Робкая крыса, а так же бродячий школяр - оба они хорошо понимают, что выхода откуда-то может и не быть, но, если ты туда попал, в твоем распоряжении остается вход. А где его, Бенедикта, врата в Преисподнюю? Радамант и его обещание? Возможно, да. Но, вероятнее всего, он сам уже был готов к такому повороту дела - но то, что завлекло его в Ад, проявилось и забылось много, много раньше.
...
Единственный нужный документ создал проблемы поиска причины. Вероятнее всего, Аду он стал обречен из-за падре Элиа. Бенедикт преследовал и соблазнял своего духовника. Агрумент "не ведает, что творит" не должен был работать - потому что отрок был уже конфирмован и стал полноправным католиком, будущим монахом. Он готовился к семинанрии. Три года издевательств во время исповеди безнаказанно забыться не могут - ни тем, ни другим; вот за то, что случилось с Элиа после (тот куда-то пропал из монастыря, когда Бенедикт уже учился в университете), Простофиля несет свою часть ответственности, даже если духовный отец и был виновен перед ним. Искупить эту вину Бенедикт не пытался ни сейчас, ни прежде - как если бы стал обязан только Игнатию и только за его посмертное состояние. Это посмертие так естественно, так идеально, что Игнатий сам способен его сохранить, не так ли, особенно если там его обожествили? Бенедикт же обречен страдать от собственной непричастности, отверженности и ходить по струночке перед Радамантом и иже с ними, лишь бы Игнатия не отправили полумертвым калекой обратно в то время, когда их обоих угораздило родится. Но сторож ли я брату моему? Он - не единственная вина, ожидающая искупления. Но искупление вины перед Элиа считал совершенно бесполезным. Да, Бенедикт возвращался в монастырь своего детства, да только падре Элиа там уже не было. И он не спрашивал о нем, ушел тут же. Что потребовалось, какой ценой можно было предать забвению своего исповедника или, сказать верней, оставить его? Очень простой и очень, очень дорогой - выйдя тогда из монастырских ворот, молодой магистр Бенедикт лишился будущего. Нельзя сказать, что он навсегда остался юношей, нет - он повзрослел и состарился, как любой другой. Но ощущение, ожидание будущего ушло навсегда. Этою ценой можно было не рисковать, что встретишь Элиа снова, и между ними подымутся старые демоны. А сейчас вместо времени и будущего есть что-то еще, неисчерпаемое, и потому...
Место, время и причина смерти падре Элиа не были известны. Хуже того, Бенедикт забыл его фамилию. Или не знал, потому что был юн и видел в нем только священника, отца Элиа. Сам он носил наименование причудливое и смешное, барон с Кучи Грошей, а люди вокруг него подбирались с совершенно обыкновенными именами. Простая фамилия, просто причудливая, потому что Элиа - из Флоренции. Ужас, переохлажденный воздух в общей спальне. Жгучий мороз, когда он вернулся, чтобы показать падре Элиа рукопись о том, как сосуществуют Тревога и Скука - это могло бы стать частью искупления, да не состоялось! Похоть, медленное сожжение в медном быке, тут это обыкновенное скучное дело. Медный бык... Бык! Торо, эль торо гранде! Торо, Тор, рогатый шлем... И все, только этот обрывочек.
Так! Тор..., Элиа. Нашелся один, другой Элиа, все не те. Многие другие Элиа никогда не покидали Италии. Будущее осталось на Земле, и это причиняло скорбь почти невыносимую - но еще в юности понял Бенедикт, что в "почти"-то все и дело! Сейчас некий документ, некое имя, забытое на Земле, нашлось, бумага сама почти прыгнула в руки. Так. Элиа Торелли... Он покончил с собой, когда его духовное дитя, Бенедикт, учился в университете. Что-то остановило его расспросы, а монахи бывшего воспитанника не удерживали...
***
В рекомендациях для Элиа было указано, что пытки должны быть живописными и архаичными. Сам Бенедикт эту область Ада знал, но служил в ином месте, взявшем на вооружение скуку, страх и боль. В нужной ему теперь области собирали людей артистичных, вспыхивающих и угасающих подобно соломе обаятельных притворяшек. На Земле они казались невинными и впечатляли других, но теперь адские слуги поражали и повергали в отчаяние их самих. Говорили, что эта область изукрашена так, как изображалась Преисподняя во всяческих видениях и на иконах. Котлы, жаровни, все очень, очень жутко и противно.
Если область канцелярий планировалась просто, чтобы курьеры бегали быстрее в прямоугольных кварталах, то области пыток никто не планировал, они нарастали сами собою. Это были веера, кольца, что-то, похожее на перья и спирали. Эту часть иногда величали Лабиринтом. Ходить в ней было сложно, поверхность не была ровной и значительно уклонялась от горизонтали; именно так почва уходит из-под ног. В Лабиринте никогда не было светло. Но добраться до его извилин - это само по себе довольно сложно. Пока Бенедикт искал документ, рабочие понастроили полок и полочек. Расставлять полочки - не их забота, и теперь его, раба, окружало что-то вроде толстостенной клетки или жесткой паутины. Эта клетка и станет еще одной паутиной, если начать расставлять полки упорядоченно, так, как хочется. Не следовало этого делать, никак не следовало! Паутина полок скрыла внешнее пространство. В Преисподней невероятно сухо - нельзя намочить палец слюной и проверить, куда дует ветер. Дышать там тоже почти нельзя - только если вспомнишь об этом. Тогда Бенедикт подбросил перышко, последнюю память о канцелярии КL, и оно рванулось куда-то, почти прямо, его засасывала разверстая область Преисподней. Бенедикт пролез под досками и пошел в том направлении. Шел он прямо, но чувствовал, как этот путь свивается в обрывки спиралей и меандры.
Идти нужно было очень осторожно, чтобы не переломать ног и не застрять в пыльных осыпях. Стопа двигалась вперед, скользя, как челн по воде, и вторая делала следующий шажок. Когда он зимою вернулся в монастырь и мерил шагами спальню, холод точно так же проникал сквозь стопы к коленям, и казалось, что ноги иссыхают. Сейчас они могли бы рассохнуться, растрескаться и развеяться пылью. Чтобы этого не произошло, связки в коленях превратились в металл или стекло. Бог запретил Своему народу употреблять в пищу ту связку, что натянута между головкой бедренной кости и вертлужной впадиной - неизвестно почему: ее, прочную, как канат, разварить невозможно. Эти-то связки, опоры чресел, теперь, казалось, вот-вот остекленеют и треснут. Так и шел Бенедикт вперед, зачарованный страхом - ему полегчало, когда он увидел дверь, привычную для адского служителя.
О жуткой красоте этой области Преисподней судачили чиновники и палачи. На самом же деле Бенедикт пришел к большому то ли сараю, то ли амбару. Выстроили его очень давно, и доски успели приобрести музыкальную легкость и мягкий тон черненого серебра. Фасад сооружения состоял из огромных двустворчатых ворот, и в правой створке была тяжелая дверь в человеческий рост и с глазком. Что-то по ту сторону глазка громко щелкнуло, Бенедикт выставил вперед бумагу на отца Элиа, и дверцу потянули внутрь. Добродушный служитель пустил гостя за порог, попросил прочесть документ вслух, а потом махнул рукой куда-то внутрь.
- Мне некогда, я тут один, - смиренно улыбнулся он, - Вы уж сами его поищите.
- Угу. Где у тебя самоубийцы?
- А вон там, - служитель указал ладонью вправо, подхватил с полу лопату и ушел.
Здание было сухим только снаружи. Внутри было тяжело, на диво влажно и то ли душно, то ли холодно. Стены кто-то выдумал окрасить в горохово-желтой краскою сверху и мутной, темно-зеленой внизу на высоту человеческого роста. Зал уходил куда-то в глубину, и был в нем постоянный очень въедливый шум, как если бы что-то постоянно там потрескивало, шуршало и лопалось. Шум сначала мешал, потом становился снотворным. В это заведении даже пахло - отсыревшей штукатуркой, древесной трухой, варевом из требухи и чем-то еще. Этот запах, самый незаметный и въедливый, остается, если много голых людей, безразлично, чистых или грязных, долго пребывают толпою в одном месте - это едкий запах кожного сала, общий для всех, лишенный отличительных признаков. Снаружи под ногами скользила пыль, а тут на скользкие плиты выплескивалась скользкая пена. Вообще-то слухи об ужасах Лабиринта предназначены тем, кто еще не умер. Эта часть его на вид совершенно не страшна и похожа то ли на бани, то ли на лазарет. Рядами разложены костры, над каждым распялена тренога, на треногу подвешен котел, а в котле варится грешник, все по одному. Есть медные котлы, есть латунные и даже золотые. Кто-то варится в воде, кто-то в масле, а кто-то и в собственном дерьме, судя по запаху. Ни один не двигается, не кричит, вроде бы и не мучается. Кажется, будто люди просто греются или моются. Но не похоже, что здесь варят именно мясо. Есть притча о том, как сварить лягушку, чтобы получить кость, любовный приворот. Лягушку в кипяток ни в коем случае не бросают (нужно сварить ее непременно заживо) - она выскользнет и удерет. Лягушку кладут в котелок с холодной водой и медленно, очень медленно усиливают огонь - тогда она, мол, раскиснет и позволит себя сварить.
...
Элиа был в первом ряду, в левом углу. Его латунный котел стоял на крепких львиных ногах - может быть, он, котел, пришел сюда сам, узнав о посетителе? Как бы то ни было, человек в котле дремал, запрокинув голову. Так чисто никто перед смертью не бреется, а священник не изменился с тех пор, как Бенедикт простился с ним. Но все-таки изменился. Щетины не видно, но его лицо напиталось водой и отекло. Почему-то Элиа обрил голову. Сейчас он сидел, зацепившись затылком за край котла (слишком тонкий и острый), погрузил руки в грязный, мутный бульон. Лицо его побелело, но что-то там было еще виновато, кроме влаги - этот синюшный оттенок... Борода, наверное, вылезла от воды, как и венчик волос вокруг тонзуры. Спящий запрокинул голову, и Бенедикт хорошо видел, но не сразу разглядел (так она была естественна) глубокую борозду на коже над краем воды, с мокрой ссадиной в глубине. Котел был слишком мал для взрослого человека, да и весь Элиа производил впечатление распухшего младенца, утопленного матерью сразу после родов. Бенедикт не посмел его тронуть, хрупкого:
- Элиа, падре Элиа! - позвал он очень тихо, шепотом. - Это Вы?
Тот приоткрыл глаза. Это его глаза, большие и черные, но теперь он не может поднять век. Сидящий в котле сразу привычно обиделся, это было заметно даже при таких отеках, но голос звучал бесстрастно:
- Я обрил голову, прежде чем... Чтобы знак своего сана не позорить, - и пригнул подбородок, указывая на борозду. Сказал он все это без выражения, как если бы выучил наизусть. Наверное, много паломников проходило через это отделение Лабиринта.
- Так вот почему мне никто ничего не сказал! - Элиа смотрел мутно, а глаза Бенедикта стеклянно распахнулись; он окостенел, словно бы спрятался в костяной панцирь, и при этом ощущал, как, подобно губке, распухает в тесном котле его наставник. - Вы повесились.
- Да, - вяло ухмыльнулся бывший духовник, стал поднимать ладони; Бенедикт видел сквозь грязно пузырящийся бульон, как сморщены его пальцы - словно мякоть грецкого ореха, когда ее обожгут и отбросят кожицу. - Не устоял. Был там один малыш, и я не устоял. А потом взял воти повесился.
Бенедикт мстительно, хищно улыбнулся и ничего со своей улыбкою сделать не смог. Правильно, падре был неравнодушен к милым маленьким блондинчикам - подростки говорили, что он рано или поздно доиграется. Почему он выбрал черт знает кого и зачем, если рядом был он, Бенедикт?!
- Это ты, ты во всем виноват! - Элиа был не очень-то понятен и при жизни - то ли он капризничал, то ли обвинял серьезно? - Это из-за тебя все получилось так!
Бенедикту чудилось: вот сорокалетний священник на его глазах превращается во младенца-переростка, и без мамы.
- Да, я. Я пришел сказать об этом.
- Ага! Ты и при жизни не умел просить прощения!
А вот это уже не мальчик без мамы, а его безумная мамаша, она ругает плохого друга мальчика - и как все это ужасно!
- Элиа... Что для Вас самое...?
- Да, это ты, - падре Элиа странно, облегченно вздохнул. В юности Бенедикт не обращал внимания на такое - но и тогда его духовник придумывал себе людей, приписывал им понятные душевные движения и исходил из этого, не из реальности. Элиа раскрыл ладони и воздел сморщенный указательный пальчик. - Да если б я попал в твои руки...
А что руки? Широкие и длиннопалые, в следах чернил и пыли, похожи на панцири крабов. Про такие говорят: загребущие. Бенедикт пошевелил пальцами в недоумении и решил не сдаваться, испуганно уставился прямо Элиа в глаза - чего не смел делать при жизни.
- Если б я попал к тебе в лапы... Я бы все уступал, уступал помаленьку и в конце концов покорился! - голос у него был странно напряжен, как если бы в Аду сохранялось хоть какое-то сладострастие.
- Как?! Я не знал, я не думал...
- Ты не думал! Когда тебе надо, ты был мальчишкой! Ибо ты не ведал, что творишь? Так я тебе не Господь, зря ты так думал!
Да, я боготворил тебя, и это часть причины, по которой я в Аду. Но я тебе этого сказать не могу.
- Падре, но юноши мыслят примитивнее взрослых и правда не понимают этого!
- С чего ты взял?!
- Учил студентов. Так Вы сказали... Вы готовы были... отдаться мне?
- Тебе... Хм... Нет. Ни коем случае. Ты и тогда был старикашкой, злым, въедливым и печальным. Просто притворялся ребенком.
- Так почему Вы меня не пытались остановить?
- Я не знал, как.
- Угу. Вы предпочитали ничего не замечать, верно?
- Думай так, если хочешь.
- Но для чего было тогда меня наставлять? Вы же предполагали, что я...
- Так я ж тебе мысль кидал, как кость злому псу, чтобы остановить и отвлечь! Ты не понял?
- Нет.
- Дурак!
- А Вы не видели разницы между взрослым и мальчишкой? Умно. Это вас и погубило.
- Еще чего!
- Вы боялись не устоять передо мною. Ничего себе!
- Не льсти себе. Мог бы и не устоять, с таким-то твоим норовом. Но устоял, как видишь.
- Тогда мне не в чем каяться...
- Как бы не так! Ты, мерзавец, издевался надо мною все три года!
- Простите меня. Мне самому было очень больно. Невыносимо.
-Больно ему! А мне? После тебя все и началось! Ты управлял бы мною. А мальчики, мальчики этого не могут, не смеют... И я...
- И я не смел по-настоящему. А Вы этого не заметили.
- С мальчиками я был свободен.
- Так это Вы ими управляли? И я был плохой частью Вашей игры. О Господи!
- Как ты смеешь обвинять меня? Ты, мучитель?
Бенедикта осенило, и он заговорил с наставником, как с мальчишкой:
- Так ты чувствовал, что я тебя старше, Элиа?
- Как же ты мне надоел!!!
А вот этой фразой Бенедикта можно было остановить и тогда, чем Элиа широко пользовался. Мальчишка знал, что легко становится навязчивым, и стыдился этого. Теперь старик встал, чуть поклонился и собрался уходить, вспомнил что-то и замер, а потом сказал сквозь зубы:
- Элиа, послушайте... Вот, у меня Ваш документ. Я могу унести Вас. Ну, хотя бы в Лимб...
Элиа только руками замахал, да и то осторожно - он боялся развалиться, как хорошо проваренная курица:
- Вот попробуй, вот только попробуй! Спаситель нашелся! Лапы загребущие! - а потом таинственно, безумно зашептал. - Бенедикт, ведь я же... Ведь мясо же свалится с костей!
Собеседник подумал, оглядел ножки котла и уголья под ними:
- Может быть, вместе с котлом?
Неожиданно Элиа снова спрятал руки в воду и лег затылком на край котла:
- Нет. Бенедикт, мое сердце в Раю, пока я здесь.
- Как?
- Так. Там оно запечатано в свинцовый ларец. Его пронизывает небесный свет, и оно вкушает блаженство Его милосердия.
- Так этот котел - Чистилище? Простите меня, падре Элиа, если можете.
Тут уж Бенедикт поклонился и, не распрямляясь, попятился к выходу, но закричал Элиа:
- Нет, стой! Котел! Коте-ол!!!
И правда, пламя зашипело почему-то. Да, котел, тонкий и почему-то блестящий, треснул по шву, и трещина побежала дальше. Варево выплеснулось, пар поднялся парусом, пополз по полу, как-то странно давя на грудь. Что-то свалилось назад, а потом котел рухнул в угли; тяжелые ножки упали одновременно на все четыре стороны. В голове Элиа взмолился: "Бенедикт, помоги!". Да, теперь, когда треснул котел, и свинцовый ларец в Раю распадется, и Свет Господень превратит слабое сердце Элиа в пепел! Как в старину, стремительно, Бенедикт метнулся за костер, ибо действовать ему, наконец, было разрешено.
- Сюда! Котел!
Подбежал служитель с паяльником в руке:
- Опять? Этот готов!
Служитель увидел: на одно колено припал старик, обернулся к нему, застыл, и голубые глаза его широко раскрыты - как будто бы здесь не Ад, а какой-то очень опасный лес (при жизни этот подгребатель углей был егерем). Он держит в руках какой-то бледный шар (голову за виски, понял служитель), а взглядом отталкивает постороннего. Странно для Ада - но этот человек то ли вспотел, то ли плачет. Нет, понял бывший егерь - это не слезы и не пот, лицо серое. Это просто осели капли пара, вскипевший на углях и остывший мясной бульон. Служитель подумал об ожоге - но все они тут уже давно были мертвы.