Я, узнав об этой истории, подумал: вот тот случай, когда «наказание без наказания» оказывается эффективнее.
– Скажите, много времени в расписании занятий спецшколы милиции, которую вы заканчивали, отводится для изучения Макаренко?
Надежда Викторовна невольно запнулась. Я ее хорошо понимаю. Потому что сам заканчивал госуниверситет и за все годы учебы не вспоминаю ни одной содержательной лекции о системе Макаренко. А ведь проблема трудных подростков у нас не исчерпана.
С той самоподготовки взаимопонимание между новым воспитателем и отделением значительно улучшилось. А вскоре возникло доверие и откровение в общении. Но... ненадолго. Только наладилось все, утряслось, а тут ЧП. Заходит Корниенко в комнату воспитателей, лицо у нее синее, губы дрожат, и сообщает:
– Я проглотила ложку.
У Надежды Викторовны закружилась голова. Ладони рук стали влажными, а ноги будто свинцом вмиг налились, она не могла даже выйти из-за стола. Хорошо, что начальник отряда Любовь Георгиевна Пятецкая была рядом. Взяла воспитанницу за руку, повела в медсанчасть. А в городскую больницу ее уже сопровождала в машине Надежда Викторовна. После операции, когда дела Кати пошли на улучшение, воспитатель выяснила, как все было. У Корниенко возник конфликт с отделением. Только теперь выяснилось, кто был прав, а кто виноват в той истории с книгой. Не от предвзятого отношения к воспитателю Катя отказалась ее поднять. Это Цирульникова довела девушку до такого состояния, когда та уже не контролировала свои действия.
Только была еще одна причина, которая вынудила Катю похитить в столовой алюминиевую ложку, отломать ручку и проглотить ее через силу. Ей хотелось хотя бы на неделю вырваться на свободу.
– Чего только не было за два года, – вздыхает Надежда Викторовна. И переводят разговор на день сегодняшний. – Вижу, вы познакомились уже с этой новенькой из Кривого Рога, какое о ней мнение?
Я понял, что речь идет о Водолажской.
– Она совсем не напоминает преступницу. Боюсь, что ее здесь могут испортить.
На слово «испортить» Заря, очевидно, обижается.
– Вот еще! В отделении давно никаких ЧП. Нет рукоприкладства, работает каждый только за себя. Даже крыс полгода как вывели.
Я сначала подумал было, что крысы – это грызуны, и вслух высказал удивление бездеятельностью санстанции.
Надежда Викторовна объяснила:
– Нет, наши крысы не грызуны, а беруны. Втихаря берут у своих. То, что плохо лежит.
Минуту оба помолчали. Потом Заря постучала три раза по деревянной крышке стола.
– Наговорила вам всякого, хотя б не сглазить...
6
Уже утром следующего дня я понял, что стучала Надежда Викторовна по столу не напрасно: девчата из нашего отделения начали чудить. Подошла ко мне в жилой зоне Водолажская, многозначительно прищурилась.
– Знаете, у нас день рождения у одной девочки.
– Не знаю, а у кого?
– Без понятия, – призналась Водолажская и неожиданно сникла, замолчала.
– Ольга, не темни, – сказал ей строго. – Что дальше?
– А дальше... Мы хотели просить вас принести нам... Банку сгущенки.
О том, что на языке колонии сгущенка означает водку, я уже знал. И был поражен Олиной просьбой. Для кого она старается? Кому это я дал повод думать, что способен пойти на такое нарушение?
– Сгущенку? – изобразил я искреннее удивление. – Не понял. К тому же, я не на молзаводе работаю, как ты знаешь.
У меня еще была надежда, что Водолажская отступится и переведет разговор на другое, но она действовала достаточно настойчиво.
– Бутылку водки принесите. Пожалуйста.
Эта дерзость окончательно выбивала из колеи. Что же происходит? Почему не со школьными проблемами, не с девичьими тайнами идут ко мне, а с такой просьбой? Может, проверяют? Я вспомнил предупреждение замполита Александры Афанасьевны Кочубей о том, что каждого нового человека в колонии воспитанницы долго и упорно изучают, стремясь познать особенности его характера до мелочей.
Принимая мои мысли за колебания, Водолажская тем временем назвала цену:
– Не даром просим, у нас есть 25 рублей.
На такое уже следовало ответить однозначно.
– Водолажская, – сказал ей тихо, – не надо ставить меня в дурацкое положение.
Но она не уходила, продолжала канючить.
– Пожалуйста, принесите. Мы бросим клич – 50 рублей насшибаем... Что, и пятьдесят мало? Сколько же вы хотите?
Вот тут на меня накатило.
– Пять тысяч, – говорю.
В глазах Водолажской промелькнула растерянность.
– Вы шутите?
– Нет, серьезно.
– А я пошутила, – хохотнула она.
Разговор, казалось бы, окончен, но воспитанница не уходит, мнется. Я терпеливо жду. Посмотрев исподлобья, она, наконец, спрашивает:
– Будете докладывать Хозяйке?
– Во-первых, не Хозяйке, а начальнику колонии.
– Значит, будете?
Я оставил этот ее вопрос без ответа.
– Оля, скажи честно, кому понадобилась водка?
– Мне...
Ответив так, она замкнулась, и больше не удалось из нее вытянуть ни единого слова.
Через час, просмотрев с воспитателем Зарей личные дела, узнали: приближается день рождения Цирульниковой.
7
За окном прекрасное утро. Через распахнутую балконную дверь врывается нарастающий шум просыпающегося города. Настроение еще больше поднимается оттого, что увижу сейчас однокурсника. По сложившейся недавно традиции мы с ним каждое утро идем на работу.
Он уже ожидает возле выхода из гостиницы. Спускаемся ступеньками широкой лестницы парка вниз. Идем улицами старого города.
– Слушай, а может, и мне перейти работать в колонию? – вдруг спрашивает Зинченко. – Сколько там у вас платят?
– Ты знаешь, мне трудно ответить на твой вопрос. Я, Валера, за работу в колонии денег не получаю. А на каких ставках мои коллеги теперешние – не интересовался.
– Да нет, ты не правильно меня понял. Не только в деньгах счастье. Может, там от меня большая польза будет?
– Как сказать, может и большая, – отвечаю. – Но ты лучше в своем ПТУ работай так, чтобы твои воспитанники не попали в колонию. Пусть они лучше ее узнают из книг.
На перекрестке расходимся. Настроение по-прежнему прекрасное. Радуют оживленные улицы, разнообразие красок и цветов, непринужденный девичий смех и даже просьба старушки перевести через улицу.
Но вот высокая каменная стена. Колония...
Осужденные построены на утреннюю линейку. В глаза бросается удручающе-серый цвет: забора, построек, одежды, лиц. Председатель совета коллектива воспитанниц колонии громко подает команду, которая звучит здесь ежедневно: и сегодня, и вчера, и пять, и десять, и двадцать лет назад.
– Равняйсь! Смирно!
Председатель чеканит шаг, докладывает:
– Товарищ начальник колонии...
Васильченко прерывает ее жестом:
– Здравствуйте, воспитанницы!
– Здравия желаем! – отвечают осужденные хором.
После линейки – развод. Часть колонисток отправляется на занятия в школу, часть – в ПТУ, остальные – в производственные мастерские. Мы же собираемся в кабинете начальника колонии на утреннюю оперативку.
Трофим Мефодиевич Климук начал с доклада про обстановку в зоне на протяжении минувших двух выходных дней. Особенное беспокойство заместителя начальника колонии вызывает поведение воспитанницы Фомковой, которая высказывала в отделении мысль о побеге. О Фомковой я уже слышал. Она осуждена к десяти годам за соучастие в убийстве, в колонию прибыла недавно. Из доклада начальника отряда узнаю, что Фомкова взята на списочный учет, то есть запрещается брать ее на любые работы за пределами жилой зоны. Любовь Георгиевна Пятецкая сообщила также, что с Фомковой проведены несколько профилактических бесед.
Следующей берет слово Фаина Семеновна Шершер, директор школы. Говорит о волнениях, которые нарастают среди воспитанниц, особенно по пятницам, перед выходными. Фаина Семеновна просит у администрации разрешения за счет сокращения самоподготовки отпускать девушек на час раньше из школы. Для стирки. Отдельно вспомнила об утюгах. За каждым столом в бытовой комнате закреплено по одному. Утюги перегреваются, горят. Необходимо закрепить по два за столом.
Начальник колонии с этим соглашается и открывает журнал учета обращений воспитанниц в часы личного приема.
– Есть одна жалоба на медсанчасть, – начинает она. – Не буду называть имя, но одна из сотрудниц позволила себе высказаться в таком духе, что у нас тут, мол, не санаторий, нужно было на свободе лечиться. И медикам, и всем другим сотрудникам, извините, хочу напомнить: наши дети лишены одного – свободы. И ничего больше, подчеркиваю. Права на качественное медицинское обслуживание, как и советского гражданства, их никто не лишал.
Я насторожился. Где-то я это уже слышал. Стоп! Это было сказано бывшим начальником колонии Надеждой Ивановной Минеевой буквально два дня назад в этом же кабинете. А Дина Владимировна все продолжала говорить, выдавая мысли своей предшественницы за свои.
Закончив, Васильченко обратилась к Марине Дмитриевне Бондарчук, завучу школы:
– Ну а теперь доложите о вашем ЧП.
– Из сумочки преподавателя Жевновач пропал флакон с духами, – говорит тихо завуч.
– Где была оставлена сумочка?
– В учительской.
– С любительницей духов я разберусь отдельно. (Духи входят в список предметов, запрещенных к вносу в зону. – В. Ч.) Вы мне ответьте лучше на такой вопрос: учительская у нас – проходной двор?
– Из учительской можно что угодно вынести, – сказала Фаина Семеновна. – Я предупреждала, что комната не запирается.
– Что-то я не помню, чтобы вы меня об этом предупреждали.
– Не вам, Дина Владимировна, Минеевой говорила.
– Ну так с Минеевой и спрашивайте, – вскинув подбородок, обиженно ответила Васильченко.
– А что же сейчас делать с ключами? – робко вставил Трофим Мефодиевич.
– А что?.. Сколько у нас учителей, одиннадцать? Значит, закажем одиннадцать ключей. Какие еще есть вопросы?
8
Я отдавал «долги». Теперь Жевновач. вместо моего урока этики и психологии семейной жизни проводила украинскую литературу. Пока Ангелина Владимировна проверяла домашнее задание, у меня было время поразмышлять о пропавших духах. Кто мог взять? Зачем? Подушиться? Вряд ли. Такое в зоне не принято. Для «внутреннего употребления»? Вполне может быть. У Цирульниковой день рождения, с водкой не получилось, можно компенсировать парфюмерией. Это, конечно, лишь догадки, и все же... Все же... Вырвал из блокнота листок и размашисто написал: «Яна! Помоги, пожалуйста, возвратить Жевновач духи». Подписался. Сложил листок вчетверо и передал его по рядам.
Цирульникова в ответ лишь скептически пожала плечами. Скомкав, она положила записку в карман. Поняв, что ответа не будет, я переключил внимание на Водолажскую. Она сидит с Шумариной. Плечи опущены, ничего не пишет, в дискуссии, которая вспыхнула вокруг романа Олеся Гончара «Прапороносцы», участия не принимает. В отличие от своей соседки Шумариной. Или, скажем, Корниенко.
– Три года Шура Ясногорская не знала ничего о судьбе Юрия Брянского, – вдохновенно говорила классу Ангелина Владимировна. – Три года не знала, но продолжала любить и оставалась верной ему.
– Ну и дура! – не удержалась от реплики Корниенко.
Ангелина Владимировна застыла посередине класса:
– Я не поняла. Ты, Катя, о чем?
Шумарина вмешалась:
– Да все о том же, о том...
Я сразу почувствовал, что обстановка на уроке необычная, воспитанницы ведут себя как никогда развязно, но вот понять причину этой развязности не мог. Ангелина Владимировна хорошо держится, молодец. Никаких срывов. Голос не повышает и моралей не читает.
– Ждала одного два года, хватит, – обозленно роняет Корниенко. – Невесту там себе, где служил, нашел.
Оглянулась Водолажская, и я увидел на миг ее отчаянные, умоляющие о прощении глаза, вспомнил, как неловко она переминалась с ноги на ногу, упрашивая принести девочкам «сгущенку». Никому, кроме воспитателя Надежды Викторовны, я не стал говорить о том случае, мы решили не принимать по нему пока никаких мер, но ведь Водолажская-то этого не знала – она ждала наказания. Я ободряюще кивнул ей, и в глазах ее заблестели искорки надежды. Она снова повернулась спиной, но сидела теперь ровно, чувствовала себя уверенней.
– Юноши, как и девушки, бывают разные, – продолжала беседу с десятиклассницами Ангелина Владимировна. – Тебе, Катя, не привелось, значит, встретить такого, как Юрий Брянский.
Корниенко недоверчиво покачала головой.
– Слышала, слышала! «Каждая девушка достойна своего поэта, но не каждая встречает его на пути...» Кажется, Бальзак это изрек. А по мне, что Бальзак, что рижский бальзам. Нет, вру, бальзам – все же лучше. Да и вообще – подумаешь, Брянский. Деревня, вот кто он. Такие не в моде уже давно. А те, кто в моде, – отребье да отбросы.
Ангелина Владимировна:
– Вот и хорошо. Вроде разговорились. Коллективно и отыщем истину...
Цирульникова не удержалась, чтобы не съязвить:
– «Истина в вине», а вина – нет, даже на день рождения. Мне вот вышедшая на свободу Клавка Калиниченко пишет в письме, что в первый же день ящик мадеры раздобыла. Вот истина, так истина! Клавка не соврет, упаси бог.
В классе зашумели. Низкорослая и худощавая Цирульникова , ехидно посмотрев на учительницу, села на свое место, чтобы до конца урока не произнести больше ни слова.
Ангелина Владимировна с упреком смотрит на воспитанниц. Подходит к окну, молчит. Девушки вроде притихли, им неудобно. Как только наступила тишина, Жевновач спросила у Корниенко:
– Катя, а все-таки, ты сама сумела бы так полюбить, как Шура Ясногорская?
Корниенко отвечает едва слышно:
– Не знаю.
Зато Шумарина, оказывается, «знает»:
– Любовь, Ангелина Владимировна, это как в нашем дворе пели: «Любовь – глубокая река, где тонут оба дурака...»
Жевновач обратилась к Неле:
– А что ты, кроме трилогии «Прапороносцы», еще читала из произведений Олеся Гончара? Скажем, читала книгу «Бригантина»? Как ты ее восприняла?
– Как надо, так и поняла, – откликнулась, не вставая, Шумарина. – Что за манера в душе ковыряться? Могу я прочесть для себя только или не могу?
Ангелина Владимировна плотно сжимает губы.
– Встань! – говорит требовательно.
Шумарина медленно и неохотно поднимается за партой. Ситуация в классе напрягается. А мне приходит записка от Цирульниковой: «Никто и ничего у Жевновач не брал. Пусть пороется хорошенько в своей сумочке».
– Да, разуверилась ты крепко во всем хорошем, – с неожиданной теплотой и участием в голосе говорит Шумариной Ангелина Владимировна. – Но ты встретишь добрых людей, и любовь – настоящая, верная – найдет тебя. Кстати, ты, Неля, как считаешь, если бы Шура Ясногорская родила сына от Юрия Брянского, оставила бы она его в детском доме?
Шумарина вспыхнула.
– Опять побасенка с моралью в конце? Не старайтесь понапрасну, забудьте, нет у меня ребенка, нет и точка! Потому что... – Она запнулась, уронила голову. – Потому что... Юра мой вовсе не брянский, он у меня – бердянский.
Никто из воспитанниц не засмеялся, даже не улыбнулся никто.
– Отсижу, сколько имею, выйду на свободу, – звучали в полной тишине слова Шумариной, – паспорт получу, да и займусь поисками таких, как в наших романах.
Ангелина Владимировна приблизилась к воспитаннице вплотную.
– А сынок твой как же?
– Это, – с губ Шумариной рвется хриплое, тяжелое дыхание, – моя проблема.
– Но ты же не торопишься к нему, – говорит с горечью Жевновач, – ничегошеньки не предпринимаешь, чтобы заслужить условно-досрочное освобождение.
Шумарина едко и противно засмеялась.
– A-а, бросьте вы про УДО [условно-досрочное освобождение], надо мне досрочка, как рыбе зонтик. На белых простынях здесь сплю, накормленная, трезвая.
Отшатывается Жевновач от воспитанницы, отходит к своему столу. Звонок, разрывающий установившуюся в классе тишину, звучит непривычно и тревожно.
9
В учительской, вспомнив о записке Цирульниковой, предложил Ангелине Владимировне еще раз поискать как следует в своей сумке. Духи оказались сверху. Черты лица Жевновач застыли, резко обозначились морщины под глазами и около губ.