Вернемся немного назад. В Преисподней нет времени, потому понятия "до" и "после" приходится поддерживать сознательно, а на это уходят силы. Вехами тут может служить все, что угодно, а Бенедикту, поскольку он при жизни боялся только людей и был совершенно не брезглив, поспособствовало разложение его же тела. Дело было так. Первые семь недель, когда все мягкое постепенно обращается в гной, было больно так, как на костре инквизиции. Зря, значит, пугал Бенедикта пресловутый костер: душа его не развалилась и не исчезла в огне, она отсчитывала уже ненужное время! А потом, когда обнажились и выветрились кости, наступила пустота, сосущая скука. Полного уничтожения произойти не могло, и пока останки позволяли сохранить хотя бы память о чувстве времени. Оно причиняло страдания - хуже, чем боль, и Бенедикт в ту пору был как палач чрезвычайно добросовестен. Он мог и причинял нескончаемые боль и страх. И радовался, но как-то куце.
А потом прибыл Млатоглав. Он умер, видимо, вскоре после самого Бенедикта. Чертов инквизитор, во-первых, был унижен кровавым поносом. Во-вторых, он был уверен, что заслуживает Рая. Потому-то Бенедикт его, обиженного, пытал с особой радостью - сама разочарованная душа эта своим страданием так укрепляла Ад, что надо было бы остановиться, но не хотелось, совершенно этого не хотелось... Не зря модного инквизитора прозвали Млатоглавом: он постепенно принимал соответствующий имени облик - дело в том, что люди на Земле теряют свою животную природу и в тоске ищут ее, а ведь задолго до Адама они были еще и иными существами - но не в птицу, о которой думали университетские, давая прозвище, а в рыбу-акулу с прямоугольной плоскою мордой и глазками по бокам. И акулища дополнительно страдала в пыли Преисподней, потому что живого моря тут не должно было быть и не было! Разум оставался у Млатоглава - как поймать и растерзать, но не более, и прекрасно! Под воздействием этой пытки ускорилось и изменение самого Бенедикта. Кто знает, может быть, что-то от природы Млатоглава было и в нем самом, потенциальной жертве инквизиции, но принимал он временами облик африканского зверя носорога, существа ох какого свирепого и страшного, подслеповатого и неожиданно грациозного, как хороший конь. Сам Бенедикт этой своей природы совершенно не предвидел и обвинял в своем превращении именно рыбу Млатоглава, методично его затаптывая и пронзая рогом. Тот облик ящера с рогами и воротником был для него не слишком привычен, но возможен. Радужными полосами покрыла его, наверное, та глупая девчонка.
Но потом его снова унизил Радамант. Млатоглава он отнял:
- Извини, Бенедикт, эта душа нужна мне, он и при жизни был отличным палачом. А ты отвлекся бы на других, мало ли тут подонков?
Бенедикт поклонился и вышел, пятясь. Он прикидывал, как можно бы обойтись с самим Радамантом. У того давно гнила нога, он был сам себе отвратителен и страдал от боли постоянно, но пока выносимо. Зачем ему Млатоглав - ногу аккуратно откусить? Пристально глядя на отекшую стопу, Бенедикт пятился в поклоне и что-то понимал без слов. А за дверью встретился ему сослуживец, но почему-то в ярком и остром ужасе, что для Преисподней совсем не характерно. Имя этого человека Бенедикт позабыл. В тот период для него имело значение различие языков, а этот второй палач в белом халате и шапочке говорил на странном, но все же немецком языке. Из другого времени и иной культуры, он был врачом когда-то. Сейчас этот человек, иной немец, схватил Бенедикта за плечо, уставился полубезумным взглядом и прошептал:
- Я понял, господин, я понял, что есть Ад! Это всего лишь деление живых клеток, и все, все существа, все растения поддерживают его бытие!
- Какой "живой клетки"? Какое деление?
- Ты не знаешь, ведь клетка - в основе всего живого. Ах, если бы жизни не было в этом виде, в этой плоти...
Бенедикт вырвался; врач побежал, нелепо всплескивая руками. Он мог бы воплотиться журавлем или аистом, но трансформация почему-то не давалась ему.
***
Наверное, не прав был грешный врач - Ад создается душою и Духом. Но ему виднее все, что касается плоти, а она - вещь довольно жуткая. С момента того свидания с Радамантом Бенедикт заскучал и стал суетлив. Воспоминание о времени почти оставило его, а вместе с ним и злоба с завистью. Тогда оказался он - так сновидение заменяет один эпизод другим, внешне совершенно чуждым - в качестве столоначальника в одной канцелярии Преисподней. Столоначальник тут буквально возглавлял длинный стол, исписанный и изрезанный от скуки. Ящики в торце пока были пусты, а чиновники еще не собрались.
Пришел курьер, принес три бутылки чернил - черные (с ведро), красные (с кувшин) и золотые (крошечный пузырек); ушел и вернулся с чернильницами. Пришел второй, принес связки белых и черных перьев, подарил якобы от себя перочинный ножичек. Пришел третий, сгибаясь под стопами бумаг одного формата, но различных блеска и толщины. Четвертый принес конверты, сургуч и все, что надо для запечатывания.
Четверо поклонились и стояли, чуть пригнув головы.
- Вы остаетесь в моем штате? - спросил Бенедикт.
- Нет, господин столоначальник, - ответил тот, кто принес бумагу, и пошевелил затекшими плечами. - Разрешите идти?
- Что ж, разрешаю.
- Да! - встрял носильщик перьев, который совсем не устал и переминался с ноги на ногу. - Нужно еще шесть канцелярских книг, карандаши и линейка, но Вы это сами добывайте, у нас нет.
Что-то нужно дать ради журналов? Но что? Деньги тут не в ходу?
- Знаете, я новичок - так не поможете ли вы мне, у вас все-таки опыт?
Носильщик бумаги даже не оглянулся; носильщик перьев выскочил за дверь. Человека с конвертами уже не было, а вот Чернилка понял, что опоздал уйти, и недовольно вздохнул.
- Чем могу быть полезен?
- Ваш коллега сказал о шести журналах, линейке и карандашах. Так не могли бы Вы хотя бы сказать мне, где все это есть?
Тот потер затылок:
- Я вам принесу.
- Что я буду должен? Не знаю, что здесь в ходу...
- Словечко замолвите как-нибудь.
- Благодарю, понял.
- Пока это сложно для Вас, журналы. И вы не должны бы видеть, как... Они совсем обленились...
- Так вы все-таки обязаны обеспечить этот стол журналами, да?
- Ну да. Я принесу.
И правда, принес. Шесть журналов, уже расчерченных на первой и второй странице десятком узких граф. И еще две огромные книги учета тех жертв, чьи имена начинаются на К и L. Бенедикт поблагодарил и записал имя курьера - оно начиналось на Р.
А штата нет как нет, что поделаешь! Делать нечего. Бенедикт налил себе чернил черных, выбрал лист средней ценности и перо с довольно широким концом, сел и начал писать. Писать было даже приятно, шрифт красив и экономен, что для готики характерно, латынь мерная и не вычурная. Потом он понял, что по наитию записывает некий основополагающий приказ. То были должностные обязанности адских служителей. Прав у них, само собою, не предусматривалось никаких. Целей деятельности, как ни странно, тоже. Как и следовало, много общих словес - и указаний, за что и как адский служитель должен оказаться в роли жертвы (это хотя бы понятно и конкретно!). Этот угрожающий отрывок Бенедикт отдельно переписал красными чернилами, чтобы повесить на стене. Важно было всячески поддерживать животную форму существования и уметь ею пользоваться, но тщательно избегать постыдных растительных форм - последнее является терминальной стадией адского выгорания.
Приказ второй касался жертв. При жизни Бенедикт думал так: жертв надлежит держать в черном теле и полнейшем отчаянии, чтобы они сокрушались о содеянном вечно, но раскаяться по-настоящему и спастись не могли. Нет, оказывается, совсем не так. Цели пребывания жертв в Аду ничего не значат для них самих, и это особенное мучение. Ни знания, ни надежды, ни спаси Сатана, покаяния! Покаяние следует пресекать хитро, решительно и устрашающе. О животных формах жертв ничего не говорилось - значит, в цели Преисподней трансформация душ никак не входило. Сам термин "душа" не употреблялся, очень редко упоминался Дух. Значит, Преисподняя существует только ради того, чтобы поддерживать свое собственное бытие, и в вечном своем распаде как-нибудь незаметно для себя не развалиться. А он-то думал, что Ад нужен хотя бы для тех легкомысленных странников - они ходят туда, как добропорядочные бюргеры в тюрьмы, и развлекаются созерцанием сумасшедших и преступников.
Ничего не говорилось о том, как именно жертве предписано переживать муки. Всякие упоминания о том, материальна ли душа и материальны ли адские мучения, воспрещались строжайше и карались дополнительными, но вечными муками. Запрещалось также тайно или явно владеть совестью, распространять ее и даже упоминать о ней. Одержимость ею рассматривалась как способ зависимости типа чревоугодия или пьянства и каралась дополнительно как смертный грех. Слово "покаяние" сокращалось как непристойное, а его употребление каралось специфически, муками стыда. Следовательно, были важны только греховные помыслы, допущенные именно в Аду, а мирские грехи здесь значения не имели.
Никаких готовых правил поведения, отношений и субординации для жертв, палачей и чиновников не предусматривалось. Между строк можно было прочесть, что эти правила следует держать вне сознания и при этом изменять на каждом шагу. Хорошо же!
Значит, мучение - это не процесс, никакой цели для жертвы он не служит. Процесс вне времени существовать не может. Все процессуальное и целенаправленное позволяет не раствориться в Преисподней. Для палача призрачная надежда - не надежда даже, а предчувствие - состоит в изменении формы души и в безупречном овладении формою зверя.
Приказа об устройстве и смысле Преисподней в целом так и не последовало. Ах, да! Все документы пишутся на древних языках, выбор языка от чиновника не зависит. Красными чернилами надлежало пользоваться самому столоначальнику, а золотом выводить имена Миноса, Радаманта, Эака, писать их не иначе как лебединым пером в память о Платоне, обернувшемся лебедем перед смертью, который их в одном диалоге прославил на века. Имя же Сатаны писалось черными чернилами и орлиным пером. Понятия "Ад" и "Преисподняя" пишутся с заглавной буквы и употребляются вольно, как синонимы - но за нарушение вкуса в их употреблении можно пострадать дополнительно.
Закончились оба указа, и осталась от них довольно гадкая умственная оскомина - подобострастный трепет, ибо все приказы и указы пишутся здесь как откровение, и недоуменное, любопытное отчуждение. Понять все это было можно, а вот попытки анализа очень быстро заводили в тупики, порождая отвратительную латынь, длиннейшие усложненные периоды (хотя урожденному немцу к ним не привыкать) и множество внутренне пустых терминов. Это речь безумца. Нет в ней ни огня, ни вопля, только скрип и жужжание. У Бенедикта от отвращения даже рот пересох, как если бы все это он выговорил вслух и перед толпой. В результате получилось ощущение-сумма: будто бы кто-то перемешал все в уме Бенедикта немытой ложкой, а потом залил поверх какой-то неподходящий соус.
Тогда новый столоначальник полез сразу в обе книги учета. Он надеялся увидеть хоть какую-то хронологию - пусть воспоминание о всепорождающем Времени, но и этого не было. Открыв книгу с литерой К на корешке, он прочел: первым был Каин, а дальше номера шли уже за миллионы, имена были расположены по алфавиту. Книга была исписана совершенно безличным почерком до последних страниц. В книге L первым оказался Ламех (с пометкою в следующей графе: "пыток не применять, на разум не воздействовать"), а далее по алфавиту. Там, где есть порядок, есть надежда на существование разума, пусть иллюзорная! Можно бы уцепиться за нее, стать преданным ей... Но: дата прибытия жертвы нигде не значится, а это Книги Жертв, жизнь ее не имеет значения. И, что странно, ничего не говорится о грехах, ставших причинами адских мук. Так - а на эзоповом языке читали и писали во времена Бенедикта почти все умные взрослые люди - грех здесь то ли не имеет значения, то ли как раз имеет... Важно, чтобы жертва не знала, почему она здесь, и имела только случайный шанс понять, в чем дело, и покаяться. Да и не было тут смысла в покаянии, верно, ведь муки вечны? Но тогда ее отчаяние наполнилось бы смыслом, что крайне нежелательно. Не лучше ли такое отчаяние, чем отчаяние безо всякого смысла? Вот вопрос, вот вопрос... Грешники Данте претерпевали свое осмысленно и с достоинством. Сам столоначальник запродал себя сюда с ясной целью - это может стать преимуществом, его очередной опорой...
Пока Бенедикт думал так, помещение немного изменилось, стало реальнее. Сделались заметными стены, запрыгали по ним и по жирной столешнице отблески свечей, потянуло салом, воском, чернилами, песком и бумажной трухой. Надо ли продолжать думать?
Лучше просто читать. Вот дополнительная мука - останавливать разум, когда он готов ухватить важное и породить нечто еще важнейшее... Итак, грешную душу сопровождает краткая характеристика. Вот, ближе к концу, некто Куприн - московит, вероятно. Он вечно похмельный сквернослов, но имя его подчеркнуто красным, что означает... постой-ка... продолжительное посмертное влияние. Почему? В Аду этот вопрос почти запрещен - почему и для чего, это вопросы мира. После характеристики есть еще графа, о пытке. У большинства там указано - "как угодно", единицы "тяжелых", "чрезвычайных" и "невыносимых" мучений. Куприн этот влиятелен, сам по себе мелок, и в графе о муках не указано ничего особенного. Странно, но ты не думай... Вот это и есть еще одна пытка, очень, соглашусь, изящная.
Ага! Ближе к концу тома "L" описан некто очень значительный, чье имя вписано красным, сеявший войны и раздоры, породивший ересь; упомянуто в кои-то веки то, что он сделал в мире - это нужно и для Преисподней. Поскольку человек этот - композитор (неважный), проповедник и переводчик (очень, очень любопытный), то было предложено быстро перевести его в отдел пропаганды и искажения информации. Он решительно отказался и отказывался впредь в такой грубой и враждебной форме, что некий ясный, но бездарный ум хотел попробовать его в качестве палача - но от такой благоглупости отказались прямо тут же. Против пребывания в Аду этот грешник не возражает, так как считает, что сам виноват и спасения не заслужил. Стали решать вопрос о том, как перевести эту всем надоевшую, всех обидевшую душу прямо в Чистилище. Вот будет весело - ведь даже само понятие о Чистилище этот еретик решительно отвергает! Этот лжеучитель Крысловом Ада, значит, стать отказывается. Но Крысоловом в мире был и будет, даже лучше - ловцом человеков, а не глупых детей. Его наживки и сети все еще работают. Значит, этот водитель душ, если только ему позволят покинуть Ад, может стать еще одной опорой. Но есть у этой опоры одна очень, очень большая слабость - ересиарх считает, что благодать заработать невозможно и что свобода воли перед Ним, Кого здесь называть не смеют, не стоит ничего.
Ах, как ровно горели свечи, как послушно переворачивались теперь страницы! Книги учета оказались интересны и, что самое важное в Преисподней, их можно было понимать, они заставляли думать и использовать воображение. Вот почему, значит, появились привычные ночные тени и свечи.
Но снова пришел белый неяркий свет, наиболее удобный именно для письма, не дающий теней. Без малейшего скрипа отворилась дверь и вошла старая толстушка с большой плетеной корзиной за плечами. Нижние углы этой корзины задевали ее за пятки, а к углам дальним (корзина та оказалась намного толще носильщицы) прикрепили небольшие и бесшумные колесики. Поклониться старушка не могла, груз мешал, но попыталась сделать реверанс.
- Вот, батюшка, велено разобраться Вам.
- Что это?
- Я неграмотная, не знаю, что такое. Велено разобрать.
- Ладно. Спасибо.
Освобожденная служанка выкатилась за дверь, как большой шерстяной клубок, и только тогда Бенедикт спохватился:
- Матушка, кому же разбирать? Передай, пусть помощь посылают.
- Скажу, скажу, батюшка! Не извольте беспокоиться.
Все, ушла. И тогда Бенедикт нехотя отложил книги учета и подтащил к себе корзинищу. Вошла вторая служанка с точно такой же корзиною, потом слуга с двумя ящиками бумаг, потом мальчишка с четырьмя папками... При жизни столоначальника бросило бы в холодный пот. Но здесь он всего лишь подавил рвотное движение, сорвал печать с самой первой корзины, отбросил крышку.