Потом начал приставать к великому князю, уговаривая его ехать кататься.
— Мачехе твоей всё равно уже не быть живой! — говорил он. — А тебя женят скоро на Маньке Меншиковой, так и не успеешь погулять! Поехали, пока роднёй с тобою не стали.
Когда Меншикову донесли о непотребном поведении бывшего царского денщика, он не стал терять времени. К Дивиеру у светлейшего князя особый счёт имелся...
Этот португальский еврей соблазнил и совратил его сестру Анну, за что и был бит нещадно людьми Меншикова. Думал тогда светлейший князь, что уймётся Антон Мануилович. Ан нет. Вечнодостойныя памяти мин херц принудил выдать сестру замуж за проходимца.
Теперь Антону Мануиловичу за всё пришлось ответить. Вздёрнутый на дыбу и битый кнутом, он после двадцать пятого удара покаялся и в дерзостях своих, и назвал имена заговорщиков, намеревавшихся не допустить до престола великого князя Петра Алексеевича...
Об этих событиях бродивший по коллегиям Афанасий Федотович Шестаков узнал, когда начались аресты заговорщиков. Взяты были названные Антоном Мануиловичем — граф Пётр Андреевич Толстой, сенатор Александр Львович Нарышкин, князь Иван Алексеевич Долгоруков, генерал, начальник Тайной канцелярии Сената Андрей Иванович Ушаков, генерал-майор Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев, генерал Иван Ильич Бутурлин... Благоприятствовал заговорщикам герцог Голштинский.
Расправа была скорой и жестокой. Дивиера, Толстого и Скорнякова-Писарева лишили дворянства и имений и, бив кнутом, сослали в Сибирь. Нарышкина и Бутурлина, лишив чинов, сослали в деревню. Долгорукова и Ушакова, понизив чинами, перевели в армейские полки.
Грозные раскаты громов сотрясали столицу, тряслись, разверзаясь, болота под ногами сенатских чиновников, где тут и когда писать концы указа о назначении экспедиции?
Целый месяц бродил Шестаков по коллегиям, но нигде не слышали об его экспедиции. В Сенате тоже недосуг было искать бумаги. От дворцовых громов сотрясались и здешние степы. Движение бумаг тем не менее не прерывалось. Порождённые Указом, они продолжали двигаться по инстанциям, и вот Шестаков узнал, что в экспедицию к нему назначены штурман Ганс, подштурман Фёдоров, геодезист Гвоздев, рудознатец Гердеболь и десять матросов. Целая команда. И добро бы, все эти люди в экспедиции не лишние будут, только одно забыли указать — где припасы получить, где средства взять... Эти бумаги исчезли куда-то...
И неудобно было ещё раз его превосходительство Ивана Кирилловича Кириллова беспокоить пустяками, но что же делать? Снова пришлось идти к нему. Очень Иван Кириллович удивился, увидев Шестакова. Даже разгневался отчасти.
— Ты ещё здесь?! — спросил он и, усмехнувшись скорбно, сказал, что добрые экспедиции теперь снаряжаются. Беринг уже который год до Камчатки добраться не может, а Шестаков, похоже, и из Петербурга не выедет. Здесь, в столице империи, видно, землицы приискивать собирается.
— Так нет тут землиц свободных! — с горькой иронией сказал он. — Появляются, правда, имения время от времени бесхозные, но до них и так охотников довольно бывает. Ни к чему экспедицию снаряжать...
— Ваше превосходительство... — защищаясь, сказал Шестаков. — Пошто корите безвинно? Который месяц уже болтаюсь тут, как говно в проруби. Сделайте милость такую, ваше превосходительство, прикажите наконец снарядить в путь.
— Как?! — удивился Кириллов. — Нешто ты ещё не получил указ Сената? Где же он?!
— Неведомо... — развёл руками Шестаков.
Человеком Афанасий Федотович бывалым был. Всю жизнь в казацкой службе провёл. Было и по тайге, и по тундре хаживано, ничего не пугало его ни дали безмерные, ни холода, ни моря ледяные, ни народцы немирные... Все, кажется, прошёл бы... Но тут, в сенатских канцеляриях, увяз казачий голова. Даже с помощью его превосходительства обер-секретаря Кириллова и то не пробраться было...
Иван Кириллович видел это, но не мог постигнуть, почему это происходит, и поэтому гневался.
— Поезжай! — с трудом сдерживая раздражение, сказал он. — В Тобольск. Там жди с командой своей, какие меры приняты будут... По дороге получишь в Екатеринбурге пушки и мортиры, а бумаги в Тобольск посланы будут. Тамошний губернатор тебе и припасы даст, и казаков в отряд наберёт. Езжай, голова, с Богом! Видеть тебя больше здесь не могу!
Не стал Шестаков более судьбу испытывать. Уехал, как было указано. В Петербурге о нём тут же и позабыли. Великие перемены происходили в те дни в столице Российской Империи.
7 мая 1727 года умерла императрица Екатерина Первая. На престол взошёл внук Петра Великого, сын царевича Алексея, одиннадцатилетний Пётр Второй. Через неделю светлейший князь Ментиков был пожалован званием генералиссимуса и сделался полноправным главою всего Российского войска. А 26 июля был издан Указ Верховного Тайного совета об отобрании и уничтожении манифестов по делу царевича Алексея и петровского Указа о престолонаследии 1722 года. За месяц до этого Указа состоялось обручение Марии Александровны Меншиковой с одиннадцатилетним императором. Светлейший князь перевёз в свой дворец императора и взял в свои руки управление империей.
Он не отступал от своего плана, так неожиданно привидевшегося ему во время разговора с Иваном Кирилловичем Кирилловым. Ослабили петровское утеснение духовенства, даль льготы народу для торговли, закрыли Малороссийскую коллегию и восстановили гетманство, на основании договора, по которому Украина присоединилась к России ещё при Богдане Хмельницком... Меншиков не терял времени. Круто менял курс корабль Российской Империи, и стоящему у штурвала Меншикову недосуг было вспоминать о снаряженных экспедициях...
5
Одиннадцатилетний мальчик проснулся оттого, что его позвала мать. Не открывая глаз, он повернулся в постели навстречу ласковому голосу и тут только вспомнил, что у него никогда не было матери, что она умерла, как только он появился на свет. Мальчик попытался вспомнить лицо отца, но и это не удалось... Слишком мал был, когда погубили отца дедушка и злые вельможи. Снова стало страшно, как всегда, во все годы его детства... Мальчик замер. Только из закрытых глаз текли слёзы. Когда подушка стала совсем мокрой от слёз, мальчик вспомнил, что теперь он император, и открыл глаза.
Жирный и розовый купидон на потолке изо всей силы натягивал лук, чтобы пустить в императора свою стрелу. Это было не страшно, но очень противно. Закрыв глаза, мальчик вспомнил свою невесту, Марию Александровну Меншикову, похожую на этого розового купидона тётеньку. Учитель танцев Норман рассказывал, что Мария Александровна была раньше невестой польского короля Сапеги... Вот пускай бы и ехала к нему. А если Сапега, как говорит Норман, предпочёл Машке Софью Карлусовну, племянницу бабки-мачехи, то при чём тут он, Пётр? Чего Машка к нему привязалась?
Мысль эта испугала императора. Осторожно он приоткрыл глаза, оглядываясь, не подслушал ли кто его мысли. Никого не было в комнате. В выходящее на Неву окно лился солнечный свет, на потолке жирный купидон натягивал лук...
Облегчённо вздохнул маленький император, и тут же из-за изголовья постели: «Фаше феличестфо! Фаше феличестфо! Фстафать пора!» — раздался голос обер-гофмейстера барона Остермана.
— Я бы ещё поспал, Андрей Иванович! — капризно сказал Пётр.
— Неможно спать. Никак неможно! Фашему феличестфу за дела надобно приниматься. До полудня вам надобно быть в заседании Верховного Тайного совета, потом до двух часов играть на бильярде, потом изучать география и ходить в концерт.
— А охота? — спросил Пётр. — Разве на охоту мы сегодня не едем? Завтрева тогда надо пораньше в поле выехать...
— Нет-нет! Зафтрефа тоже охоты нет. Зафтрефа с утра древнюю историю учить будем, после обеда — танцы. После танцев урок новой истории и ещё — концерт. Никак нельзя этот план нарушить. Их сиятельство князь и герцог недовольны будут.
Услышав имя Меншикова, император перестал капризничать. Меншикова он всегда, сколько помнил себя, боялся. И даже сейчас, когда всё вдруг так счастливо переменилось и все сделались угодливы с ним, страх перед светлейшим князем остался, хотя именно Меншиков и был, как он сам объяснял, причиною счастливой и перемены в положении императора.
— Опять надобно будет на лодке плыть... — недовольно пробурчал Пётр. — Нешто мост ко дворцу трудно выстроить...
— Строится мост... — ответил Остерман по-немецки. — Не в один день такое дело свершается...
Пётр ничего не ответил на это. Мост с Преображенского острова, как недавно переименовали Васильевский остров, действительно строился. Каждый раз, когда плыли на лодке, видел юный император это строительство. Но сколько же можно строить? И неужели ему нельзя, пока не построили мост, во дворце своём жить? Кто он — император или слуга у светлейшего князя? Ежели б во дворце жить, то и с Машкой пореже бы довелось встречаться, почаще бы к тётеньке своей любезной Елизавете ездил, у сестры Натальи почаще бы гостил...
Но всё это, нахмурившись, только подумал император. Ничего этого ему ни по-немецки, ни по-французски, ни на латыни говорить было нельзя. Об этом только думать можно было, да и то с опаской...
Поездка во дворец сильно затянулась. Сначала император говорил в зале, где проходило заседание Верховного Тайного совета, речь...
— После как Бог изволил меня в малолетстве всея Руси императором учинить, — читал он по бумажке, время от времени поглядывая на окна, за которыми зазывно сияло солнце, — наивящее моё старание будет, чтоб исполнить должность доброго императора, то есть чтоб народ мне подданный с богобоязненностью и правосудием управлять, чтоб бедных защищать, обиженным вспомогать, убогих и неправедно отягощённых от себя не отогнать, но с весёлым лицом жалобы их выслушивать и по похвальному императора Веспасиана примеру никого от себя печального не отпускать.
Читал он, запинаясь, не совсем понимая, что именно читает, хотя и разбирал все слова. Просто отвлекало весёлое солнце на улице... Тем не менее речь впечатление произвела хорошее. Все хвалили её, а на улице кричали «Виват!».
Но и после заседания Тайного совета императора не отпустили. Сказали, что надобно принимать депутации подданных. Слава Богу, тут только улыбаться требовалось, чтобы по примеру императора Веспасиана никого от себя печального не отпускать. Хотя, конечно, слишком уж много подданных было. Шли и шли... Жарко и неудобно неподвижно сидеть на троне, милостиво улыбаясь всем.
Депутации несли подарки... Но смотреть подарки тоже было нельзя. Подарки принимали приближённые и уносили куда-то. Депутация петербургских каменщиков поднесла десять тысяч червонцев. Целый мешок денег. Его тоже унесли.
Когда приём закончился и, погрузившись в лодки, поплыли на Преображенский остров, Пётр спросил:
— Андрей Иванович, а подарки, которые дарили, это мои?
— Да, фаше феличестфо! — ответит Остерман.
— И я могу ими распоряжаться, как хочу?
— Разумеется, фаше феличестфо...
Пётр задумался.
Задумчив он был и во время урока географии. Смотрел на глобус и думал о своём.
— Здесь Европа... — показывал указкой учитель. — Это Средиземное море. Здесь у Пиренейского полуострова начинается океан. Вы не слушаете меня, ваше величество?
— Я слушаю... — сказал император, поворачивая глобус. — Я запомнил всё. Это Америка... А здесь начинается Азия... Чего тут ещё слушать?
— Вы делаете поразительные успехи, ваше величество, — почтительно поклонился учитель.
После урока географии был концерт, слушали музыку и смотрели на танцующих карликов. Карлики императору понравились. И если бы не княжна, что сидела, плотно сжав губы, наверное, они и развеселили бы императора. Однако рядом со строгой Меншиковой смеяться не хотелось. Странное дело... Не очень ещё и старая невеста, шестнадцать только, как и сестре Наталье, исполнилось, а такая тоска с нею! Тяжело было сидеть неподвижно. А когда княжна всё-таки, не выдержав, засмеялась сама, император разозлился. Он опустил голову и уже не смотрел на танцующих карликов, а только кусал губы, чтобы не заплакать.
Тоскливо было даже и думать, что так теперь будет всегда.
Уже перед сном мальчик снова вспомнил про деньги.
— Я могу подарить их, кому захочу? — спросил он у зашедшего пожелать спокойной ночи Остермана.
— Да, фаше феличестфо... — ответил тот. — Я полагаю, вы желаете сделать подарок своей невесте?
— Вот ещё! — ответил Пётр. — Я хочу подарить их своей сестре! Разве нельзя?!
— На фсё фоля фашего феличестфа! — склонился в поклоне Остерман. — Более того... Если позволите заметить, я скажу, что это чрезвычайно благородный со стороны фашего феличестфа поступок. Он свидетельствует о том, что вы обладаете исключительно добрым сердцем...
Петру уже стало немножко жалко отдавать Наташке мешок с деньгами, но он подумал, как разозлится Меншикова, и, вполне довольный собою, улыбнулся.
— Завтрева и прикажу отнести... — объявил он.
Андрей Иванович не сумел скрыть своих чувств.
Дрожащей рукою вытащил из кармана клетчатый платок и промокнул заблестевшие слезами глаза, а потом громко высморкался.
— Этто ошень хороший поступок, фаше феличестфо! — сказал он.
Слугу, тащившего к лодке мешок с червонцами, встретил на свою беду светлейший князь Меншиков и, когда узнал, что его одиннадцатилетний воспитанник отправляет деньги в подарок сестре, страшно разгневался.
— Олухи! — вскричал он, топая ногами. — Это же ребёнок ещё! Совсем с ума съехали?!
Неразумного слугу и пособлявших ему солдат генералиссимус наградил синяками, а мешок с деньгами приказал унести к себе.
Этакие ведь деньги! Мыслимо ли ребятишкам ими играть? Куды Андрей Иванович смотрит? Он, светлейший князь, когда, откупаясь от дочерей Екатерины, положили по миллиону каждой дать, и тут сумел сэкономить, стребовал с герцога Голштинского, чтобы каждая из великих княжон ему, Меншикову, по сто тысяч взятки дала, а тут сразу ни с того ни с сего этакие деньги транжирить.
Нет, надобно, надобно поговорить с Остерманом... Куды смотрит, дурак австрийский?!
Выговор Остерману был сделан серьёзный.
И хотя ни единым словом не пожаловался добрейший Андрей Иванович своему воспитаннику, Пётр видел, что обер-гофмейстер смущён и опечален. Правда, причину этой печали он так и не сумел открыть, пока не встретился с сестрой.
Встретившись же, сразу вспомнил про мешок с деньгами и спросил, понравился ли ей подарок...
— Какой подарок? — удивилась Наталья.
— Десять тысяч червонцев, которые я твоему высочеству, дура, пожаловал! — рассердился Пётр.
Круглыми стали глаза великой княгини.
— Ваше величество... — заинтересованно сказала она. — Я не получала от вас никаких денег.
Император приказал позвать слугу и тут же, при сестре, спросил, куда пропали деньги.
Потрогав темнеющий под глазом синяк, слуга объяснил, что деньги отобрал светлейший князь. С трудом далось ему это признание. Видно было, как страшно ему сейчас.
Страшно было и самом императору. И может быть, если бы не было рядом Натальи, если бы не блестели так её округлившиеся глаза, привычное благоразумие и взяло бы верх. Но это происходило при сестре. Она всё видела и внимательно смотрела на брата, ожидая его решения. Волна страха столкнулась в душе мальчика с невозможностью проявить этот страх. Он оцепенел весь. Лицо сделалось белым, сердце учащённо забилось. Он уже не видел ничего, ни сановников в золотых мундирах, ни округлившихся Натальиных глаз.
— Князя! — закричал одиннадцатилетний император. — Князя ко мне призвать!!!
И затопал ногами, заходясь в крике.
Случившийся рядом Остерман бросился к нему.
— Фаше феличестфо! Фаше феличестфо! — бормотал он, пытаясь успокоить мальчика. Но Пётр с недетскою силой оттолкнул Остермана, и тот едва не упал. А император уже ничего не понимал, кроме того, что если задумается хотя бы на мгновение, то всё нарастающий и нарастающий ужас парализует волю, и он уже никогда не сможет оправиться от этого страха.