Последнюю фразу я зачитываю вслух. Людмила Викторовна улыбается:
– Это каких же благ вам желает Столярчук? Знает ли она сама, какие блага истинные, а какие – мнимые?
Не знает – объясним, думаю я, а в душе радуюсь искренности, которая чувствуется в письме Столярчук. От первой встречи мнение о себе она оставила хуже. Никак нельзя допустить, чтобы ею пополнились ряды «отрицаловки». Да и что такое вообще эта «отрицаловка»? В шестом отделении, как только отправим Цирульникову, надеюсь, перестанет существовать вообще. Ибо Гукова, оставшись в единственном числе, вряд ли сможет оказывать прежнее влияние на «пассивных».
9
В воспитательскую заглядывает Дорошенко.
– Просили зайти? – напоминает робко.
Воспитатель Хаджикова оставляет стопку писем, которые мне нужно перечитать и отправить. Отдельно кладет открытку – поздравление с Новым годом. Надо вызвать Корниенко, ее написавшую, и объяснить, почему эта открытка не была отправлена адресату. Сославшись на множество дел в карантине, Людмила Викторовна уходит. Остаемся вдвоем с Дорошенко.
Воспитанница до глаз замотана платком, а ватник весь в пятнах, расстегнут.
– Что это ты в таком виде?
Дорошенко, смутившись, снимает платок. Поправляет волосы. Спохватившись, прикрывает рукой пятна на ватнике. Я цепляюсь взглядом за нагрудную бирку. «Белова Елена. 4-е отделение». Спрашиваю, почему Дорошенко в чужой фуфайке. Она долго и путано начинает объяснять. Я до конца не выслушиваю, прошу позвать Корниенко, после чего найти Белову и забрать у нее свой ватник.
Воспитанница задерживается в дверях.
– Вы еще сердитесь на нас с Отрощенко за то письмо?
– А в чем дело? – спрашиваю.
– Не подумайте, что мы специально, ошибка получилась, – оправдывается Дорошенко. – У вас ведь неприятности с женой, да? Мне такое кто сделай, прибила бы.
Я уже не тороплю ее, любопытно выслушать до конца.
– Поверьте, – продолжает Дорошенко, – не могу вот даже спокойно смотреть на вас, все думаю, что злитесь.
Исчерпав собственное красноречие, она замолчала. Я подхожу к ней, смотрю в глаза.
– Только честно, какие у тебя отношения с Корниенко?
Ответная реакция вовсе не та, которую ожидал.
– Никаких! Катька презирает меня, за человека не считает, «гнилухой» зовет.
– Почему, как ты думаешь?
– По той же причине, по которой взъелась она тогда, помните, на Водолажскую. Недостаточно блатными мы, если так можно выразиться, ей кажемся...
– Ты сильно злишься на Корниенко?
– Если честно, – отвечает Дорошенко, – мне она безразлична.
– Ну ладно, иди. Позови Корниенко ко мне и сама придешь.
Воспитанница уходит. Я возвращаюсь за стол, беру из стопки первое письмо. Цирульникова пишет в Донецк подруге, которая освободилась полгода назад. Но письмо очень сдержанное, в нем ничего лишнего, разве что кроме одной фразы: «Отделение у нас болото». Я ее старательно зачеркиваю, ибо, по моему убеждению, это определение уже не соответствует истине. Заклеиваю письмо в конверт. Беру следующее. Шумариной. Адресовано Кузовлевой.
«Здравствуй, Танечка! В первых строках своего письма спешу сообщить тебе, что все мы здесь живы и здоровы, завидуем вам и дни, даже часы считаем, когда сами сможем поехать домой. Особенно я соскучилась уже за своим Димулькой, не дождусь, пока будем вместе. Фотографию, которую отдала мне Надежда Викторовна, я ношу всегда с собой и могу смотреть часами на нее. А на что другое смотреть? Зона угнетает, давит на голову, на душе тоска беспросветная возникает от серости и однообразия вокруг. Вот одна радость, Владимир Иванович приехал...»
Откладываю письмо, мне неудобно его дальше читать, хотя и понимаю, что нужно. Это письмо осужденной, я обязан его дочитать до конца хотя бы потому, что таков профессиональный долг, потому что нередко случаются попытки передать таким способом из зоны информацию, ожидаемую в преступной среде: кто кого «заложил», куда что перепрятать, кого «грохнуть» и пр.
В дверь постучали. Вошла Корниенко.
– Присаживайся, – указываю на табурет возле стола.
Осужденная садится. Я начинаю с дела, из-за которого ее позвал.
– Вот открытка, которой ты поздравила подругу с Новым годом. – Выигрывая время, показываю открытку. – Мы не выпустили ее из зоны, и я тебе позже объясню почему. Объясню, если ты сама не поймешь, – продолжаю выкручиваться, мысленно ругая себя, что за текучкой не нашел пять минут познакомиться с содержанием открытки или хотя бы у Хаджиковой спросил, что в ней запретного. – А сейчас хочу прочитать это вслух и с выражением, можно? Ты готова слушать?
Корниенко в растерянности кивает. Я читаю с выражением:
До Нового года минута осталась,
За что же мне выпить бокал свой вина?
За счастье?
А есть ли оно?
За юность?
Она улетела давно!
За дружбу?
Увы, я ее обойду...
За светлую жизнь я выпить не прочь,
Но вся моя жизнь непроглядная ночь!
За что же мне выпить? Часы уже бьют!
Эх, думай не думай, не все ли равно,
Я выпью за то, что в бокале вино!
– Итак, – говорю Корниенко хмуро, – выяснилось, что у тебя в зоне проблема номер один – за что выпить бокал с вином? А разреши полюбопытствовать, откуда у тебя вино?
Воспитанница, не замечая иронии, отвечает на полном серьезе:
– Что вы, Владимир Иванович, вино в стихах только.
Других аргументов у меня нет. Искренне пытаясь угадать, что запретного нашла Людмила Викторовна в этом предновогоднем послании, я несколько раз внимательно перечитываю его. Наконец нахожу две грамматические ошибки, и одна запятая стоит не на месте. Говорю об этом Корниенко, предлагая переписать открытку.
– Но лучше не самой, – советую, – попроси это сделать воспитанницу, у которой почерк получше. Кстати, кто в отделении умеет красиво писать? Витиеватым этаким шрифтом, похожим на древнерусский...
Удивленная Корниенко продолжает смотреть на меня, будто на пришельца с далекой планеты.
– Многие в зоне красиво пишут, – поразмыслив, говорит она. – Лучше других, пожалуй, Шумарина. Эта новенькая, Бубенцова, тоже может. А вензелями, кажется, получается только у Цирульниковой. Но мне-то ее вензеля зачем?
Оставляя этот вопрос без ответа, я спрашиваю:
– Чья ручка была положена под платок, когда вы колдовали в новогоднюю ночь? Какая это была ручка?
– Нелькина ручка. Японская. С тонким стержнем.
Шумарина у самой себя вряд ли воровать станет, думаю я. А вслух говорю:
– Пожалуй, ты мне помогла.
Корниенко награждает меня сердитым взглядом.
– Это, выходит, на кого-то настучала, да?
– Глупости.
Разрешаю колонистке идти, и она покидает воспитательскую медленными шагами.
Снова берусь за чтение писем. Дочитываю «сочинение» Шумариной.
«...Рассказывал вчера Владимир Иванович, как ты ему, Танечка, сквозняки гоняла».
Стоп, что это еще за «сквозняки»? Я понял, речь идет о невозможности Кузовлевой встретиться со мной, когда приезжал в Днепропетровск. Но «сквозняки»!.. Вот уж придумала! Впрочем, почитаем дальше.
«Не расстраивайся, Танюша, купит тебе дедушка пальто, а пока фуфаечкой порадуйся. Как я помню, тебе о-о-о-чень шла колонийская черная фуфайка с простроченным по моде воротником...»
Читая письма, время от времени поглядываю на часы. Что-то долго Дорошенко ищет свой ватник, который у Белки. Как бы не пришлось теперь посылать дневальную на поиски самой Дорошенко.
Следующее письмо Ноприенко. Адресовано Кошкаровой. Она тоже не забывает сообщить приятельнице о моем возвращении: «...Опять прикатил Владимир Иванович наводить свои порядки. Вчера два часа нас воспитывал, мораль читал и о тебе вспоминал, рассказывал, какая ты принципиальная стала на свободе. Кое-кто сомневался, посмеивались девки на воспитательном часе, поэтому я хотела, чтобы Владимир Иванович не говорил о тебе. Я даже написала ему об этом записку, но он не прореагировал. Аннушка, если бы ты знала, какие у меня неприятности пошли после твоего освобождения. Одной оставаться так тяжко, что это не передать словами. А тут еще брак в работе получился, шов на платье не в ту сторону погнала. За брак, как понимаешь, начислили на отделение штрафные очки. Стою одна посредине комнаты, а девки лежат, пальцами тычут и выговаривают за брак. Да ты сама знаешь, каково это – попасть на круг. Хорошо хоть сразу после «круга» Людмила Викторовна, которая сейчас вместо Зари, письма принесла. И мне одно – от тебя. Сразу на душе полегчало...»
Наконец вернулась Дорошенко. Я отложил письмо, убедился, что она пришла в своем ватнике.
– Вот теперь порядок, – говорю ей. И прошу передать отделению, что отсутствие воспитателя Зари – не повод, чтобы «меняться» одеждой и вообще делать кому что заблагорассудится.
Закончив с моралью, перевожу разговор на случай в школе.
– Тебе как в голову пришло такое учудить?
– Да, если бы я с самого начала специально, – оправдывается Дорошенко. – А то ведь знаете, как было? Полезла утром под свою кровать за сапогами, а там – мышь. Живая. Только хвост ей зажало мышеловкой. Я положила мышку в карман, чтобы выбросить на улице, и забыла. А в школе...
Дорошенко запнулась.
– Мышь сама из кармана выпрыгнула и побежала по классу, так?
Оксана опускает в смущении глаза.
– Я сама ее выпустила. – Она надувает по-детски губки. – Скучно ведь...
– На уроке Ангелины Владимировны скучно?
– Вообще в зоне, – уточняет Оксана. – Душа болит, понимаете? И жить не хочется! Три года я уже здесь. Три года...
Дорошенко будто уснула с открытыми глазами. Я ее не трогал, не нашел слов для утешения, а напоминать, что только по своей вине она оказалась здесь – нужно ли?
Выдержав достаточную паузу, спрашиваю:
– Оксана, ты можешь ответить искренне на один вопрос?
– Попробую, – кивает.
– Скажи, как ты относишься к Цирульниковой?
Дорошенко вмиг оживает.
– Я ее ненавижу! Всеми фибрами души! Дерьмо, паскуда, все ее ненавидят! Все! Дни считаем до ее отправки на «взрослую».
– Но если Цирульникова дерьмо, почему ей так угождаете?– пытаюсь выяснить.
– Именно потому, что дерьмо, – объясняет Дорошенко. – Есть девчата сильнее, а молчат. Потому что Янка мстительная, и делает это чужими руками.
Я замечаю в ответ, что Цирульникова еще здесь и мы должны показать отделению всю дутость и несостоятельность ее «авторитета». Дорошенко задумывается. Я решаюсь у нее спросить:
– Имела ли возможность Цирульникова взять из-под платка авторучку в новогоднюю ночь?
Собеседница от такого предположения в шоке.
– Вообще-то Янка причисляет себя к блатным, – растерянно тянет. – А блатные у своих не воруют. Хотя...
– Допустим, Цирульникова все же взяла ручку, – подхожу я с другой стороны. – Куда спрячет?
– Взять, конечно, могла, – продолжает размышлять Дорошенко. – Ее кровать ближе других к табурету, на котором колдовали. К тому же Янке переезжать на другую зону, там краденой ручкой спокойно можно пользоваться. А куда спрячет? Конечно же, в каптерку. К себе в мешок положит. Ей это без проблем в любое время – ответственная за каптерку в подругах у Янки ходит.
Я понял, где Цирульникова могла найти время выводить витиеватые буквы на листке анонимки – в каптерке, разумеется; никто не помешает, не спросит, чем это она занимается. Теперь, кажется, ясно, кто истинный организатор письма, написанного рукой ничего не подозревающей Отрощенко. Цирульникова, видя в моем лице непримиримого противника «отрицаловки», чувствуя угрозу своему собственному месту «на троне», решила от меня избавиться. А Корниенко она оболгала в анонимке, искренне желая столкнуть нас лбами. Это месть за ее измену позициям «отрицаловки» и стремление к новой, нормальной жизни.
...Спустя час вдвоем с воспитателем Людмилой Вик-торовной Хаджиковой мы проверили в каптерке личные вещи осужденной Цирульниковой. И нашли в ее сумке ручку, которая пропала у Шумариной в новогоднюю ночь.
6. Запрещенный прием
1
Выложил на стол Дины Владимировны Васильченко письма, которые пришли в адрес республиканского журнала «Ранок», опубликовавшего главу из рукописи этой книги – «Бойкот». На лице начальника колонии удивление.
– Столько писем! Откуда?
– Из Днепропетровска, Никополя, Кривого Рога...
– И от ребят есть?
– Большинство от них.
– Значит, будем открывать филиал службы знакомств?– сказала хмуро Васильченко и взялась читать.
Это, учитывая множество текущих дел, не на один час; я решил пойти в школу. Воспитанницы встретили приветливо, поделились новостями, скопившимися за дни моего отсутствия. В спортивной работе и учебе – вторые места. План на производстве выполняется, хотя было и немного брака. Разучили новую строевую песню, которую исполнили здесь же, в классе.
Меня девчата тоже выслушали с интересом. Особенно сообщение о письмах.
– Зэчкам, преступницам – письма от нормальных людей? – скептически высказалась Бондарь.
– На отделение писали или как? – вырвалось у Чичетки.
Я объяснил, что есть письма мне, есть на отделение, немало и личных – воспитанницам.
– Кому именно, можно узнать? – спросила Корниенко.
– Тебе есть одно.
– А мне? – поинтересовалась Бондарь.
– Тебе нет.
– А Дорошенко? – назвала свою фамилию Оксана.
– Есть.
– Наибольшее кому? – молвила с хрипотцой Цирульникова; она всем своим видом настойчиво пытается подчеркнуть принадлежность к «отрицательным».
Отыскал глазами Водолажскую. По грустному и задумчивому лицу понял: она догадывается, что половина писем – ей.
– Почему Водолажской? За какие блага? – запротестовала Гукова. Не удержались от реплик и Цирульникова, Бондарь, Мариненко.
Я ободряюще кивнул Водолажской. А классу объяснил, что в каждом произведении должна быть главная героиня и это авторское право определить, кто ею станет.
– Но в данном случае эту героиню выбрали вы, избрав ее объектом своего бойкота.
Гукова, услышав мое объяснение, лишь заскрежетала зубами. Столярчук подняла руку.
– Ну, а вам что пишут?
– Читатели высказывают мнение, что не в колонии вы находитесь – в санатории, Питание трехразовое, телевизор цветной, аэробика, художественная самодеятельность – разве это зона?
Отделение забурлило. Реплики, острые, как стрелы, полетели в адрес читателей.
– Руки б отсохли, кто так пишет!
– Если ума нет, прокурор не добавит!
– У тех, кто так написал, наверное, детство прошло без игрушек!
Ответил я на столь бурную реакцию предложением написать коллективную отповедь читателям, объяснить людям, знающим о жизни в зоне лишь понаслышке, чем тягостна для осужденных изоляция от общества. Девчата с готовностью взялись за работу. Вот в сокращенном виде эти необычные сочинения. Надеюсь, они окончательно развеют сомнения тех, кому колония показалась похожей чем- то на дом отдыха.
Корниенко: «...Нам не холодно и не голодно здесь. Мы обуты и одеты. Но очень тяжело видеть эти темные тона одежды. И только нагрудные бирки с фамилией и именем отличают нас друг от друга. Внешне может кому-то показаться, что здесь «курорт». Всем так кажется поначалу, даже отдельным воспитанницам. Но позже начинаешь понимать, что внутри колонии – очень тяжелый темный мир. Знаете, есть такая закономерность: когда много раз слушаешь одну и ту же мелодию, на душе становится жутко. А здесь эти постоянные звонки, даже страшно становится. На звонки у нас выработан рефлекс: зазвенит – и ты уже бежишь, сломя голову, на построение или еще куда положено.