Переходим в соседнюю камеру. Обстановка та же, и девушки в таких же серых халатах. В углу замечаю полку с книгами и журналами.
– Читаете?
– А что – здесь есть что читать?
Я присматриваюсь к содержимому полки и понимаю, что заключенная права: читать здесь действительно нечего. Васильченко, перехватывая мой взгляд, говорит:
– Я, Владимир Иванович, поняла вас. В скором будущем мы эти недоработки старого руководства исправим.
Начальник колонии ставит перед осужденными те же самые вопросы: о семье, причинах, которые привели к преступлению. И вдруг:
– Вы готовитесь перейти в зону, что вас особенно волнует в связи с этим?
– Ваш актив. Говорят, активисты больше воспитателей стараются! – выпаливает Клименко.
– А знаешь ли ты, Нина, – сдержанно спрашивает Васильченко, – о тех преимуществах, которые имеют активисты? О видах на досрочное освобождение, допустим? Внеочередных свиданиях?..
– Так что, из-за этого «мусоршей» становиться?
– Да-а, видимо, этот наш разговор преждевременный, – не обращая внимания на резкость осужденной, сожалеет Дина Владимировна. И предлагает: – Давай отложим и вернемся к нему через месяц. Ты поживешь – на нас посмотришь, мы – на тебя.
– Смеетесь? – по-детски надув губы, отвечает Нина. – Чужие лапти мне примеряете? Только не пойду я против народа, не пойду! Сдохну лучше!
– Почему же против народа? – принимает вызов Васильченко. – Таких, кто не поддерживает актив, у нас единицы. Сама убедишься.
– Посмо-о-отрим, – не желая уступать, тянет осужденная.
3
С нетерпением жду встречи с Водолажской. И вот наконец – светловолосая, высокая, стройная, с коротко остриженными волосами, искренней улыбкой, словом, прямая противоположность той, которую я себе представлял. Она рассказывает о последнем дне перед преступлением. Вспоминает и бессонную ночь в ожидании ареста, следствие. Совсем не поддерживает разговор о родителях. А когда воспоминания возвращают ее к приговору, губы начинают предательски дрожать.
– Разве ж так честно? Мы на десятку взяли, а киоскер насчитала 120.
Я обескуражен ее наивностью. Но для Васильченко это будни.
– Разве не все равно, сколько украдено? – выговаривает строго. – Неужели не знала, что всякая кража – преступление?
– Представьте себе – не знала, – обозленно отвечает Ольга. – А попробуй разберись: один куртку из школьной раздевалки потянул, другой шапку с прохожего снял, третий еще чего натворил – они осуждены условно, с отсрочкой, мне же два года колонии – за что?
Осужденная наконец выговорилась, умолкла. Я спросил:
– Ты говоришь, не знала, что совершаешь преступление? Ну, а как же школьные уроки права?
– Ой, не надо про школу... – Водолажская растягивает тонкие губы в жалкую улыбку. – И вообще, и школу, и учителей я даже вспоминать не хочу – противно...
Из бесед с начальником колонии мне уже известно о стремлении осужденных всячески умалить содеянное, найти оправдывающие собственное падение причины. Пытаюсь заглянуть в глаза собеседнице, но... не удается.
В колонии еще много раз я буду слышать подобное Ольгиному объяснение собственной инфантильности. У подростка 13-15 лет нередко возникает чувство, что окружающие взрослые его не понимают, следовательно, несправедливы к нему.
Я перевожу разговор на другую тему.
– Скажи, а где сейчас твоя подельщица Белка?
Ольга задумчиво уставилась куда-то в пространство, словно желая погреть застывшее лицо теплым светом, проникающим в камеру через зарешеченное окно.
– На «даче» задержалась, где же еще.
– На даче?! На какой?..
– Ну, это мы так вендиспансер между собой называем...
После знакомства с Ольгой чувствую себя уставшим и морально опустошенным. Разобраться в природе преступления, совершенного хотя бы вот этой шестнадцатилетней девушкой, непросто. Еще сложнее – помочь ей осознать, что жила не так. Перед тем как отправиться в воспитательскую, я задал Водолажской еще два вопроса.
– Оля, ты была на учете в милиции?
Опускает глаза: значит, была.
– Я знаю из дела, что ты задержана в состоянии алкогольного опьянения. Скажи, почему ты пила?
Пожимает плечами.
– Вспомни, как это произошло в первый раз. Без отвращения взялась за стакан?
– Откуда ему взяться, отвращению? – иронично усмехается. – Все вокруг пили.
– А что, родители на это никак не реагировали?
– Откуда б они узнали?
– Ну а как же. Приходишь с запахом, да наверняка еще и курила.
– Ну и что – они тоже... с запахом...
Тут нашу беседу прерывает начальник колонии, и я понимаю, что увлекся.
4
Первый мой урок неожиданно затянулся, за что позже долго пришлось краснеть перед директором школы Фаиной Семеновной Шершер.
Когда я переступил порог X «А», воспитанницы дружно встали.
Первые дни сентября. Еще жарко. Выигрывая время, снимаю пиджак, вешаю на спинку стула. Вижу, приближается одна из воспитанниц. Останавливается в двух шагах.
– Товарищ преподаватель, X «А» класс в количестве двадцати восьми человек к уроку этики и психологии семейной жизни готов.
– Хорошо, садись, – разрешаю я.
Замечая, что все остальные продолжают стоять, прошу их также садиться. Прежде чем начать урок, делаю попытку наладить контакт с учениками.
Мне уже говорила замполит Александра Афанасьевна Кочубей о том, что искренность здесь чувствуют сразу, и я не стремился вести себя как-то по-особому, проводил урок так, будто нахожусь в своей днепропетровской школе № 45, в которой в течение трех лет до этого преподавал. Слушают воспитанницы внимательно, конспектируют. Но в дискуссии не вступают, на вопросы отвечают коротко, скучают. Меня это обеспокоило. Что делать? Как их расшевелить? Взглядом прошу помощи у Водолажской, которая сидит рядом – за первой партой. Но она отводит глаза.
– Неужели нет вопросов?
Все молчат. Тогда Водолажская отрывает от листа маленький клочок, делает вид, что пишет на нем, складывает вчетверо. Смотрит красноречиво. Я понял ее. И, шутливо пообещав почерковедческих экспертиз не проводить, предложил передавать записки с вопросами.
Почти сразу поступил первый вопрос: «Как вы относитесь к зэчкам?» Читая вслух, заменил последнее слово словосочетанием «осужденные девушки» и по реакции одной из учениц на эту замену угадал автора записки. Проходя между рядами, прочитал на бирке ее фамилию. Корниенко.
В классе тишина. Очевидно, колонисткам не безразлично, каким будет мой ответ. Стараюсь отвечать искренне:
– Знаете, девушки, я еще не полностью разобрался. Но хочется верить, что за казенными формулировками ваших досье есть человеческие души...
Аудитория реагирует неоднозначно, основная часть воспитанниц продолжает рассматривать меня скептически. Я начинаю аргументировать и, увлекаясь, забываю о сложившемся в колонии правиле мужчинам-преподавателям не разгуливать по классу во время урока. Впрочем, далеко я еще не успел зайти. Остановившись в узком проходе между первыми партами и продолжая свою тираду, вдруг чувствую какое-то шевеление ниже пояса. Опускаю глаза и вижу, что близсидящая колонистка, свернув в трубочку
тетрадный лист, пытается всунуть его в мой гульфик. Я резко говорю:
– Оставь, там все в порядке.
И тут только замечаю, что весь класс, не слушая меня, наблюдает за нашим поединком. Кто знает, как отреагирует новый преподаватель. На этот раз я, кажется, выдержал испытание.
Прозвенел звонок. Не с урока. Тот мы не услышали. Это уже на новый урок. Обычный звонок, как во всех школах. Но он возвратил нас в мир реальности. Зашла учитель Ангелина Владимировна Жевновач. Староста снова отрапортовала, только на этот раз уже ей:
– Товарищ преподаватель, Х «А» класс в количестве двадцати восьми человек к уроку украинской литературы готов.
Сдав рапорт, она тихо, уже не по форме заискивающе попросила:
– Ангелина Владимировна, разрешите... Мы не все успели по этике, можно Владимиру Ивановичу ответить на наши вопросы?
Жевновач уходит, а я разворачиваю очередную записку. «Представьте, что вам 20 лет. Вы знакомитесь с девушкой, встречаетесь, полюбили ее. Вы решили жениться. И вдруг узнаете, что она в прошлом судима. Как вы поступите в таком случае?»
Отвечаю, не задумываясь:
– В условии заданной вами задачи сказано, что я полюбил. Значит, было за что. Разрешите задать вопрос вам: почему бы в таком случае и не жениться? Лично я не вижу препятствующих причин.
И разворачиваю следующую записку. «Любите ли вы готовить? Если нс секрет, что именно умеете? Кузовлева, староста класса».
Я отыскал глазами колонистку с копной огненно-рыжих волос, спадающих на плечи, ту, которая в начале урока сдавала мне рапорт.
– Иногда готовлю, – отвечаю, глядя на Кузовлеву. – Что за мужчина, если он не может заменить жену у плиты! Ну, а если конкретно?.. Умею десяток блюд из мяса. Жене и сыну особенно нравится курица под майонезом.
(На следующий день мы беседовали с Кузовлевой об успеваемости в отделении, и она не отошла, пока не записал ей в блокнот один свой рецепт. Что это было: особое доверие или продолжение «прописки»?)
Еще одна записка: «Как вы относитесь к курящим женшинам?» Подписи не было, но я так думаю, что под этим вопросом могла бы подписаться каждая.
– Плохо отношусь. И особенно плохо, больше того, вообще не понимаю курящую женщину, когда она беременна или кормит грудью.
Я отвечал и боялся, что очередным вопросом будет такой: курю ли я? Но колонисток интересует другое:
– А ваша жена, будучи беременной, курила?
Я их разочаровываю:
– Она вообще не курит.
И берусь отвечать на новую записку. «Сами понимаете, жили мы до колонии по-разному. Что делать в будущем девушке, которая захочет стать матерью, но не сможет?» (Без подписи.)
– Можно взять ребенка в Доме малютки. Нужно только подумать, сможешь ли ты стать для него матерью.
Реплика из класса была неожиданной.
– Еще чего! Пусть сами матери растят своих недоносков! Нам – чужое не надо!
В отличие от всех остальных я не понял, кому была адресована и почему вообще могла возникнуть эта реплика, потому что не знал еще историю Шумариной. Прозевав время аборта и желая избавиться от ребенка, она решила уехать рожать в дальнюю деревню, но роды застали в дороге. Закрывшись в туалете вагона скорого поезда она, преодолевая боль, приняла сама у себя роды, перегрызла зубами пуповину и, завернув ребенка в припасенную заранее простыню, выбросила его за окно. По счастливой случайности сверток с ребенком упал в сугроб, и тут же его зов был услышан проходящим мимо железнодорожником. Но «села» Шумарина за квартирные кражи, чем часто козыряет, не желая вспоминать о преступлении более страшном – против своего ребенка.
Вопросы продолжила колонистка у окна.
– Чтобы усыновлять, куда в первую очередь нужно обратиться?
– В районный отдел народного образования. К инспектору по охране детства.
Были еще вопросы. На разные темы. Достаточно серьезные, зрелые. И вдруг такой:
– В каких городах вы бывали?
– Ну, много в каких. В Ленинграде, в Москве, Новосибирске, Саратове...
– А в Томске были?
– А в Черкассах?
– В Одессе, Ворошиловграде, Краснодоне?..
Названия городов следуют одно за другим. Странно.
Что это? Похоже на детскую игру.
– Вот ты, – обращаюсь я к одной из воспитанниц. – Почему спросила именно о Томске?
– Я жила там...
Как все просто, оказывается. Воспитанницы называли города, в которых жили. Теперь понятен их интерес, желание узнать, был ли я там, ходил ли родными для них улицами. Многие уже давно не были дома.
Но почему колонистка сказала: «Я жила там»? Неужто для нее все в прошедшем времени?
– Ты жила в Томске. А после освобождения куда поедешь? – спрашиваю.
– Не знаю, – отвечает растерянно.
– Боишься, что потянет в прежнюю компанию?
– Да нет! Дома много кто знает, что я в колонии. Как на меня смотреть будут? – виновато улыбается. – Я для них навсегда останусь неполноценной...
...Настало время третьего урока. Ангелину Владимировну сменила Вера Юрьевна Лапочкина, старший учитель математики. Весь ритуал «срыва учебного процесса», как полушутя-полусерьезно охарактеризует это позже директор школы, повторился сначала. Я предложил девчатам провести тестирование. Начали с теста «Какими вы будете родителями?». Полученные результаты оказались удивительными и для меня, и для них. Восемнадцать из двадцати восьми воспитанниц, если будут придерживаться тех принципов, о которых заявили избранными вариантами ответов на вопросы, могут стать хорошими матерями. Кое-кто мечтает и о работе с детьми – хочет быть учителем. Пожалуй, это и не удивительно, ведь перед глазами хороший пример: из одиннадцати учителей колонии пятеро удостоены звания «Отличник народного образования УССР». А бывшая начальник колонии Н. И. Минеева – заслуженный учитель республики. Может ли таким похвастать хотя бы одна из наших обычных школ?
Из класса я выходил другим. Укрепилась не только моя вера в реальность исправления воспитанниц, укрепилась – что еще важнее – и их вера в возможность счастливой судьбы.
5
Надежда Викторовна Заря, невысокая, застенчивая девушка с лейтенантскими погонами – мой наставник. За несколько дней она успела рассказать мне основное о колонии, перечислила вкратце мои обязанности, охарактеризовала каждую воспитанницу из шестого отделения, в котором нам предстоит работать. Уже из первой беседы с Надеждой Викторовной можно было понять: ей нелегко. Да и кому из воспитателей легко здесь – с детьми, которые совершили уголовные преступления, среди которых и тяжелые: убийства, грабежи, соучастие в изнасиловании...
На мой оптимизм от первых уроков Надежда Викторовна сухо заметила:
– Не спешите с выводами. Вы человек новый, вам хотят понравиться. Но как только привыкнут – начнут чудить. – Заря скупо улыбнулась. – Мне тоже они поначалу смирненькими казались. В Корниенко, к примеру, души не чаяла. До одного случая...
Заря на свою судьбу не жалуется. На работу в органы милиции она была рекомендована комсомолом. Получила юридическое образование. Позже молодого коммуниста Зарю направили в Мелитопольскую воспитательно-трудовую колонию для девушек. Ей с первых дней повезло – попала на стажировку к одному из наиболее опытных педагогов, воспитателю шестого отделения Дине Владимировне Васильченко. Да, именно к той самой Дине Васильченко, которая сейчас начальник колонии.
Как-то, это было на самоподготовке по литературе, Корниенко поссорилась из-за книги с одноклассницей Цирульниковой. Вспыхнув мгновенно, она веером запустила учебник по классу. Книга, описав дугу над головами воспитанниц, приземлилась возле двери. Надежда Викторовна, естественно, сделала Корниенко замечание и приказала поднять книгу. Но та категорически отказалась.
– Янка виновата, пусть и поднимает.
– Я, Катя, видела, что книгу бросила ты. Тебе и поднимать.
– Не буду, – уперлась Корниенко.
Шумарина ей сзади шепчет: «Дура, Катька, подними. Накажут же!» Но та твердо стояла на своем.
– Не подниму!
Молодой воспитатель растерялась.
– Нет, ты сейчас встанешь и поднимешь книгу.
– Не подниму, хоть режьте!
Класс замер. Все взволнованно ждали, чем закончится инцидент. Никто из воспитанниц не поддерживал в той ситуации Корниенко. Кошкарова, к примеру, говорила мне, что хотела тогда встать и поднять учебник, но не решалась. Надежда Викторовна сама подняла ту злосчастную книгу. Подошла, положила ее на парту возле Корниенко. Стараясь казаться спокойной, сказала:
– Продолжаем самоподготовку.
Все облегченно вздохнули. Кроме Корниенко. Лишь через неделю, убедившись, что воспитатель этот инцидент не вынесла за пределы классной комнаты, она подошла и извинилась перед Надеждой Викторовной.