Бенедикт обратился в соляной столп и стал прозрачным. А Ириней все шуршит мягким пером, думает что-то о вызволении адских душ. Гордые гностики хотели бы освободиться сами, не Божьим произволом. Он, Ириней, им такого не позволит - так служить ему в Аду, служить Преисподней, пока... Поздно. Не нужен Бенедикту Ириней - ему самому не нужен, но канцелярии очень даже пригодится.
Столоначальник оживал потихоньку. Безумие - Людвиг сам написал и сам передал прошение. Он говорит о совести, о покаянии, о вине и о смертных грехах. Он сознательно не соблюдает правил. Это дерзость - обычно люди подчиняются правилам автоматически, даже не понимая того, чему подчинились - и что находятся под их властью. Так ошеломляет Ананке.
Второе - это настоящий скандал. Людвиг знает наверняка, за что он здесь. Прочие овцы об этом не думают - дескать, Господу было виднее, в чем они грешны. Да и я, Бенедикт, барон с Кучи Грошей, знаю, почему здесь я. Я очень глупо запродал душу и, наверное, могу ее украсть отсюда.
Третье - Людвиг посмел опровергнуть обвинения, сам себе выбирал вину. Такое безумие не угодно не только Аду, но и Церкви. В этом я, мол, каюсь, а в том - не считаю нужным! И, главное, зацепки, зацепки находит! Нет никакого маразма, нет сумасшествия! Кстати, и для себя зацепки я вижу, пусть ненадежные - но с чего ты взял, что опора должна быть прочной?
Так прошло еще сколько-то мелких событий - то, что здесь заменяет время. Потом постучали, был получен ответ, и Людвиг вошел и поклонился. Вид он сделал непроницаемый: непонятно, узнал он Бенедикта или не узнал. При жизни старый Людвиг Коль походил на переспелую и подгнившую грушу: словно бы штаны набиты ватой спереди и сзади, а головка на тоненькой шейке клонится в сторону, чаще на правое плечо. Ступни он ставил тоже презабавно, носками внутрь, и из-за болей в позвоночнике сильно ворочал тазом при ходьбе. По лестницам он не всходил, а вползал, цепляясь за перила. Был у него еще один атрибут, не очень заметный. То ли молочно-голубоватые глазки, то ли пух на лысине, то ли еще что-то - но казалось, что старика сопровождает странный свет, бледный и слепящий, смягчающий грани, стирающий цвета. Потому-то казался Людвиг недоступным и слишком странным. Сейчас он смотрелся в точности так же.
Неловко. И начинать следует Бенедикту.
Из кресла он вылез, распрямился, как будто бы делал что непотребное, и, склонившись, написал на обоих документах какие-то расплывчатые резолюции. Передал Иринею; тот, не глядя, принял. Неловкость превратилась в странную оторопь. При жизни Людвиг Коль не влиял на него так, не обездвиживал.
...Увел гостя дальше, к окну. Это окно, как любая вещь в Преисподней - видимость и мучение: его то ли заложили кирпичами, то ли приспособили переплет и подоконник просто к стене. Бенедикт подумал-подумал, да и брякнул:
- Зачем ты написал прошение о коте? Теперь его замучают. Зачем ты предал беднягу?
- Не замучают, - улыбнулся Людвиг углами губ. Вид у него стал такой, будто бы ему одному известна какая-то очень приятная тайна, и всех остальных глупцов он снисходительно жалеет.
- Я подписал твои прошения и передам дальше. Сам знаешь, тут от меня ничего не зависит.
- Зато от меня очень даже зависит. Ты при жизни умел читать и писать на языке Эзопа.
- Но зачем все-таки ты приплел сюда кота?
Людвиг оперся поясницей о подоконник; при жизни он больше на лавочке сидел, но тут было слишком высоко.
- По нескольким причинам. Отсюда можно незаметно выйти?
- Угу.
- Как при жизни?
- Как при жизни.
- Тогда идем.
Незаметная дверца слева вывела их вон, но это оказалось странным местом. Так же, как в городе N., мостовая, лет триста назад замощенная булыжниками. Улочка сворачивает чуть влево, но стены, границы ее - без окон. И прямо посреди дороги поставили жаровню на треноге. Она горит, дает неплохой свет, по мостовой скачут тени. Но две тени падают неверно, и они неподвижны: стена справа остановила тень длинную, а слева прилипла тень то ли репки хвостиком вверх, то ли груши.
- Странно, - сказал Бенедикт. - Этого не было.
- Вероятно, и нет.
- Зачем, - утомленно вздохнул Бенедикт, - Зачем ты обратился к мне?
- Моя фамилия начинается на К, а имя - на L. Мне тебя не миновать.
Ощущение плоского света все-таки оставалось, оно скрадывало Людвига; легче было видеть не его, а его странную тень. Тени верней и надежней, чем те, кто их отбросил.
- Ты пишешь и знаешь, что ничего на самом деле от тебя не зависит. Но ты почему-то должен писать и даже не спрашиваешь, почему...
- Я знаю, почему.
Тень отмахнулась пухлой ручкой:
- А я - я преподаю источниковедение уличным акробатам и жонглерам! Боги мои, да ведь они все неграмотны! Да и кому здесь нужно это источниковедение?!
- Судьям?
- Они, наверное, собираются посмотреть все это как-нибудь потом. Они могут откладывать на потом. Источниковедение - неграмотным, и актеры не спрашивают, для чего им это нужно. Моему коллеге это нравится, он на своем месте...
- Никогда не мог понять, - обидчиво заявил Бенедикт, - Почему все кругом, за исключением меня, прекрасно понимают... нет, владеют правилами игры. Они вступают, действуют, и все друг друга прекрасно чувствуют. Интересы-то у них шкурные. Я это знал, но не знал, какие именно эти шкурные интересы.
- Вот потому тебя сделали ректором и надолго оставили в покое.
Теперь был заметен Людвиг, не тень, и смотрел он по-доброму.
- Но при чем здесь все-таки кот?
- Смотри! Первая причина. Это прошение - бред. Коты не попадают в Ад, они не грешат. Я буду смеяться, а кое-кто остолбенеет. Как ты, например.
- Но все-таки нехорошо. Жаль кота. Он умер?
- Я оставил его живым. Ты не думай, я этим прошением не предавал его, и я не шутил. Причина вторая. Этот кот - не совсем кот, очень уж похож на святого человека. Хотелось бы создать ему Рай.
- И воспользоваться мною и Судьями?
- А почему нет?
Нет-нет. Ты сам создашь свой кошачий Рай. Ты сам - старый кот с непроницаемым взглядом. Чеширский Кот.
- Третья - ради тебя. Ты что?
Бенедикт только фыркнул:
- Не думал, что именно ты будешь делать что-то ради меня, да еще в Аду.
Теперь пришла очередь Людвига смотреть так, как смотрят на упрямых дурачков.
- Я пригрел всего одного кота, который не совсем кот и не совсем мой. А ты? Этот твой Игнатий - человек с душевным складом пса или медведя. Он даже тебя близко не подпускал...
В уме Бенедикта наступила ясность, сделалось любопытно. А Людвиг довольно улыбнулся и продолжил:
- Или этот твой фаворит, который по правую руку, с иконным лицом...
- Это Ириней, бывший епископ Лиона. Тот самый, борец с гностиками, - Бенедикт засмеялся. - Он - мой преемник, но пока не знает этого!
- Ты готовишь преемника? Ого!
- Тогда не называй его фаворитом.
- Это неважно. Я говорю не о нем - о тебе. Ты понял, что ты делаешь?
- Что?
- Ты выбираешь не совсем людей. Человек-зверь. Человек-икона. Чем-то тебя не устраивает человеческая природа.
- Не устраивает.
Бенедикт насторожился и похолодел
(он все знал? и ревнует?)
был еще и человек-ангел, первый
а Людвиг продолжал, и напряжение в голосе сменилось смехом:
- Ты бы и меня не обошел вниманием, будь я лет на сорок помоложе, ведь так?
- И потому, - Бенедикт изобразил светское изумление. - Ты намереваешься что-то сделать для меня. За то, что я мог обратить внимание. Или за то, что не обратил. Нет, не совпадает.
- Не в этом дело! - а вот это уже самая настоящая досада. - Просто я тебя понял. Тебе тут делать нечего.
- Твое собственное прошение... Сам знаешь, что бы я там ни написал, Ад только ухудшит твое положение и добавит мучений мне. Тогда зачем?
- Совесть замучает? Ах, как хорошо! Тебя, столоначальник, даже не передернуло от такого слова! К чертям в уборную мое прошение!
- Как?!
- А вот так! - Людвиг показал, как.
Теперь оба шли к жаровне бок о бок, и тени их падали обыкновенно, просто назад. Людвиг коль очень устал и решил закончить разговор. Но Бенедикта он знал и мучить его не хотел (Аду мы не служим!) - этот не отцепится, пока все себе не разъяснит. И пока не будет сам готов отпустить и проводить.
- Прошение - чепуха. Я-то мастер изобретать чепуху...
Людвиг вдохнул, вдохнул и развернулся к собеседнику; тот резко остановился.
- Прошение для кота - не чепуха.
- Хм, хм... Думаю, ты сам создашь этот твой которай.
С улыбкою светлого ангела Людвиг закивал головой.
- Да! С твоей помощью. Прошение про меня - вот чепуха!
- Ты что-то хочешь сказать и не решаешься?
- Да. Спасибо. Да... Я почти уверен, что моя душа не бессмертна.
- Но почему?!
Как вообще способна существовать смертная человеческая душа?!
- Я похож на того кота... Ты выделял меня... Человек-Кто? Человек-Книга?
- Погоди-ка, это не то!
- Не то. Согласен.
- Да не вертись ты, не под пыткой!
- Ага! Вот ты как! Под пыткой, говоришь? В пытках-то все и дело. Я тебя старше лет на тридцать, ведь так?
- Угу.
- Тогда ты плохо это помнишь. Время как будто бы отступило назад - как отлив, и у молодых пропала память, оно ее смыло. Ты пришел к нам, когда уже наступила эта тишь-гладь-божья благодать и дядя Руди в князьях Церкви. Я-то не оттуда, и видел другое.
Людвиг глядел в пламя и оттуда что-то глазами выхватывал.
- Не так давно - а для тебя слишком давно... У нас, в том, моем, городе, был некий пророк. Мужик, вроде не бедняк. Все собрал в одну кучу - женщин, золото, товары, продукты. Мужчин и детей они перерезали. Почти всех. Потом снова грабили. И вроде бы во славу Божию. Не работали. Собрали все и стали ждать, когда же господь пошлет им благодать! А он послал, он ох как послал! Переловили их, пытали. Казнили да подвесили гнить на колья. Там творилось... Во время этого с душой моей что-то произошло. Она стала стеклянной и распалась на куски, вот и все. Душа избегает причастности Бездне. И ради сохранения невинности она теряет жизнь вечную. Мерзость!
Тут разум Бенедикта исторг на поверхность некоторые воспоминания о пытках:
- Даже здесь, даже здесь! Способности душ к переживаням очень, очень ограниченны! Они перестают чувствовать.
- Вот именно. Потому что нечем. И Богу моя душа больше не причастна.
- Так ты согласен умереть?
Людвиг поглядел ему в лицо еще раз, что-то решил:
- Смертная душа противоречит самому смыслу Преисподней. Так или иначе, Ад меня отторгнет. Если я рассыплюсь у всех на виду, это какой же будет конфуз! Так я просто дал понять, что подошел к пределу. Мне все равно, отпускают меня - или нет.
- Что могу сделать я?
- Быть свидетелем.
Да, а потом сесть тебе на хвоста? И помешать уйти. Или воспользоваться твоим способом. Тени снова устроились каждая на своей стене и притихли, а Людвига уже трясло. Бенедикт вцепился в него взглядом, и старик принял эту опору:
- Когда я шагну за жаровню, оно произойдет.
- Я увижу.
- Нет, - старик покачал головою и по-детски закусил губу. - Боюсь, нет. Нет, свет ослепит тебя. Тезей не увидел, как царь Эдип провалился к Эвменидам... Да что я так болтаю, стыдно... Все!
- Нет, погоди, погоди! Если есть шанс, что душа бессмертна...
- А если я скажу, что вовсе нет бессмертных душ?! Что вы здесь сохраняете их неизменными, как вяленых лещей? Цена вашего бессмертия - гибель!
- К чертям эти дохлые души! Если ты не погибнешь, исполни просьбу.
- Какую?
- И сделай этот кошачий Рай!
- Я не бубен, чтобы на мне играть!
Бенедикт заторопился, полез в рукав и быстро передал прошение:
- Это просто - цыгане просят, чтобы их похоронили по-христиански.
- Это просто. Бог им в помощь, да и я им не так уж нужен... Что еще?
- Вот это. Прочти-ка.
Доктор Коль развернул страничку, вытянул руки как можно дальше вперед, а голову закинул назад: так читают дальнозоркие.
- Ух ты! Никто так повестей не пишет - словно бабка на лавочке сидит и сплетнями делится. Это же повесть? Странная какая...
- Не знаю. В это самое превратился мой чиновник, когда я...
- Это он и есть Акакий Акакиевич Башмачкин - тьфу ты, московит, язык сломаешь! Про твоего Акакия, - хихикнул библиотекарь, словно бы и не предстояло никакой смерти. - Судачит вся Преисподняя; ну, те, кто умеет слушать. И что мне с ним делать?
- Не знаю. Он превратился в это, когда поверил, что попал не в Рай. Забери его отсюда, прошу!
- Так-так-так! Еще и человек-документ! Бенедикт, у тебя есть стиль!
- Я тебя прошу!
- Хорошо. Тогда мне пора.
Старик замолчал и широко шагнул. Бенедикт остался и смотрел. Второй шаг унес Людвига в темноту, тень его исчезла со стены. Кажется, было, было несколько шаркающих шагов, а потом растворились и они.
Вот и все. Когда Бенедикт вернулся, увидел нечто очень нужное и невероятно опасное. Кресло во главе стола не опустело - его занял Ириней, бывший епископ Лиона. На место Иринея уселась тучная женщина.
***
Как случилось дальнейшее? В Преисподней незаметно, легко занимают положенное место. Бенедикт был палачом, был чиновником и сделался рабом. Толстуха, напарница Иринея, проводила его куда-то. Ад как-то распланирован; в области канцелярий планировка эта прямоугольная, какой у естественно развившихся городов не бывает. Чиновница послала его в архив.
Прежний архивный раб выбыл. Документы не хранились, лежали пачками просто на полу, ни рассортированы, ни описаны не были. Бенедикт предположил, что от него требуется создание картотеки - но писать можно было только на клочках, отходах; рабы отказались сколачивать ящики, а чернила представляли собою темный студень, перемешанный с песком. Сохранилось только перо из отдела КL, случайно забытое в рукаве, короткое и мягкое. Стало быть, настоящей картотеки быть не могло, а то, что удавалось сделать, приходилось делать урывками. Все, что требовалось - разыскивать документ по запросу курьера и передавать, учитывая. Определенных мест у бумаг не было, потому приходилось много бегать, лазить и рыться в пыли. Работа для курицы. Приходили какие-то люди, строили полку за полкою, но грузить туда бумаги пока не следовало - ждали, пока их все не воздвигнут и не покроют лаком. Кое-где лак высыхал под сплошной пеленою пыли.
Пыль собиралась на одежде. Если замечали, что с рукавов свисают пыльные клочья, раба наказывали. Наказание болезненное, но еще больше унизительное: выбивание не одежды, а раба целиком кистью из толстой металлической проволоки. Ссылаться на то, что простой бывает вынужденным, что подвижность раба зависит от того, запрашивались ли документы, совершенно бесполезно и унижает любой разум. Итак, Бенедикта то гоняли, то били, а форма носорога все не могла проявиться. Видимо, зверю неплохо было в Лимбе, и возвращаться для того, чтобы разнести архив, он не желал. Память у этого зверя короткая. Страдания же Преисподней заключаются прежде всего в боли, и не обязательно сильной; менее заметны постоянная скованность и незавершенность движений. Прочие ощущения в Преисподней отмирают - постепенно, незаметно. Вот, строят полки, строгают планки - но сколько ни старайся вдохнуть, никак не пахнет это свежее дерево; оно не рассохлось, нет, не распадается в пыль, а порою даже теряет капельки смолы, но не пахнет... обитатель Ада, что жертва, что палач, что чиновник - своего рода мумия, еще способная испытывать боль. Все ощущения Преисподней так или иначе превращаются в боли.
Но нечто могло бы послужить опорой, пусть на краткий срок. Этот самый архив не делился по алфавиту, и в его хаосе можно было бы обнаружить любой документ. Значит, прежде его держали в шорах, К и L, но теперь, оказавшись чуть ниже уровня поверхности, Бенедикт обрел широчайший кругозор! Здешние документы уходили куда-то еще, там редактировались и только после этого поступали в канцелярии. Он видел: в одном документе, в другом, в третьем, во всех подряд - были отмечены возраст, место и причина смерти человека! Значит... А что значит? Фамилия Игнатия, Якобсен, распространена чрезвычайно, в основном среди простолюдинов (которые грешат по неведению, беззаботности и по необходимости), разве что имя довольно редкое. Так вот - когда Бенедикт отыскивал бумагу на очередного грешного Якобсена, то словно бы вмерзал в воздух. Бывают такие разновидности льда, что не тают, водой не растекаются, а испаряются, визжа и шипя, прямо в воздухе. В такое вещество превращался воздух архива, а то и всей Преисподней, если Бенедикту попадалась на глаза эта фамилия. Но потом, когда он читал, что грешника зовут не Игнатием, его отпускало, и начиналась огромная и тупая боль, как если бы он отлежал все тело в могиле. Вскоре подобные документы стали вызывать еще и раздражение, и зависть, и от них хотелось спрятаться, но это было невозможно! Значит, Радамант не обманул его? Значит, Игнатия, который десять лет не был у исповеди, все-таки не направили в Ад? Был и риск, что единственный нужный документ все еще валяется где-то в пыли, ждет Бенедикта. Да и в какой степени такая посмертная судьба зависела от безумного адского судьи - и в какой мере зависит сейчас от него, Бенедикта? Вероятно, никак, и его попросту поймали в примитивный силок. Если даже между философами его века и века следующего лежит неодолимая преграда (она-то и мешала ему писать о тревоге и скуке, об ужасе и гордыне), то связи между ним и тем, кто ушел на много тысяч лет назад, нет и не будет! Если это правда, то нет смысла разыскивать документ за документом и оставаться здесь.