Все началось с курьеров. Мальчишка, ровесник Алекса, принес еще журналов и письменную инструкцию. Она гласила: каждая доза чернил, каждое старое перо, каждый исписанный лист должен вноситься в книгу расхода. Каждый обновленный лист, полученные перья, новые чернила - в приходную книгу. Акакий Акакиевич умел копировать, но такая работа могла показаться ему слишком сложной - и он не справился. Бенедикт махнул рукой и велел ему дальше "записывать имена Праведников в Книги Жизни". Услышав, о чем он бормочет - именно об этом - дети ехидно, громко рассмеялись. Тот не заметил. И пошло: то бумагу ему свечкой запачкают, то в чернила песка насыплют, то конец пера подрежут - а все это учитывается! Одергивать их каждый раз не было времени, так как столоначальник совершенно погряз в отчетах. Если отчеты о каждой сотне и тысяче, а тем паче большой отчет, давали общую картину, то отчеты о десятках, он знал - просто кляузы. Ему не было известно, во что их воплотят, но догадывался: вероятнее всего, они для красоты где-то лежат, никто их не читает. Может быть, справятся, если кто-то из жертв им особенно надоест.
Вошел еще кто-то, тщился привлечь внимание, но его почти не заметили. То, что он принес, было куда важнее - туда Бенедикт написал золотом целый маленький тест - положенную благодарность. Принесли Книгу учета упоминаний Нижайших Имен, и туда попал выговор, посланный Вельзевулом столоначальнику КL. К этой книге можно было прикасаться только в черных перчатках. Они, в количестве 1 (одной) пары, прилагаются, но в книгу еще не внесены. Перчатки оказались малы.
Титулярный советник макнул перо в чернила; дети придвинулись так, что Алекс уперся животом в стол и умудрился отбросить тень. Сначала песок был только на дне, но теперь перо макнуть вовсе не удалось. Алекс еще надвинулся и пошатнул стол, Ниночка вся вытянулась, словно стремилась к любимому. Тут чиновничек отбросил перо и наконец возмутился. Он покраснел и, дрожа, совсем отвернулся от Алекса, а Ниночки и прежде не видел:
- Ваше превосходительство! Скажите хоть Вы им! Разве можно так в Раю над человеком издеваться?
Алекса и Ниночки для него не существовало - были взбесившиеся инструменты вроде перочинных ножей. Когда-то при жизни молодому коллеге Башмачкина стало стыдно за то, что он издевался над беззащитным. Новые, эти коллеги-инструменты опешили, но до вины и стыда, видел Бенедикт, им было куда как далеко. У них были перочинные ножи. Пусть в Аду нельзя убить, но он видел однажды: некий старик яростно бросался на палачей и не подпускал к себе; они разом всадили крючья и дернули. Разорвали старика, и куски, все так же переполненные яростью, начали сползаться, да так и не слиплись. Он и дальше так существовал - несколько кусков и голова в бешеной ярости. А Игнатия убили именно от скуки и от страха, и если теперь Акакий не выстоит, а он не сможет...
- Акакий Акакиевич! Поторопите, пожалуйста их там с запросами на палачей. Побыстрее, пожалуйста!
Когда титулярный советник вышел, столоначальник КL страшно оскалился и начал подниматься с места, да так медленно, что Ниночка вспомнила кошмарных покойников писателя Гоголя.
- На колени, оба!
Ниночка упала, как будто ей поджилки перерезали, и даже коленками стукнулась. Алекс замедлился, она потянула его за рукав, и он опустился тоже.
- Так. Извинений в адрес титулярного советника я с вас не требую. Но трогать его не сметь! Ты, Нина, сейчас процедишь его чернила и нальешь ему новые. Сама! Пора это уметь! А ты, Александр, будешь сушить и чистить песок. Я думаю, это была твоя идея.
Дети услышали, как шипит злое чудовище - почти без голоса и очень медленно. Они увидели, наконец, что челюсть начальника прыгает. Им стало страшно, но приходилось еще и сохранять достоинство - откуда-то они знали, что Акакий их не замечает, а вот Бенедикт по-настоящему боится. Сейчас оказалось неожиданно, что это они его боятся. Тогда Алекс спросил старика, чтобы отвлечь, а потом впал в отчаянный, странный азарт:
- Ваше превосходительство, можно спросить?
- Да.
- Почему Вы перестали быть палачом?
Начальник недоуменно сощурился:
- Наверное, вот почему... Они, жертвы, приходят, чтобы мучиться, так? Но это превращается у них в ритуал, что-то вроде рабочего дня. Они приходят снова и снова, как будто бы здесь есть время. Но я не обязан создавать им иллюзию времени, это не имеет смысла. И не обязан никого развлекать - и Вас тоже. Все. Встаньте.
Дети возились с чернилами и тревожно шушукались; Акакий Акакиевич принес документы, а молодые люди его и не заметили.
...
Столоначальник и присесть не успел, а она уже профильтровала и отжала смесь песка и чернил. Он стоял - вставать со стула в Аду не было смысла; теперь, когда он встал, не нашлось повода садиться. Ниночка то ли не смогла, то ли не захотела, то ли не осмелилась сама поднять ведро и залить чернила в чернильницу, а Алекс пропал из вида. Потому-то Бенедикт занялся черными чернилами сам. Девушка принесла негодную, распавшуюся по шву воронку. Пришлось сворачивать лист, заливать по нему и заносить его в книгу учета как истраченное. Разрезать лист и собрать чернильную пыль девица сумела.
Все закончилось. Бенедикт уселся на место, и тут длинная булавка впилась в соответствующее место, а вторая - в спину под лопаткой. Стул был оббит чем-то мягким и кожаным, а Алекс, единственный, кого он потерял из виду, воспользовался. Почему-то гаже всего было, что мальчишка воткнул вторую булавку. Прирожденный палач, но кишка тонка, слабоват и мелко-жесток. Театрален...
Бенедикт, и здесь простофиля, поднимался медленно и сгибался в спине, руки тянули его вниз. Титулярный советник все еще писал, а дети зачарованно смотрели. Столоначальник, ссутулясь, становился темнее и много, много больше. Упав с кресла, он оперся на ладони, и никто не уловил момента, когда в отделе воцарился носорог. Он, угольно-черный, покрытый тусклой броней, пригнул голову, топнул на Алекса. Тот и хотел бы, да не мог отодвинуться - оцепенел; голова плыла в пыльной пустоте, а телом больше невозможно было управлять. При жизни он напустил бы лужу или обделался бы. Но тут не смог - точно такое же мертвое тело, как и у начальника: на горбу носорога была заметна дырка от булавки, и теперь она останется навечно. Зверь мотнул рогом и не попал. Акакий вскочил, потянулся через стол, но не достал его. Он опрокинул чернильницу, залил бумаги и сукно, но пренебрег этим. Еще вытянувшись, он потрогал рог и проговорил, торопясь, умоляя:
- Ваше превосходительство, Бенедикт Христианович! Что Вы, нельзя же так... Оставьте Вы их, они же дети, дети...
Акакий свалился на место, схватился за голову и зажмурился. Ниночка стояла столбом, а челка ее поднялась дыбом, как у рассерженного попугая.
Носорог шатнулся назад и встал на дыбы; обратное превращение занимает совсем немного времени, и никто его, даже сам Бенедикт, не уловил по-настоящему. Вот стоит столоначальник, он упер руки в бока и скалится - а вот его оцепеневшие подчиненные. Бенедикт фыркнул все еще не по-человечески и обратился к Алексу:
- А если я тебя растопчу и рогом проткну? Ходи потом плоский и дырявый.
Отмерла Ниночка, встала между столоначальником и его нынешней жертвой:
- Разве Вы не понимаете, Бенедикт Христианович, что Вы нам не нравитесь? Акакий Акакиевич, он хотя бы добрый, а Вы...
Бенедикт развернулся; развернулись и дети - стояли теперь пред ним, как Гензель и Гретель перед ведьмой.
- Да я вас обоих тоже терпеть не могу! За лень, за бестолковость... Ты же хотел укреплять преисподнюю, да, Алекс-с? Так что же? И больше всего ненавижу за то, что вы сделали, идиоты!
- Но мы...
- Что вы? Я не про булавку, я про самоубийство.
- Отпустите нас. Ну, выгоните. Нам тут скучно, - предложил Алекс.
Столоначальник осекся и стал расхаживать туда-сюда, потирать руки, совсем как при жизни:
- Скучно?! Но ничего хорошего не обещаю.
Он пошел к столу несколько медленнее, чем привык когда-то; Алекс успел опередить его и очень заметно вытащить булавки. Сел и написал прошение на имя Вельзевула - по причине полной непригодности канцелярской работе Александра Терещенко и Нины Венгеровой столоначальник КL нижайше просит перевести вышеозначенных сотрудников в курьеры. Подписал и отдал.
- Отдайте кому следует. И вон отсюда!
Шкодники убрались. Башмачкин прекратил дрожать над пролитыми чернилами и немного расслабился:
- Ваше превосходительство...
- Они не ведают, что творят? Да, Акакий Акакиевич?!
- Я прошу извинения...
- Да к черту эти чернила! Осыплются.
- Туда мел попадет.
Башмачкин видел, как остывает Его превосходительство - медленно, наподобие банного камня. Тот уже не гневался, он досадует. Да, дети давно не видали, как он встает. Они проверяли, каменная у него задница или не каменная. Они не посмели больше трогать Акакия и переключились на Бенедикта. Нина отвлекла его, он встал, и тогда Александр... Им было скучно, их не уважали и не замечали - и плох тот преподаватель, который этого не понимает. А то, что он их боится, дети использовать так и не посмели. Или не поняли этого - не осмелились даже так подумать.
***
Прошедшего совершенного времени в Преисподней нет; потому-то дело Жана-Батиста Ламарка могло оставаться в подвешенном состоянии вечно, и опорою он стать не мог. Бенедикт не видел этого его прошения - вероятно, оно ушло еще в отдел КLМN; в его время и людей было куда меньше, и демоны безжалостней... Был еще один большой отчет, потом еще. Кто читал их? Ничего особенно нового об Аде из них узнать было невозможно, обыкновенные случайные колебания, на чем весь Ад и стоит. Но это создавало опору неграмотному Акакию - он копировал второй большой отчет и пребывал в обычном для него нежном покое. Иногда он вспоминал, что столоначальник опасен - все знают, что немцы на русской службе - страшные звери, а он такое зверское обличие даже видел и убийство предотвратил - и это в Раю! Бумаги надежны, бумаги безмятежны и без него, титулярного советника Башмачкина, существовать не могут. Он будет писать до самого Страшного Суда, тогда им написанное зачитают вслух, и восстанут, как школьники или чиновники, по первому зову. Но пришел еще кто-то - краем глаза Акакий Акакиевич ухватил только темную тень и услышал короткий шорох. Упругий шорох - значит, бумага ценная.
А Бенедикт понимал, что от его резолюций не зависит ничего, но не был в этом полностью уверен. Может быть, что-то меняется случайно: вот же, он написал прошение, и вредные подростки не вернулись. Любое его действие или бездействие обернется на пользу Ада, ведь не ради мучений грешников существует Преисподняя. Может быть, прав сумасшедший доктор медицины, и Ад - это всего лишь потерявшая душу тень Земли. Выхода нет, спасение - абсурд. Новый толстый лист мог быть и счастливой случайностью.
Итак, тот самый ересиарх(или экклезиарх?), пропитавший многие земли кровью, ждал перевода в Чистилище. Его имя должно было оказаться в томе "Lot-Ly", где-то в середине. Надо просмотреть, прочесть, что-то сделать в ответ. Но страшно, очень страшно. И невероятно завидно - как Бенедикту навязали службу палача, так этому предлагают освобождение. Не сам он требовал перевода, как несчастный Ламарк и все те, кого мучают надеждой и прививают ненависть к ней. Так что же?
Ересиарх не желает покидать пределов Преисподней на том основании, что Чистилища не существует!
Он боится оказаться в небытии или просто упрямо настаивает на своем, как и при жизни, в отсутствие разумных аргументов? В этом и сила его - в тупом, но необходимом упрямстве; если этот человек и боится, ужаса он не признает никогда - наверное, больше всего он боится именно страха
Он категорически отказывается покидать пределы Преисподней на том основании, что Чистилища не существует!
А кто это пишет? Отчаявшийся палач или просто жертва, которой надоел беспокойный сосед? Так-так, доносчик пожелал остаться неизвестным - вот почему такая толстая, гладкая бумага!
Что важнее, этот человек дал понять, почему отказывается от перевода, хотя пытки, чтобы выгнать его, были предприняты чрезмерные и невыносимые. Он проговорился, что готов сокрушить Преисподнюю.
одним упрямством ее не уничтожишь
Он сказал, что медленно, но верно соберет силы, чтобы разверзнуть Ад, когда придет время Страшного Суда. Такая гордыня - великий грех: Тот, кого запрещено именовать здесь, Сам придет и Сам разверзнет Преисподнюю! Это повод усилить мучения и отказаться от перевода этого грешника в Чистилище. Но что, если на самом деле соберет силы и разверзнет? Что делать сейчас ему, Бенедикту?
Итак, сей великий грешник привел Преисподнюю в беспомощное состояние. Сам столоначальник КL, доктор философии, окаменел и, казалось ему, промерз так, что выступил иней на плечах. Как быть? Инстинкт палача подсказывал - надо дать ход этой докладной! Тогда грешника отправят в Чистилище и можно будет выследить, где и как открывается проход. И что можно сделать, чтобы и его, Бенедикта, выставили отсюда. Палач предположил, что этот грешник действительно несокрушим и неутомим. Но старый преподаватель восстал в душе и тихонько возразил так: этот святой человек уже сейчас согрешил, впав в безмерную гордыню, возомнил себя орудием Господним, а что же будет дальше? Преисподняя сокрушит и развеет в пустоте эту страшную душу. Он, грешник, в гордыне своей не видит предела своих сил - но ты, палач, знаешь точно, эти пределы есть, и они уже близко. Но зачем принимать решение за этого сокрушителя, если он уже принял свое? Ох, поберегись, доктор философии! Что будет, если ты сохранишь этого человека, убережешь его от лишней боли? Кто станет еще одним кирпичиком в фундаменте Преисподней - он, ты или вы оба?
Но жаль эту душу как хорошую книгу, обреченную костру. Истинным человеком этот грешник перестал быть еще при жизни и не заметил этого. Не поймет и сейчас.
Но что же делать все-таки? Документы не присылают по одному. Есть важные и есть пустышки. Пустышка теперь - это очередная жалоба того же самого Иринея на Маркиона и Валентина - они, язычники, недостойны находиться в Аду! Но почему, почему докладные этого склочника попадают именно сюда?! Все прекрасно знают Иринея из Лиона - этот враг гностиков очень тщателен, упорен и не слишком уж зол, это не фанатик. А давай-ка сделаем так:
Бенедикт сотворил резолюцию со ссылкою на прошение, которого пока не существовало. Написал и прошение от своего имени - указав все заслуги Иринея и восхвалив его в понятных для адских чинов выражениях, он покорнейше попросил перевода этого грешника в отдел КL на вакантную должность секретаря. Тут разум Бенедикта стал ясен, подвижен, и он понял, как поступить с сокрушителем Ада.
Акакий Акакиевич тем временем закончил копию. Пока он присыпал ее песочком, пока вытирал перо, Бенедикт накидал черновик. Титулярный советник уже хорошо разбирался в его почерке, и особенно стараться не следовало. Башмачкин закончил и посмотрел на начальника. Тот подал ему и безымянную докладную, и свой черновик.
- Акакий Акакиевич! Вы не могли бы скомпоновать один документ из этих двух?
- Я, Ваше превосходительство, не умею этого, - голос его ласково просил прощения и успокаивал. - Никогда не умел. Вы уж оставьте все как есть.
- Но это необходимо, титулярный советник.
- Тогда...
- Вот, смотрите: Вы напишете эту же шапку, но под нее поместите не тот текст, который был, а тот, что я написал.
- Да.
Пока Акакий писал, рыжие глазки его, постоянно подернутые туманцем или очарованные, прояснялись. Окончив, он документа не отдал, а отложил как что-то сомнительное, опасное. Посмотрел ясно и внимательно, а потом спросил - он никогда ничего не спрашивал, тем более так:
- Бенедикт Христианович, а зачем Вы это приказали? В Раю?
Бенедикт, прозванный когда-то Простофилей, врать умел не очень хорошо, разве что скрытничал. Сейчас требовалось солгать без подготовки.
- Понимаете, Акакий Акакиевич, это докладная из Преисподней.
Тот встопорщил бровки и приоткрыл рот, словно бы мысль на лету ловил, как собака муху.
- Мы их и раньше получали, да Вы не интересовались... Так вот, речь идет о покаянии одного великого грешника, надо передать наверх...