Корниенко дрогнувшим голосом спросила:
– А вот вы лично, как относитесь к случаям, когда девушка и... ее отчим...
Я освободил воспитанницу от необходимости формулировать столь трудный для нее вопрос.
– На прошлое закрыть глаза готов, – говорю прямо. – А в будущем... – Смотрю Корниенко в глаза. – Ты хочешь услышать сейчас много горьких слов для себя?
Она не выдерживает, отводит взгляд.
Молчим. Дождь не прекращается, и капли продолжают ползти зигзагами по стеклам. Выхожу из-за стола.
– Пойдем, Катерина, на самоподготовку.
Вместе заходим в класс, Корниенко садится за свою карту. Ко мне идут воспитанницы с вопросами относнтельно домашнего задания. Потом наступает затишье, и я поочередно всматриваюсь в лица осужденных, пытаюсь угадать настроение каждой, ее душевное состояние. Задерживаю внимание на Дорошенко. Она что-то старательно переписывает из книги, глаз не вижу, но по напряженному выражению лица чувствую: чем-то озабочена, расстроена.
– Оксана, – говорю вполголоса. – Покажи, что ты уже сделала.
Она собирает свои тетради, подходит, садится на стул рядом. Делаю вид, что проверяю ее работу. А между тем спрашиваю:
– Ты уже ответила на письмо?
Долго, на протяжении урока этики и двух воспитательных часов мы читали вслух письма от читателей. Обсуждали каждое. Спорили, кому отдать письмо, которое пришло без конкретного адреса, написано только: воспитаннице шестого отделения. Как радовались Водолажская и Шумарина, Ноприенко, Чичетка и другие, которым в конверты рядом с обращением к редакции были вложены еще и письма личные. Дорошенко тогда не выдержала, расплакалась, закрыла лицо руками. Уже несколько дней прошло, а она все не может успокоиться:
– Неужели это он мне написал? Неужели считает человеком?
– Ты уже ответила? – повторяю я вопрос.
Лицо Дорошенко застыло, потом задергались уголки глаз.
– Еще нет. Не знаю, что ему написать. Боюсь я...
Сильное впечатление произвели читательские письма и на других воспитанниц: почти в каждом их сверстники и сверстницы предлагали дружбу и переписку, обещали подставить плечо в трудной ситуации. В целом эта почта, на мой взгляд, сыграла положительную роль в воспитательном процессе, впрочем, были с этими письмами и неприятности. Воспитатель Заря, когда мы встретились в буфете, посмотрела хмуро и спросила:
– Когда в последний раз заглядывали в сигнальную тетрадь?
– Еще в день приезда, а что?
– Посмотрите – поймете! Не забудьте сделать выводы...
Я уже шел смотреть, но по дороге к школе встретил майора Богинского, начальника режимной части. Владимир Григорьевич – интересный собеседник, он работал в нескольких колониях, хорошо знает психологию преступника и всегда может дать дельный совет. Забыл я в разговоре с ним о сигнальной тетради, вот только сейчас вспомнил. Открываю. Смотрю. Поведение за урок математики– «3», на литературе за прилежание – тоже «3». Остальные все «четверки». «Пятерки» за четыре учебных дня – ни одной. Поднимаю старосту класса. Ну-ка, Водолажская , объяснись! Она не скрывает, причина одна: писали на уроках ответы читателям.
Пришлось поговорить с отделением строго. Предупредить, что эти письма могут оказаться последними. Подобный поворот девчатам не но душе, поглядывают исподлобья.
– В общем так, не будет поведения – не ждите писем, – повторил свое предупреждение.
Прозвенел звонок с самоподготовки, и в классе осталась одна Корниенко. Сцепив руки на коленях, смотрит за окно.
– Я обдумала: дайте дяде Леше телеграмму, чтобы не приезжал. – В глазах ее светилась твердая решимость. – Мама приедет – будет лучше.
– Вот это правильно...
Празднуя в тот день одну из своих маленьких побед, я не самообольщался, не убеждал себя, что воспитанница Корниенко изжила сексуальное влечение к отчиму. И все же начинать с чего-то надо, я сделал первый шаг. Когда готовился к этому шагу, боялся споткнуться. Не споткнулся – это ли не повод для торжества?
Крупные капли продолжали барабанить по стеклу. Под унылый аккомпанемент дождя ни о чем колонийском больше не хотелось думать. Взяла верх тоска по дому.
4
К воскресенью дождь перестал, но все еще было холодно, и тяжелые свинцовые тучи висели над колонией.
Первым приехал отец Бондарь. Сразу, что бросилось а глаза, – его седая голова. Опущенные плечи. Вялая, медлительная походка. Мы вместе прошли в предзонник.
– Ну как она здесь, моя дочка? – спросил Сергей Игоревич.
– Как все, – отвечал я неопределенно. – Учится, работает... Вы первый раз ее навещаете?
– Впервые, – хмуро ответил Бондарь. – Да знали бы вы, каково мне, – говорит раздраженно. – Дочь собственного ребенка сожгла. Зверь она или как понимать? К ней как теперь относиться? Можно ли дочерью считать?
– Когда Галя ожидала ребенка, вы где были?
– Рядом был. Помогал чем мог, заботился.
– Жили отдельно?
Неожиданно вновь начал накрапывать дождь, и я в ожидании ответа следил за лопающимися на лужах пузырьками.
– Поверьте, часто наведывался к дочери, – дрогнувшим голосом убеждал Сергеи Игоревич. – Каждые два-три дня приходил.
– Знали, что у Гали собирается сомнительная компания, что пьют, что...
– Все знал, – отвечает глухо. – А сделать ничего не мог. Не мог ничего противопоставить этой своре уголовников. Их много, мне угрожали...
Тяжелый у нас получается разговор. Через 5 минут такой беседы я чувствовал себя словно после окончания рабочего дня. Сергей Игоревич оправдывается, а я, устав слушать, вспомнил прочитанную недавно повесть Юрия Короткова «Авария» (Парус. – 1987. – № 8, 9). Там похожая ситуация. Столь же стремительно, как и наша Бондарь. ее ровесница Валерия Николаева покатилась по наклонной вниз и вскоре уже не имела возможности самостоятельно выбраться из этого болота. Ее отец, Николаев, упустивший дочь в свое время, теперь боролся за Валерию всеми доступными средствами и погиб, ценою собственной жизни заплатив за возвращение пятнадцатилетней дочери к прежнему здоровому образу жизни. Я не судья Бондарю, и все же такие люди, как Николаев, мне симпатичнее и понятнее. Уже, наверное, полчаса прошло, но отец Ольги продолжает оправдываться, всячески отрицает собственную вину в происшедшем, а во мне нарастает глухое недовольство, копится раздражение.
– Зачем вы приехали? – спросил я, пожалуй, слишком резко.
Бондарь после этого вопроса как-то сразу отстранился, словно ступил на льдину, и между нами стала расти полынья.
– Зачем вы сюда приехали, Сергей Игоревич?
Собеседник раскис окончательно.
– Я могу, конечно, попытаться объяснить, – заговорил он плаксиво. – Но вы поймете? Поймете ли?
– Буду стараться, – чуть мягче ответил я.
Бондарь не знал, куда спрятать дрожавшие от волнения руки.
– Один остался, понимаете? – Он начал ломать свои пальцы. – Новая жена, шлюха, уже спуталась с другим, ее дети – не мои дети. А мама... – Сергей Игоревич ослабил галстук. – Сорок дней как схоронили ее. Только помянул и на поезд – сюда.
– Вы хотите вернуть дочь? – спросил я и почувствовал, как стиснуло горло. – Это серьезно?
В глазах Бондаря затеплилась искорка надежды.
– Да, да, хочу вернуть, – ответил глухо.
Пришло время подвести итог нашему разговору:
– В таком случае вы можете рассчитывать на мою поддержку.
Проводя Сергея Игоревича в школу, я возвратился на КП – там ожидали матери Водолажской и Дорошенко. Обе в нашей колонии впервые. Но Дорошенко-старшая прежде отбывала срок, ей в зоне многое привычно, а Водолажская засыпала вопросами.
– Анна Анатольевна, – сказал я с упреком, – разве вы письма наши не получаете?
– Получаю, а как же, – поспешила заверить Водолажская. – И от вас, и от Олечки, но все-таки живое слово, знаете?.. Как она тут, не болеет, не подводит вас?
Я заверил Анну Анатольевну, что Ольга не болеет и не подводит. И для Дорошенко-старшей время нашел.
– После того случая с мышью, о котором писал вам, ничего существенного не было. Через месяц заберете Оксану домой. Ну, что можно сказать? Педагогическую запущенность девочки здесь, кажется, удалось приостановить, учится на твердую «тройку», работает неплохо. В будущем все будет зависеть от тех условий, которые создадите ей дома, особенно важен личный пример. Ваш личный пример, слышите?
Дорошенко-старшая отвела в сторону глаза.
– Будет как-то, – неуверенно пообещала она.
– Не как-то, – возражаю я родительнице деликатно,– должно быть так, как мы с вами, Светлана Анатольевна, наметим. Вы ведь взрослый человек и жизнь хорошо знаете...
Я все говорю, говорю, иногда переводя взгляд с Дорошенко на Водолажскую и обращаясь к ней. Какие они все разные – родители наших колонисток. Есть хорошие, добросовестные, но и они не смогли уследить за дочерьми, упустив в результате собственной педагогической необразованности, беззаботности ряд важных моментов в воспитании девочек, совершив ряд ошибок. Но есть и другие: обозленные, инфантильные, дерзкие, злоупотребляющие, среди которых немало ранее судимых. И все же мы должны относиться к ним как к коллегам и одновременно пытаться понять их трудности, помогать им. Что поделать: других родителей у наших воспитанниц не будет, надо сотрудничать с теми, какие есть. Дело не в том ведь, какие родители, а в том, что именно родители, и только они могут сделать то, чего не в силах за них сделать никто, в том числе учителя и воспитатели. Но к таким не относятся, разумеется, подобные отчиму дяде Леше, который, едва я вспомнил о нем, появился неожиданно на КП.
Я сухо с ним поздоровался.
– Вы разве не получили телеграмму? – спросил прямо. – Почему приехали вы, а не мать?
– Есть разница? – осведомился, ухмыльнувшись, дядя Леша.
– Мы хотели видеть мать, – повторяю с нажимом на последнем слове. – Почему ее нет?
Отчим – грузный, невысокий мужчина с редкими волосами и широкими скулами – засуетился.
– Мы посоветовались, решили с матерью так. Нет, это она решила, – поправился он. – Дорога, говорит, дальняя, езжай ты. Вы уж, начальник, на нее не серчайте, мать дочку любит, переживает. А «моторчик» у нее слабый, в поезде ее укачивает.
Дядя Леша для пущей убедительности приложил руку к груди, и я увидел на тыльной стороне его ладони татуировку: паук головой вверх.
– Понял, – остановил я этот вулкан фальшивой доброжелательности и лжи. – Пойдемте на собрание.
Шли молча. Лишь перед входом в школу дядя Леша задержал меня вопросом:
– Свидание с Катенькой, думаю, будет позволено? Часа четыре, если можно...
Я посмотрел собеседнику в глаза.
– Час, не больше, – сказал холодно.
У Катиного отчима улыбка во весь рот. А в зрачках беспокойство бегает.
– Час, – повторял я. – И только через стекло.
– Это беспредел! [Так заключенные называют между собой случаи превышения прав сотрудниками колоний.] – задохнулся негодованием «родитель». – Хозяйку требую! Быстро!
Он поднял глаза, и мне на секунду стало не по себе.
– Вас провести в админкорпус? Пожалуйста, могу...
Отчим разжал кулаки. Постоял, подумал.
– Почему от дочери отрываете? – спросил хрипло. – Ведь это моя... Моя дочь! Оформленная!
Тут уже и меня повело на принцип.
– Свидание через стекло, – с усилием повторил. – В моем присутствии. – И чтобы окончательно избежать неопределенности, заявил жестко: – У Кати возврата к былому не будет.
Гримаса искривила лицо гостя, и тяжелая нижняя челюсть как бы перестала повиноваться, обвисла, обнажив ряд желтых от курева зубов. По потухшим глазам не трудно было определить: дядя Леша все понял.
5
Не все родители приехали. За партами чуть больше десятка женщин и двое мужчин. Надежда Викторовна подробно характеризует каждую из осужденных. Слушают ее внимательно, иногда прерывая вопросами, что-то уточняя. Позже дежурная по школе приглашает воспитанниц, те заходят с опущенными головами. Рассаживаются по трое. Шумарина остается у доски – она председатель, ей первой держать ответ перед родителями. Но они пока молчат.
– Неля, может, ты начнешь? – предлагает Заря. – Может, объяснишь: почему у нас так?..
Та переминается с ноги на ногу.
– Ну, говори, говори, председатель.
Шумарина начинает неуверенно:
– За ноябрь и декабрь в отделении шесть взысканий от начальника колонии... В этом году лучше.
– Что не хватает? Вас не кормят, обижают? – спрашивает, не вставая, мама Дорошенко.
– Просто безразличны все, – кривит губы Шумарина. – Десятый класс, многие перевода на «взрослую» ждут. Из тех, кто остается, одни предпочитают жить ни во что не вмешиваясь, другие... – Она махнула в отчаянии рукой. – Никто не думает о коллективе, каждый сам за себя. На работе план выполняем через раз, в школе «тройки», «двойки».
– Но ты же пять минут назад утверждала, что сейчас лучше, – заметила Заря. – Объясни, Неля, родителям.
Шумарина тяжело вздохнула, прижала руки к груди.
– И сейчас у нас так – то поднимаемся, то падаем.
– Почему? – спрашивает Надежда Викторовна. – Не мне, родителям это попробуй объяснить.
Председатель опустила голову, упали руки, упала тень от ресниц на побледневшие щеки.
– Есть среди нас еще так называемые «отрицательные», многие на них равняются.
– Дайте-ка я гляну на этих козырных! – с вызовом требует Дорошенко-старшая.
Цирульникова с Гуковой лишь переглядываются, но подняться не спешат.
– Ну-ка, дочка, подскажи, которые тут из них?..
Шумарина, сжимая губы, смотрит за окно. Тучи на небе сливаются в сплошную серую массу.
– Этих двоих и я назвать могу, но ты-то почему боишься? – вставляет Заря.
Реакция Шумариной на слова воспитателя была более сильной, чем я ожидал. Неля отшатнулась, словно получила удар, лицо напряглось, глаза заблестели.
– Отбоялась уже! – говорит вызывающе. – Цирульникова и Гукова – встаньте!
Яна со Светой медленно, неохотно поднимаются. Присутствующие на собрании родители поворачивают к ним головы, рассматривают.
– Где их матери? Здесь есть? – спрашивает с места мама Наташи Столярчук.
– Мать Гуковой от дочери отказалась, – коротко информирует родителей Надежда Викторовна. – А Цирульниковой мамаша... Извините, что так ее называю, поверьте, она того заслуживает. Мы с Владимиром Ивановичем ей много писем написали – не отвечает. В Донецке я была в командировке, хотела встретиться с ней, но она пряталась, избегала встречи.
– Дочери-то она хоть пишет? – поинтересовалась Анна Анатольевна Водолажская.
– Дочери пишет, – кивнула Заря. – Во всех подробностях рассказывает, с каким мужчиной и как провела время, сколько выпито было... Но не о матери мы будем сейчас говорить – о Яне. Я расскажу вам подробно о том влиянии, которое она оказывает на остальных.
Цирульникова смотрит на меня красноречиво, как бы желая сказать: «Что же вы не заступитесь? Ведь покаялась перед всей колонией! Стараюсь не высовываться, не хочу на «взрослую» с крысиным хвостом...» Я делаю вид, что взгляд ее не замечаю, молчу. Ибо Цирульникова не выдержала в субботу, снова начудила, за что Надежда Викторовна успела побывать на ковре у начальства. Не дождавшись поддержки, Яна решила защищать себя сама.
– Извините, – перебивая воспитателя, сумрачно процедила, – вы сказали «оказывает влияние». Но ведь правильнее будет: оказывала.
– Ну, Цирульникова, – побагровела Заря, – не хотела я рассказывать, а теперь пусть все знают! Это она, Цирульникова, первой... – продолжала Надежда Викторовна, обращаясь уже к родителям, – увидела хлопцев на крыше соседнего ПТУ, которая в двадцати метрах от окон спальни. Жестами показывали: разденьтесь, мол, девчата, а мы вас сигаретами угостим. Активисты в это время были как раз на заседании штаба дружины, ну, а остальные, не смея Цирульниковой перечить, начали раздеваться...
– Да что же у вас тут происходит! – не выдержав, поднялась мама Водолажской. – Как мы ждем вас, доченьки! Сердце кровью обливается по ночам. А вы здесь... Вы домой не спешите?.. Но почему вы так? В письмах сообщаете, что все хорошо, на «пятерки» учитесь, а в самом деле спину здесь перед Цирульниковой гнете? Почему нет стремления уйти домой досрочно? Почему воспитателей своих изводите и учителей?