— Ещё что?! — заметив это движение, резко спросил Пётр.
— Отставленный от службы в январе сего года капитан второго ранга Витус Беринг просит о зачислении на флот...
Пётр нахмурился, что-то припоминая:
— Это который сам подавал в отставку?
— Точно так! — отвечал Апраксин.
— Какой же он капитан, коли решения меняет беспрестанно?
— Осмелюсь доложить: в отставку Беринг от несправедливой обиды просился. Ваше императорское величество изволили повелеть: иноземцев, которые в нашей службе токмо временно, снизить рангами против русских людей. Под действием сих мер и находился капитан Беринг. А теперь он обязался до смерти у нас служить.
Пётр молчал, и Апраксин осторожно добавил:
— Беринг весьма искусный мореплаватель. С Белого моря в Балтику корабль водил. В Ост-Индию ещё до русской службы вояж имел.
— В Ост-Индию? — Пётр взял беринговский рапорт и быстро пробежал глазами. С обеими Индиями соединялось государство теми бесконечным сибирскими землями, что, как в сказке, без сражений, без крови, без истощения народного были добыты отцом и прежними царями. Пётр никогда не был в Сибири, и сейчас он, привыкший всё видеть своими глазами, снова почувствовал смутное раздражение, не умея представить несусветную даль подначальной земли. Всегда ему казалось, что всё в Сибири устроено неправильно, на авось... В одну из таких минут, три года назад, Пётр приказал повесить перед окнами Юстиц-коллегии сибирского губернатора М. П. Гагарина, заподозренного в «великом воровстве». Восемь месяцев провисел в петле князь, но и этого Петру показалось мало. Он приказал укрепить полуистлевшее тело Гагарина железной цепью и снова поднять на виселицу.
Пётр вспомнил об этом, и лицо его стало жёстким.
Пора, пора было заняться и Сибирью. Вся эта сказочная земля тоже должна быть измерена и сведена в реестры.
— Бе-ринг... — вслух проговорил он.
Имя звучало в лад той мысли, что владела им.
— Витус Беринг... — осторожно подсказал Апраксин. — Весьма, весьма, но мнению адмирала Сенявина, опытный мореплаватель...
— Оставь рапорт! — приказал Пётр. — Надобно обдумать сие дело.
7 августа 1724 года было объявлено, что «августа 5 дня Его Императорское Величество, будучи у всенощного пения в церкви Живоначальной Троицы, изустно его сиятельству генерал-адмиралу Апраксину приказал принять Беринга назад в русскую службу».
10 августа Беринга произвели в капитаны первого ранга.
Никто: ни сам Беринг, ни хлопотавшие за него Сенявин и Апраксин не могли объяснить, чем вызвана неожиданная милость царя.
А осень в том году выдалась тёплой...
По вечерам Витязь Иванович — так теперь величали Беринга матросы сидел в чистеньком дворике и, попыхивая трубкой, разглядывал корабли на Неве. Вспоминал он и тихие улочки родного Хорсенса, и изрезанный фиордами берег, но воспоминания не мешали думать о России — второй родине, где умели ценить настоящих капитанов.
Все эти месяцы Беринга не тревожили. Никакой службы не назначали, и, может быть, кто-то другой и радовался бы необременительной жизни или, наоборот, нервничал, мучаясь неопределённостью... Беринг не радовался, не нервничал. Опытный моряк, проведший большую часть жизни на море, он наслаждался тишиной и покоем семейного уюта, спокойно готовясь к тому, что назначат царь и судьба.
В ноябре море само подошло к Берингову дому. С утра в тот день поднялся жестокий ветер, и вспучившаяся вода хлынула на городские улочки.
Из имущества почти ничего не удалось спасти. Унесли на чердак детей, несколько укладок с одеждой, да ещё Анна Матвеевна успела захватить горшочки с геранью.
На чердаке было холодно, Беринг прижимал к себе трёхлетнего Томаса. С младшим Ионасом возились жена и денщик.
Вода спала так же быстро, как и пришла. Ещё не начало смеркаться, а уже сошла вода с улиц, оставляя после себя разрушенные дома, разбросанные барки, брёвна, трупы лошадей и коров.
Несколько недель хлопотала Анна Матвеевна, уничтожая следы, оставленные наводнением, но дымили печи, выложенные изразцами, а стены, обтянутые крашеным холстом, были сырыми.
Тревогу и смуту принесло наводнение... По городу ходили слухи, будто бы, простудившись, слёг государь...
Наконец, в декабре месяце, Беринга вызвали в Адмиралтейств-коллегию, и генерал-адмирал Апраксин объявил, что но высочайшему повелению организуется камчатская экспедиция, командование которой государь намеревается поручить Берингу.
Толстым пальцем генерал-адмирал толкнул стоящий на столе огромный глобус, и, покачнувшись, поплыли перед глазами Беринга моря и страны, пока не упёрся палец генерал-адмирала, остановившись на самом краю неразрисованного глобусного пространства.
Помаргивая, смотрел Беринг на толстый палец Апраксина и всё ещё не мог уразуметь, что исполняется мечта его юности. Как страстно мечтал тридцать лёг назад Беринг о путешествиях в неведомые края, о плаваниях в далёких морях. Где растерялась эта страсть — на лесовозе, курсировавшем шесть лет из Петербурга на остров Котлин и обратно? В Азове, без единого выстрела бесславно сданном туркам? Или потом, когда окончательно свыкся Беринг с мыслью, что не ему суждена слава и почести, что его удел — исправно тянуть свою лямку? Впрочем, не важно где, не важно когда. Сейчас ему было сорок три года, и внезапное осуществление юношеской мечты лишь испугало его.
— Экспедиции надлежит прибыть в Охоцкий острог... — между тем говорил Апраксин. — И, построив там судно, плыть в море... Дальнейшая задача будет определена инструкцией, которую составит государь. А сейчас, не мешкая, надо заняться подготовкой. Охоцк, капитан, это не остров Котлин. Там негде будет забытое отыскать.
Апраксии усмехнулся и провёл рукою, поправляя сбившийся парик. Куски пудры посыпались на белые пятна морей, по которым предстояло плыть Берингу...
3
Намеревались выехать ещё затемно, но, как всегда, задержались... День выдался тусклый. Мутноватым пятном стояло посреди неба солнце. Завивалась между возами серая позёмка, заносила тупоносые башмаки матросов. В васильковых бастрогах, в красных чулках и вязаных шляпах матросы выглядели иностранцами, неведомо зачем приставленными к мужицкому обозу.
Ещё один матрос покачивался вверху, на фонаре. Труп залепило снегом, и из ледяного савана проступало только удивлённое, повёрнутое набок лицо, да торчали ноги в красных чулках.
Возле худощавого лейтенанта Чирикова толпились его товарищи по Морской академии — молодые мичманы и унтер-лейтенанты. С мечтательными, опушёнными девичьими ресницами глазами стоял тут мичман Митенька Овцын. Ярким румянцем горели его щёки. Беззаботно улыбался унтер-лейтенант Василий Прончищев, слушая Дмитрия Лаптева.
— Наш Харитоша, — рассказывал тот, — мимо этого переулка и не проходит теперь. И всякий раз напротив знакомого дома остановится и стоит, пока фрау не увидит... А уж как улыбалась она! Ласково... Ну, прямо как Митенька наш... Сидит в окошечке и улыбается, а Харитоша с улицы знаки делает, сердечное расположение своё выказывает...
— Ну, полно тебе врать, Митька! — сказал мичман Харитон Лаптев. — Право, совсем ведь околесицу несёшь.
— Ты погоди, Харитоша, погоди! — воодушевился Дмитрий. — Околесица дальше будет... В общем, смотрела немочка на нашего Харитошу, а потом — как раз незадолго до наводнения это было — сама ему знак сделала. Давай, дескать, дуй ко мне. Харитоша не долго думал. Даже калитку искать не стал, через забор сиганул и напрямик в дом. Уже руки растопырил, чтобы обнять любезную фрау, а тут, откуда ни возьмись, её супруг-немец. «Ах, герр офицер! — говорит. — Герр офицер! Наконец-то пришли вы! Давно уже готовы ваши сапоги». — «Какие сапоги?!» — Харитоша спрашивает. «Эти, герр офицер, эти! За которыми вы так спешили, что забор поломали. Заплатите, герр офицер, и не думайте, очень хорошие сапоги...» В общем, пришлось Харитоше месячное жалованье выложить, — заканчивая историю под общий смех, сказал Дмитрий. — А сапоги и сейчас целы. Потому как ни на какую ногу они не лезут...
— Точно! — засмеялся и Харитон. — Надул немец. Ой, как надул меня со своей фрау.
Как бы со стороны, смотрел Чириков на смеющихся товарищей. Они стояли рядом, но были уже далеко от него, словно уже пролегли между ними бесконечные версты Сибири.
Задумавшись, Чириков сначала даже не понял, отчего это вдруг, как по команде, прервался смех и, сразу построжев, подобрались, подтянулись офицеры... Оглянулся назад — из остановившихся саней вылезал генерал-майор Скорняков-Писарев... И сам Чириков, ещё не успев удивиться неожиданному гостю, тоже сразу построжел, подтянулся...
Для молодых офицеров Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев был не просто начальником Морской академии, которую они недавно закончили. По учебнику, составленному Скорняковым, постигали они азы науки ещё в Навигационной школе в Москве. С именем Скорнякова были связаны события Петровской истории — Нарва, Полтава, строительство Ладожского канала, суд над царевичем Алексеем... Великим человеком начальник Морской академии был, и при этом поражал и пугал своих воспитанников какой-то очень немецкой педантичностью и чрезвычайным вниманием к малейшим формальностям...
Пока шёл Чириков к Скорнякову-Писареву, странное чувство владело им. С одной стороны, по-ученически страшновато было, что заметит Григорий Григорьевич какой-нибудь недосмотр, а с другой — радостно, что не забыл генерал, приехал проститься. Видно, и он считает предстоящий поход важным делом, коли нашёл время приехать.
Едва уехал Скорняков-Писарев, как появился генерал-адмирал Апраксин с плетущимся следом Берингом.
Генерал-адмирал Апраксин хотел что-то сказать напутственное, но как раз в это мгновение чуть качнулся ветер и из-за Невской першпективы полоснуло отчётливо различимым воем. Повешенный матрос под порывом ветра повернулся в петле навстречу крику, словно прислушиваясь. Его лицо, удивлённо склонённое набок, было незряче залеплено снегом.
Нахмурился генерал-адмирал Апраксии.
— С Богом! — сказал он и махнул рукой.
— С Богом! — перекрестившись, крикнул Чириков. — Пошёл!
Заскрипели полозья саней. Двадцать пять доверху гружёных подвод двинулось из ворот Адмиралтейства.
Усевшись в сани, Чириков смотрел на проплывающие мимо дворцы и лачуги. Мела позёмка. Не удержал тяжёлого вздоха лейтенант. Когда ещё увидит снова он этот город, когда снова суждено — и суждено ли? — обнять товарищей. Бог ведает...
Сухощавый двадцатидвухлетний лейтенант Чириков был ровесником Петербурга. Как и этот город, вся его жизнь строилась но воле и разумению Петра. Тринадцатилетним мальчишкой вместе с другими учениками Московской навигационной школы — Дмитрием и Харитоном Лаптевыми, Степаном Малыгиным, Семёном Челюскиным, Василием Прончищевым — привезли его в Петербург, чтобы укомплектовать Морскую академию.
Они не знали, что именами их назовут моря и проливы, острова и бухты... Они и не думали об этом. С семи часов утра будущие капитаны и лейтенанты под грохот барабанов маршировали на плацу, отрабатывая приёмы с мушкетами и фузеями, а после развода шли в классы, где в проходах, с хлыстами в руках, стояли отставные солдаты. Лично императором было приказано, что «буде кто станет бесчинствовать, оных бить, не смотря, какой б он фамилии не был». Часовой во дворе отбивал склянки. Скрипели перья. Свистели хлысты. Постигалась мореходная наука.
Прямо под окнами Морской академии строились на невском берегу корабли, и в торжественные дни будущие капитаны выстраивались в шеренги у верфи. В голубом кафтане с серебряным шитьём приходил сам император. Гремели пушки. Новый корабль медленно сползал со стапелей в невскую воду.
Четыре года назад состоялся первый выпуск. Лучшего ученика, Алексея Чирикова, произвели сразу в унтер-лейтенанты и оставили в Академии. Уже преподавателем. А теперь — новый чин, новое назначение.
В обычае петровского времени срывать людей с одного дела, чтобы начать другое... Плохо это или хорошо — лейтенант не задумывался. Иначе и не делалось. Нужных людей не хватало и так поступали со всеми...
В прикрытых рогожами возах, тащившихся к Вологде, невозможно было угадать задуманного императором корабля, но били склянки, отмеряя дорожное время, и, едва отъехали от Петербурга, Чириков приказал гардемарину Чаплину вести журнал.
— Вроде как моря-то не видать ещё, Алексей Ильич... — сказал Чаплин. — Сколько ещё времени пройдёт, покуда плавание начнётся...
— Для нас уже началось! — прерывая его возражения, сказал Чириков.
— Коли так, то чего же? — ответил Чаплин. — В ближайшем «порту» и начну журнал. Как деревня-то, где мы остановиться думаем, называется?
— Опёнкино, кажись, — ответил правивший лошадьми денщик Чирикова Фёдор.
Чириков ничего не сказал. Закрыв глаза, он полулежал в санях, и ему казалось, что это не сани покачиваются на зимней дороге, а палуба корабля, идущего но безбрежному морю... Скрипели полозья. Плыли над занесёнными снегом нолями.
Уже близка была Вологда, когда послышался позади заливающийся колокольчик.
— Что в Петербурге слышно? — обратился Чириков к офицеру, нетерпеливо поджидающему, пока потеснятся неповоротливые возы, чтобы пропустить тройку.
— Государь император преставился... — простуженным голосом отвечал офицер. — Везу манифест о восшествии на престол государыни императрицы Екатерины.
Чириков побледнел.
— Трогай! — хрипловато крикнул офицер.
Кучер чуть приподнялся и вытянул кнутом застоявшихся лошадей. Снежная ископыть полетела в обожжённые морозом лица матросов.
Когда, подавленные и притихшие, въехали в занесённую снегом Вологду, в окнах уже мерцали огоньки. Низенькие дома тонули в сугробах, на крышах лежали тяжёлые снеговые шапки.
В воеводской канцелярии так и не удалось добиться толку. Генерал-лейтенант Чикин куда-то исчез, канцелярские чиновники испуганно шарахались от Чирикова... Весть, доставленная курьером, уже расползлась но городу.
— Бедные-то каки, бедные... — причитала на Соборной площади старуха, разглядывая замерзших красноногих матросов. — Ужо и помер, а и с того света гоняет вас...
Слёзы текли из её потухших глаз, и Чириков не выдержал.
— Пошла вон, карга! — закричал он и махнул рукой. — Ломай ворота, ребяты!
На свой страх и риск приказал занять пустующие в Гостином дворе амбары. Закатили на катках тяжёлые подводы, поставили караул. Всё. Корабль благополучно достиг указанной капитаном Берингом гавани, теперь можно было и команду расквартировать.
Беринг приказал ждать его в Вологде. Целую неделю ждал Чириков капитана.
Смутно, тревожно было... Матросы рассказывали, что забрали в приказную избу калечного солдата, хваставшего, будто он лично знает императрицу.
— В роте у нас жила, когда Мариенбург взяли! — кричал он. — Потом Шереметев-фельдмаршал её выкупил... Коли теперь императрица она, может, и я — амператор!
Кусал губы, слушая эту брехню, Чириков. Непостижимо было, в сколь дикий край заплыл снаряженный покойным государем корабль.
4
Было уже темно, когда император очнулся от беспамятства. В зальце с низким потолком, где лежал он, горели свечи. Какие-то люди толпились у дверей. Боль стихла, но по всему телу расползалась невесомая, предсмертная пустота... Вглядываясь в лица приближённых, Пётр нахмурился. Тут тёрся и светлейший Алексашка, которому запрещено было являться ко двору... Но не оставалось уже времени для гнева. С трудом разжав ссохшиеся губы, потребовал перо и бумагу.
«Отдайте всё...» — начертал на листе. И всё... Кончилось время. Перо выпало из мёртвых пальцев, да фиолетовые чернила пятнами смерти расползлись по белой рубахе.
Меншиков перекрестился и, расправив плечи, вышел. Скорбела душа о херц каптейне, но гулко и нетерпеливо билось в груди сердце. Снова, как в прежние времена, отгоняя скорби, торопили дела, не оставляли времени для печалей. Всё решали сейчас мгновения.