селе у матери прожил долго, как и не чаял перед походом. Любо было жить с ней рядом, да и не знал он её такою во всю свою жизнь. Мать наконец-то оправилась от горя и подолгу очень охотно говорила с ним об отце. Оказалось, что знает она многое, о чём он и предположить не мог. Ведомы ей до самых мелочей отношения Олега Святославича с Мономахом. И не тех лет, что сама застала, но далёких, когда отец только-только на конь сел и принял постеги, и во всю его недолгую горькую жизнь. И о Родосе рассказывала такое, о чём не ведал и Святозар. Игорь понял: со слов отца знает такое матушка. Сколь должна преданной и искренней быть любовь, коли доверял ей всё, без остатка, бывшее на душе и в памяти?!

От этих ли тихих бесед, от любви, равной к мужу и чадам своим, от доброты и веры истинной и скромной – мать не только много молилась, но почасту сидела за духовной книгой – захотелось Игорю подольше пожить с нею рядом. Лето долгое, успеет ещё и в Суздаль, и во Владимир. К тому же всё увиденное и услышанное в Вятичах просилось на пергамент. И он, сам того не ожидая, засел за писание.

Писалось легко. Без какого-либо напряга приходили нужные слова, но он понимал – творимое им ни в какое сравнение не идёт с писанием Венца. У того каждая буквица обретает особую плоть. Читаешь написанное им, пальцем по строке ведёшь, а перед глазами чудодейственным образом возникают вживе картины бытия. И люди, о коих пишет Венец, живут перед глазами, слышатся ясно их речи, видятся повадки, и даже думы их открыты.

Так у Игоря не получается. Зато написание обильно самыми мелкими былями, названиями урочищ, рек, именами людей, малыми событиями, подробностями быта, воспроизведением чисел и счета, перечнем строений и укреплений, любым людским задельем и наличием душ в Карачеве ли, Девяти Дубах або Лопасне, в Талеже, либо в других окольных селищах, в коих не токмо удалось ему побывать, но о коих пришлось слышать. Заносит Игорь в свою путевую листвицу многие собственные мысли о прочитанных книгах, о встречах с мудрыми людьми, приводя почти дословно их речи, свои раздумья о земле и Боге, о всём, до чего досягает разум. Чается Игорю, что всё это станет очень необходимо в жизни, в его служении людям и Богу.

Каждый новый лист начинает он с краткой молитвы, помогающей в этом новом деле.

Рано и чудодейственно выучившийся читать, Игорь и писать начал очень рано. Далась ему эта наука легко как на родном наречии, так и на греческом. Все его учителя, от матушки до святого отца Серафима, дивились редкому дару этому, а он сам и не замечал его. Проще всего запомнить ту или иную буквицу, звучание её, как столь же и воспроизвести писалом.

В душе Игоря постоянно звучала музыка слов, которая легко организовывалась разумным смыслом. Постичь смысл, уяснить его было постоянной, но опять же незаметной, работой души.

Греческий дался и вовсе легко. Он немало удивил отца, когда всего лишь в пять лет не только споро и без ошибок прочёл из «Девгениева деяния»141, но и пересказал прочитанное по-русски. В пять читал, а без малого шести лет владел писалом, переписывал не только даденное в урок, но и многое по своей охоте.

Никогда не писалось Игорю с такою радостной страстью, как в те дни, проведенные в сельце его имени, рядом с матерью.

Но истинным праздником стало чтение написанного. Он приходил к матушке в светлицу в каждое повечерье, принося с собою сотворенное за день, и она, занятая рукодельем, слушала с таким участием и радостью, что это умиляло до слез в голосе.

Как-то, прослушав сказание о граде Лопасне, она и сама прослезилась, радая услышанному. Поднялась, подошла к нему и, как вовсе маленького, обняла, прижала к груди и долго гладила дланью по волосам, приговаривая:

– Дитятко моё разумное, дитятко славное, дитятко…

Он, не противясь ласке, не стесняясь её, как бывало в давнем, прижимался к матери, по-щенячьи подбадывал её руку.

Пусть длится так долго-долго, пусть всегда будет материнское тепло и он – вовсе маленькое, разумное, славное дитятко…

А потом они сидели, прижавшись друг к другу, до самой поздней летней сутеми, одинаково ощущая рядом третьего. Она – мужа, он – отца.

И Олег Святославич, вызванный их любовью, направленный к ним помыслом Божьим, сидел рядышком, любуясь ими. Достало только протянуть руку, чтобы коснуться добрых рук его, – но ни мать, ни сын не делали этого – для великого единения живых с навсегда ушедшим.

– Пойду я, – тихо сказал отец, подымаясь с любимой стулицы, коя всегда стоит застланной в светлице матери.

– Иди, – согласилась она, и отец исчез.

Матушка тоже поднялась, отпуская сына из объятий. И он поднялся, уже не малыш, не дитятко, не по годам взрослый и разумный отрок, но юноша, почти муж.

Мать сказала:

– Игорю, в Спасовой божнице, в книжной схоронке отцовой трудится Ивор. Знаешь Ивора?

Да как же не знать ему старшего брата Любавы! Того самого, сына Дмитра, книжника и великого искусника по тонкому злато-серебряному кузнечному делу, гостившего у деда Мирослава на бортневых ухожаях, когда приехали они туда с Петром Ильиничем.

– Знаю! Знаю! Как не знать, – безмерно обрадовавшись, вскрикнул Игорь. И Верхуслава немало удивилась этому. Он и сам удивился, спросил:

– Зачем он там?

Мать объяснила, что позвала Ивора из Чернигова, где имел тот немалое книжное дело – злато-серебряную и переплётную мастерские, дабы попёкся об отцовой библиотеке. Многие книги обветшали, и надобно заново переплести их, а кое-каким и обложье поменять. Ивор не захотел доверить это дело ни одному из своих умельцев и сам пришёл в сельцо, до Игорева приезда дней за десять.

– Что же не сказала о том сразу? – вроде бы и упрекнул мать.

– Недосуг был. А потом ни тебе, ни ему мешать не хотела. Ивор, он каков – для него вопервах только дело. Как сел в схоронку, так оттуда и лица не кажет. Особо просил не тревожить. И мне тебя тревожить не пристало – твоё дело божье.

Так она понимала о занятии сына.

Когда вечеряли, снова вернулась к этому разговору.

– Пора бы мне и повидаться с Ивором, – сказала. – Сходи к нему, сыне, позови.

– Схожу, – ответил, радый такому предложению.

Она спросила:

– Сказ о Лопасне – последний в твоём писании?

Он кивнул. Поход в Вятичи был записан до буковки.

– Снеси листвицы Ивору, попроси переплести – пусть книгой станут. В поход с собой не бери, оставь тут, в тятиной схоронке.

– Я из Вятичей много книг привёз, – сказал гордо, забыв, что уже рассказывал о том. – И от святого отца Варфоломея, и с Девяти Дубов, и от старца в Талеже… Все и снесу Ивору… Пусть умножается отчая библиотека.

Наутро Игорь встал рано. Ещё и коров не собирали в стадо, и в тихом сельском предрассветье только и слышна была лёгкая поступь от домов к хлевам, ласковая бокота, сытые вздохи скотины и звонкий постук молочных струек в берестяные донца подойников.

Собрав две объёмные сумы книг, сложив в одну из них и свои беленые листвицы, Игорь подумал оседлать коня, но сразу и отказался от этого, переметнув на плечи не дюже тяжёлую ношу. «Своя ноша не тянет», – подумал, поправляя широкий перемёт, и вышел на волю.

Храм стоял в трёх верстах от княжеского терема, в берёзовом бору, на самом завершии, идти надо было, хотя и по хорошо тореной широкой тропе, но все время на взъём.

Шлось поначалу легко, и думал Игорь, что придёт на место рано, чего доброго, ещё и будить придётся Ивора.

Но выпорхнуло из-за окоёма солнце, мигом отогнало прохладу и принялось нещадно палить в самое темечко.

Чего не бывало раньше – скоро сдорожился. Не такой легкой оказалась ноша, а путь делался все круче и круче. Потому и решил Игорь, кое-как добредя до берёзовой падеры142, передохнуть в тени. А там, Бог даст, вернутся силы, и под берёзовой сенью добежит он куда как проворно до божницы. Так и сделал. Прилёг на шёлковую траву подлеска, схоронившись от солнца в тени молодой древесной поросли, положил удобно голову на сумы да и заснул разом, словно бы сморили его снадобьем.

И увиделось Игорю: снова он на бортневых ухожаях, в трапезной Мирослава. Тут и Пётр Ильинич, и сам Хозяин, и Хозяйка, и сын Дмитр с женою, дочерью великого новгородского боярина Завида. Ивор тут, совсем такой же, каким был в ту пору, и брат Святослав – мальчик, и все другие – такие же, какими были тогда. И только он, Игорь, другой. Не юноша – муж, и не сватает он за себя Любаву – жена она ему венчанная. И то, что происходит в трапезной, есть свадьба его.

– А где же матушка? – думает и не находит её.

– А Любава где? – словно кто и шепнул на ухо. Нет рядом ни невесты, ни жены венчанной, и матушки нет. Один на свадебном пиру…

– Где Любава? Любава где? – вопрошает он каждого, а те только плечами пожимают. А Святослав-мальчик – озорно:

– А я на ней женился, а я на ней женился!..

Смятенный сердцем, проснулся Игорь. Что сей сон значит?

Не однажды вспоминал он девочку с бортневых ухожаев. Ласточкой над колосящейся нивой стремительно пролетала она в его памяти. Хотелось увидеться снова. И тоска мальчишеская была в сердце, и грусть добрая в душе. Но о таком, что явилось во сне, не помышлял вовсе.

Смятенно колотилось сердце, тесно было в груди. Да, люба ему девочка Любава, но не так, чтобы думать о ней как о невесте, о венчанной жене. Пусть и сказал тогда Мирославу, что, де, зашлёт сватов, но и мига о том не думал. Однако четырнадцать ему! Среди княжеского рода не диковина, что и в тринадцать лет берёт за себя князь суженую, а девочек и того ране – в восемь отдают. «А сколь Любаве лет?» – подумалось. Вроде бы, одногодки они, а может статься, и старше. «Ну и что с того, что старше», – думалось Игорю, и сладко было в смятенном сердце, и свободно для суженой. «Скажу Ивору, что решил заслать сватов за Любаву», – подумал и засмеялся громко, спугнув собравшееся округ чивильё143.

Легко было Игорю, и никакой усталости. Кинул на плечо сумы перемётные и скорым шагом заспешил березняком, белым бором, всё на взъём, всё на взъём, к храму, к брату Ивору – так ему хотелось величать молодого боярина.

2.

Незадолго до смерти Никифору, Митрополиту всея Руси, было видение. Явился пред ним ангел Господень и молвил:

– Позови к себе мниха, книгознатца Болдинского монастыря Григория. Рукоположи его в сан в Андреевской киевской обители.

После такого Никифор долго был не в себе, лишившись не токмо дара речи, но и зрения. Пред очами полыхал живой огнь, застя все сущее, язык присох к нёбу, и только един глас удаляющийся слышал Никифор.

Обретя сознание и ясное видение, митрополит встал на молитву и молился непрерывно трое суток, не вкушая хлеба, не пия воды. Потом, не поведав никому о происшедшем, думал, что сие означать должно. Григория-монаха Никифор не знал, слышал только, что есть искусный писец и книгознатец в Болдинском черниговском монастыре, юн летами, но зело изощрён в Святом писании, в требах церковных и ветхих преданиях.

Был к митрополиту и совсем малый слух, что оный мних при благословении своего игумена трудится над самовольным летописанием, нарушая тем самым запрет и повеление великого князя: «Впредь по монастырям самовольно временные повести не чинить». Собирался проверить этот слух, да не собрался.

И вот Воля Господня, явленная через светоносного ангела!

Никифор распорядился позвать в Киев болдинского мниха и только после этого направился к Мономаху.

Великий князь был первым, кому поведал он о чудесном видении. Опасался митрополит, что тот не примет как должно поведание и, чего хуже, разгневается, наведя божью кару и на себя, и на стольный град. Однако Мономах слушал с нижайшей кротостью, почасту крестясь и радуясь ликом.

– Зови мниха, – велел, выказав к рассказанному веру.

Митрополит, дабы не выявить своего самоуправства, поблагодарил князя, присовокупив:

– Сам я так и разумел, князь…

Часа не прошло с их встречи, а весь Киев от меньшего до большего заговорил стоусто о чудесном явлении митрополиту Никифору и уже поджидал, высматривал стоглазо приход мниха Григория.

В Болдинском же монастыре этот внезапный зов восприняли иначе. Решили, что дознался-таки Киев о тайном их писании и позван Григорий пред очи митрополита и великого князя на правёж. Потому с мнихом собрался в Киев и сам игумен, дабы собою заслонить брата от могучего гнева.

Не Григорий, а он, игумен Даниил, автор тайной временной повести.

Случилось это как раз в день, когда Григорий уже снарядился в путь к Курску и Даниил благословил его на поиски всего памятного в тех весях о святом отце Феодосии.

Только и успел монах послать с оказией весточку Венцу, что вызван немедля в Киев к митрополиту, и ничего боле.

Искони известно на Руси: плохая весть босиком бежит, лепным колобком катится, птицею летит, волком рыщет, добрая – на печи лежит: самому надо, а может, и врут о том – повременить бы, а пойдёт в путь, так и не торопится. Потому и не знал никто в Курске о чудном явлении митрополиту Никифору, потому, получив весточку от Григория, и счёл её Венец куда как худою.

И погнал встижь144 за другом своим от Курска к Киеву. Так разве постигнешь, коли от Чернигова помчали митрополичьи посланцы игумена с мнихом на лихих перекладных княжеских?! Им тоже ничего не было известно о чудном явлении митрополиту Никифору, а потому худое думали, стращая в беге коней, а заодно себя с седоками. Сказано: «Немедля доставить Григория! Немедля!»

Не успели по делу и поговорить меж собою монах с игуменом, как блюсти себя, что молвить на скором правеже, а он – вот он, Киев.

– Надо быть, великого князя ждут, – сказал возница, окорачивая в виду Киева коней и разглядывая высыпавшую на болонь, за стены, толпу.

– Князь во граде, – откликнулся доверенный митрополита посланец Яким, разглядывая княжеский и митрополичий чин в городских воротах. – Пождать бы надо… Не ровён час, поперёк придёмся.

Но уже катил к ним парадный митрополичий возок о пяти рысаках, запряжённых цугом, и обаполы его знатные вершники.

Как оказалось, о Григорьеву душу.

Так и въехал безвестный монах под звон колоколов и радостные клики, рукоположенный назавтра в игумены Андреевского стольного монастыря.

Чудо на Руси житие есть.

Сам великий князь Владимир Всеволодович Мономах первым подошёл к Григорию, всенародно попросил благословения и облобызал троекратно. И только потом митрополит благословил смиренного инока Григория.

Житие на Руси – чудо есть.

Не ждал, не ведал того Григорий, вмиг вознесённый не токмо к великокняжескому столу, но и в святой вышний сан. Братия Андреевского монастыря приняла новоявленного наставника не враждебно, но настороженно. Ушедший в пустыньку прежний пастырь их был великим молитвенником, однако не обладал талантом строго пасти стадо.

Назад Дальше