Annotation
Семкова Мария Петровна
Семкова Мария Петровна
4. Ад без жала
Ад без жала
За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!
За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!
М. Булгаков, "Мастер и Маргарита"
╖1
...я наблюдал, как большие несчастия проистекали
из поведения осторожного и благоразумного...
Мемуары Казановы
Данте Алигьери был далеко не первым и не последним в Преисподней странником. Сложно сказать, кто дал начало этой моде - он или кто-то другой. Во времена более варварские ангелы-хранители водили своих подопечных через Ад, чтобы те в оставшееся им время успели одуматься. Один из этих христиан, заблудший рыцарь по имени Тнугдал, видел даже, как Сатана претерпевает самые ужасные мучения, и это чистая правда - Дьявол является Князем Тьмы не из-за великой власти своей, а только в силу безмерности его страданий!
Много времени спустя, когда христианство отступило от душ человеческих, странствия по Преисподней стали совершать по доброй (дурной!) воле, и это превратилось в своего рода туризм, неимоверно и постоянно повергающий служителей Ада в молчаливое бешенство.
В конце прошлого века в Преисподнюю живые просто повалили валом - мешали работать, заставляли дополнительно страдать, вспоминать и завидовать (Данте тоже проклинали везде и всюду, особенно те, кто вызнал, как он ушел в чистилище) - а в Аду никто, понимаете, себе лишних страданий не желает, ни жертвы его, ни служители! В Аду нет времени, но спешка и алгоритм действий есть всегда, и становится очень больно, когда ритуал так часто нарушают своим появлением чужаки. Странно, никто из них туда не возвратился мертвым.... Так вот, в это самое время на тропе у самого начала пути показалась тощая девица, одетая для Ада вполне себе приемлемо. На ней была обвисшая кофточка с короткими рукавами, плотные синие штаны, облегавшие ноги наподобие вязаных чулок и огромные матерчатые башмаки радужной расцветки, со шнуровкою. Девица это была стриженая, вполне в духе этого места куафюра, но зато на ней были очки - как если бы она оказалась Доктором из итальянского уличного театра. Вблизи стало понятно, что не девица это - девчонка, тощая и без фигуры. Осторожно ступая ногами, превращенными обувью в мягкие лапы, она ставила ноги след в след, чтобы не оскользнуться на цементной пыли и глядела в основном под ноги. Эта праздношатайка, не отбрасывая тени (теней здесь не было никогда), была уверена, что жива, и знала, что находится в мире ином. Но каков этот мир и как именно она пришла туда, ей известно не было; те же самые представления были у нее и о мире, ей родном (в оправдание легкомысленному созданию надобно сказать, что в ее стране совсем недавно произошла вторая буржуазная революция, не названная этим именем официально, и запустила бурю событий невероятных и непривычных).
Дерзкая спустилась и стояла, озираясь - тропы больше не было, только плоский, серый, пыльный ландшафт, словно бы старая огромная газета под ногами, - и очарованное любопытство в ее взгляде постепенно стало тревожным. Тогда-то перед нею и встало чудовище. Страннице повезло, она видела таких на картинках - размером чуть больше носорога, на этого зверя оно и походило больше всего. Зверь встал, перекрыв путь широкой головою. Кто он был - сам демон или чье-то верховое животное? От затылка его расширялся вогнутым веером толстый костный воротник, там можно было сидеть погонщику. Смотреть зверю было не очень удобно, ведь глазки его злой творец поместил почти по бокам головы. Ноздри не широки и не мясисты, как у наших зверей, пасть подобна черепашьей, без губ, и пять рогов, толстых и острых, торчали вперед параллельно носу. Самый длинный и неприятный из рогов рос прямо изо лба. Тяжелый зверь, но тихий и быстрый, ноги его стояли крепко на изящных подобиях высоких копыт. Шерсти не было, а плотную шкуру разрисовали разводы, кольца и полосы цвета лимонного, апельсинного, оттенка весенней травы. Зверь копнул копытом пыль и сосредоточил взор, взглянул прямо на путешественницу.
- Ты мой проводник? Ты проводишь меня? Или я должна ехать на тебе?
"Думай, о чем говоришь, женщина! Поехать? На мне?!"
Голос прозвучал прямо у нее в уме, а чудовище так и не разомкнуло челюстей; это был довольно скрипучий старческий баритон, такой, как если бы этот старик прежде очень долго молчал...
- Простите, пожалуйста, - и дурочка резко склонила голову примерно так, как это делают офицеры. - Значит, Вы привратник? Но тогда я...
"Привратника ты миновала и не заметила, так я понимаю. Скажи ты мне, дуреха, зачем ты сюда притащилась? Кто тебя научил?"
- Я учусь искусству сновИдения, вот меня и занесло. Простите, пожалуйста!
"Занесло на самом деле. Но у нас тут не прощают, знаешь ли... Запрещено это. Кто, ты сказала, тебя научил этому?"
- К-к-карлос Ка-кастанеда...
У чудовища мимики не было - но выражение слегка изменилось, зверь что-то прикинул в уме:
" Не знаю такого богослова!"
- Он не богослов! - заторопилась собеседница. - Они... ну, как Вам сказать... маги... В Мексике.
"Ага, колдун?!" - хищно обрадовалось чудовище.
- Пусть будет колдун. - она заметила, как глазки этого образованного зверя стали затекать кровью и насторожилась; испугаться по-настоящему она почему-то не смогла. Зверь тоже заметил странность ее состояния и с усилием прервал приступ гнева. - Пожалуйска, скажите мне, как тут надо идти дальше?
"Я тебе не Чеширский Кот! Откуда я знаю, куда тебе надо, и надо ли вообще?"
- Вы знаете Чеширского Кота? - оторопела собеседница; чувствовала она себя неважно, словно бы выговаривал ей, неразумной, очень занятой педагог, не менее чем доктор наук, а она ему мешала размышлять о куда более важных вещах...
"Знаю о нем. Может быть, ты вернешься?"
- Но...
"А если я тебя, ведьма ты придурочная, сейчас на рога насажу вдоль продольной оси тела и вдобавок медленно, а? Если твой индейский колдун отправил тебя в жертву нам - ты об этом подумала?!"
Тут девчонка неожиданно улыбнулась, а зверь подивился ее облегчению и даже вроде бы радости.
- Ты все-таки привратник, ты пугаешь и угрожаешь мне! Да, ты изменил форму!!!
Зверь исчез, а вместе с ним и единственное тут яркое пятно. Гладь - а пред нею и чуть над нею нависает старик, невероятно похожий на преподавателя анатомии по прозвищу Дракула! Только не в привычном, белом и без колпака - он одет в обесцвеченно-черное одеяние, вроде бы средневековое, седой, простоволосый, костлявый и длинный.
- Нет, не привратник. Я - палач! - печально, с отвращением сказал старик.
- Как? - странница поверила.
- Да. Смотри. Это для таких - как вы говорите, туристов - как Данте или ты, Ад - это путь вверх или вниз. Иди - вверх или вниз.
- Но одна? Это же нельзя!
- Правильно! - Палач погрозил пальцем и улыбнулся. - В Преисподней нет ни времени, ни направлений. Это только постепенный распад. Так вот, для Данте с Вергилием Ад - это путь подъема. А для всех для нас, и для тебя тоже, для не осененных благодатью - это множество слоев, уложенных друг на друга, как страницы книги, и свою страницу ты не покинешь, не сможешь. Будешь блуждать по своей и только своей странице, а краев у нее нет! Если помнишь, у точки нет длины, и множество точек не сможет стать прямой - никогда! У прямой нет толщины - и множество прямых не построит плоскость! Точно так же стопка плоскостей не сделает объема. Мы остаемся каждый на своей странице...
"Вот, начались адские мучения, - отметил голос без интонаций прямо в голове странницы, и она жалобно подумала: - Да, математика, и теперь так будет всегда"
Она как-то медленно отшатнулась, а старик оскалился и прошипел:
- Вы хоть представляете себе, какую боль причиняете всем нам - и жертвам, и палачам? - Злость его молниеносно ушла, потом скомкалось и отвращение, и осталась только печаль. - Вы приходите, уходите, напоминаете о жизни, времени и направлении. И, пока вы гуляете тут и играете в свои игры, мы-то остаемся здесь! Нас вы не помните, один лишь Данте... Да о чем с тобой говорить?! Ты играешь, а мы в плену.
- Простите. Я не знала.
- Ты слишком молода и эгоистична. Я полжизни учил студентов, знаю вас...
"Так ты поэтому палач?"
- Но самое гадкое, - очень серьезно продолжил палач-преподаватель, и встревожились они оба. - Пока вы этак странствуете, Ад поддерживает свое существование. Пока ты идешь, он обновляется и чуть-чуть оживает.
- Вы хотите, чтобы он исчез?
- Погоди-ка! - вскинул брови старик, - Я тебя откуда-то знаю? Мы виделись?
- Нет!
- Я тебя знаю. Прости, но ты похожа на хилого мальчишку, а не на девушку. Вроде "Давида" Донателло, но похуже, конечно. И я тебя запомнил.
- Но я не помню! Вы ошиблись, наверное. Послушайте, а откуда Вы знаете о Чеширском Коте? Вид у Вас средневековый и речь...
Старик опечалился еще сильней, но ненадолго:
- Знаешь, это своего рода пытка. Приходят умершие, и мы читаем в их сознании. Тут нет времени, и нам известно то, что у вас называется будущим, но хаотично, фрагментарно. А книги, - старик снова зашипел сквозь зубы. - Книги еще при жизни дают нам понять, в каким плену мы живем и умираем! А сейчас, - хмыкнул он. - Я поступлю с тобой почти так же, как некоторые с Данте (но тот не разговаривал с палачами!). Я все-таки знаю тебя, ты была старше и научилась задавать точные вопросы. Я разговаривал с тобой еще при жизни - значит, ты выбралась...
- А если это была наша прошлая жизнь? - глаза этой дурехи, серовато-голубые, как и у старика, так и вспыхнули светлым азартом.
- Какая еще прошлая жизнь?! Не бывает такого! Не мешай.
- Все-таки отпустите меня, профессор!
- Ты так и не поняла? У меня нет власти ни отпустить тебя, ни оставить - только задержать, и все.
- Вы хотите уничтожить Ад?
- Когда уйдешь отсюда, - попросил профессор, не услышав вопроса. - Передай как-нибудь весть обо мне.
- Кому?
- Неважно. Слушай. Торопись. Меня звали Бенедиктом, я был доктором философии...
Старик некоторое время назад отступил с пути и стоял теперь, повесив непокрытую голову, на своего рода обочине, которой никогда не было. Девушка слушала. В пыли мотнулся ветер, и на миг потянуло свежим. Миги, секунды и минуты есть в Преисподней, но все, что длительнее, исчезает. Ад разрушается постоянно, но не может рассыпаться раз и навсегда. Дунул ветер света и принес издалека плотный световой шар. Бенедикт знал - так сюда приходят умершие. Они, испуганные, надеются, что свет и те, кого они видят в нем, защитит их. Умершие идут на свет и попадают туда, куда им суждено. Сам Бенедикт попал сюда иным путем, без малейшей надежды и в совершенно ясном сознании... Неожиданно изящно старик сделал шаг назад; шар потускнел и вытянулся воронкою, а девушка обернулась на свет. Свет потянул ее к себе. Тогда она, пытаясь обернуться, спросила еще;
- Вы хотите, чтобы Ад развалился?
- Я здесь в залог того...
Свет потускнел, девушка потеряла вещность, ее словно бы промывало светом до прозрачности. Старик исчез; улепетывало чудовище с ярко-полосатой задницей носорога, оно параллельно "земле" несло тяжелый, длинный и неподвижный хвост в форме морковки. Потом исчез и остаток облика странницы, а свет погас.
***
Наш родной мир ветшает и отступает в прошлое, когда ты действуешь в нем. Но деяния твои, особенно суетливые и бессмысленные, укрепляют, освежают Ад. Потому-то Бенедикт проигнорировал все вопросы путешественницы о существе Преисподней - чем больше ненавидишь ее, чем больше жаждешь, чтобы она рассыпалась прахом, тем крепче ее существование - в этом и состоит одна из функций адских слуг. Как в муравейнике есть "рабочие" и "стражи", так во Аде существуют более озлобленные, отчаявшиеся палачи и суетливые строители и чиновники. В зависимости от состояния служители могут чередовать эти функции.
Но имя Карлоса Кастанеды, предположительно индейского колдуна, следовало запомнить. Старый ребенок, Крысолов давно уже съеден крысою на Земле, и теперь никого никуда вывести не может - ничего от него не осталось даже для Преисподней. А вот Кастанеда, как выяснил Бенедикт, стал кем-то наподобие нового Крысолова, но лично не сделал ничего. Не было его, был странный сон. На самом деле, как выяснилось, этот маг - всего лишь сочинитель с одурманенным и дурманящим сознанием, даже шарлатанистее Аполлония Тианского. Имя следовало запомнить и забыть, так как в Крысоловы этот Карлос Кастанеда никак не годился, его бы самого на веревочке водить...
Мечтать о разрушении Ада опасно, это вмазывает, как кирпич, в его стены. Но к чему приводят мечты о побеге, неизвестно... В Преисподней нет времени, ни исторического, ни личного, ни философского. Есть своего рода атомы времени, только и всего. Именно это, думал Бенедикт, может оставить ему лазейку. Единственная причина, по которой он "добровольно" находится здесь - выплата за следующую, счастливую жизнь друга, Игнатия. Невероятно, чтобы человеку доставалась судьба, полностью или почти полностью ему подходящая; человек и мир мешают друг другу, сковывают друг друга. Но за такое... Но: Игнатий оказался на десять тысяч лет назад до сотворения Адама, и этот ад не предназначен для него. О времени с верховным судьей Радамантом договора не было, да и сам этот судья был только стержнем Ада, поддерживая его своими мучениями. Неизвестно, солгал он или сказал правду. Если нет времени, то Бенедикт пребывает в Аду уже вечность и волен в любой момент его покинуть, но как, как? Ад пластичен и зависит от намерений человека неизмеримо больше, чем мир земной, но зависит непрямо, парадоксально - потому-то свет появился для девушки в самый неподходящий для Бенедикта момент. С этим парадоксом тоже надо что-то делать.
У палача, бывшего ректора, на миг возникла и пропала очень подлая мысль, имевшая значение и для него, и для Ада (эта-то ответственность за любую мысль, вкупе со скукою, и заставляет страдать еще больше, чем переживание насилия): нужно было воспользоваться светом и уйти самому, но тогда девочка навсегда осталась бы в той плоскости Ада! Потому-то он, старик, резко изменил форму и позорно удрал, не договорив. Оставалось надеяться, что мысль эта скажется только на нем самом, не укрепив Преисподней в целом. Он видел, как она ушла, знал ее в своем прошлом и в ее будущем (это, вспомнил он, была та самая врачевательница душ, что сумела свести знакомство с Крысоловом), а воспоминание о движении и времени дарило надежду - и важно было воспользоваться этой надеждою, а не переживать ее неисполнимость во славу Преисподней. И получился прелюбопытный, как говорят медики, побочный эффект, ублюдок основного чувства.