Притихли. Задумались, значит. Гукова сказала растерянно:
– Девки, у меня семьсот рублей получилось, у кого-то меньше?
Меньше, это я уже узнал проверяя работы, было только у Кошкаровой и у Чичетки. А рекордную сумму, необходимую для удовлетворения собственных семейных нужд, назвала Цирульникова: девятьсот пятьдесят рублей. Сможет ли она с мужем зарабатывать столько честным путем? Впрочем, разговор об этом на следующем уроке, а пока нужно переработать новую информацию для размышления, поступившую от Водолажской. Вот дословно все, что записано па ее листке: «Питание – 100 рублей, одежда – 250 рублей, откладывать на путешествия – 70 рублей каждый месяц. (Все это перечеркнуто.) Владимир Иванович (крупными буквами). Помогите! Мне стыдно, противно, я не хочу быть такой. Простите за все. Не пишите пока ничего маме. Я решила вступить в актив. Подскажите, с чего начать?»
Столь резкий перелом... эта перемена в Водолажской настораживала. Что если рукой ее, когда писала, двигало лишь сиюминутное настроение? А завтра снова начнется: отстаньте, оставьте в покое, лучше в «отрицаловке», обойдусь без УДО? Как бы ни было, надо вместе с Надеждой Викторовной подумать, чем загрузить воспитанницу. Музыкальный руководитель Юрий Георгиевич Логинов как-то хвалил голос Водолажской, пусть забирает ее в хор. Еще можно предложить ей принять участие в работе комитета внутреннего порядка – пусть испытает себя.
3. Бойкот
1
Корниенко мела асфальт во дворе предзонника. Меня встретила открытой обезоруживающей улыбкой.
– Водолажскую ночью хорошенько «погладили», – доверительно сообщает Катя. – Увидите сейчас, какая она красивая.
Казалось, ее слова взрываются в мозгу и бьют молотком по нервам.
– Кто «погладил»? За что?
– За дело.
– Какое дело?
– А пусть не выпендривается! Повязку надела, активистка, ть-фу! Курица гнилая, а в КВП [комиссия внутреннего порядка] вступила, чтобы досрочку заработать. – Последние слова Корниенко произнесла досадливо и ядовито.
Я стараюсь не повышать голос, оставаться последовательным.
– Вступление в КВП – это серьезный и правильный шаг, я склонял к нему Водолажскую. Ну, а речь твою замусоренную придется нарядом вне очереди отметить.
Глаза воспитанницы, казалось, обжигали меня.
– Ничего, я отработаю. Только Водолажская от этого не поумнеет. Дрянь она, гнилье, шестерка!
Корниенко и раньше не отличалась особой логикой суждений и культурой речи, но сейчас она явно стремится переусердствовать. Мне не составляет труда догадаться о причине – хочет выполнить поручение лидеров «отрицаловки» как можно лучше.
– Дрянь, гнилье! – настойчиво повторяет собеседница.
Только я будто и не слышу ее.
– Разберемся вечером, – сообщаю коротко. – Соберу отделение в комнате, и поговорим все вместе.
Глаза Корниенко потускнели.
– Не стоило бы вам за Водолажскую заступаться. Мы вам очень не советуем...
Мы – это «отрицаловка». Но с каких это пор «отрицаловка» начинает давать мне подобные советы?
Задумавшись, я поднимаюсь на второй этаж админ-корпуса, стучусь в кабинет замполита.
Александра Афанасьевна Кочубей смотрит прищурившись. Я знал, что разговор пойдет о ЧП с Водолажской, но не предполагал, что замполит обвинит во всем меня одного.
– Вы виноваты, вы...
– В том, что убедил Водолажскую войти в актив? – спросил, не выдержав. – В том, что она сознательно вступила в комиссию внутреннего порядка и надела повязку?
– В другом ваша вина, – сказала замполит. – Вы пишите книгу, это хорошо, когда учитель пишет, но зачем зачитывать и обсуждать ее отдельные главы с воспитанницами?
– Ну как зачем? Воспитанницы помогают мне избежать неточностей, нередко добавляют в рассказ весьма существенные детали.
– Вот видите, к чему приводит ваш либерализм!
– При чем здесь?.. Я ведь не все читаю. Только те места, на которые получаю согласие у их персонажей.
– Водолажская согласилась, чтобы зачитали ту главу, где она входит в актив? – недоверчиво качает головой Александра Афанасьевна. – В частности, то место, когда Белова угрожает отомстить ей на свободе?
– Водолажская рассказала об этом обещании своему шефу Кузовлевой, – объясняю. – А через ту инцидент стал известен всей колонии.
– Всей колонии, – кивает Александра Афанасьевна. И предлагает ответить на вопрос:– Что из этого следует?
– Следует, что прочитанные мною страницы не были ни для кого открытием. Иначе, даже имея разрешение Водолажской, я не читал бы их.
– Но вы ведь прочитали!
– Прочитал. Скрывать нечего. Да и согласие Водолажской было.
Замполита это не убеждает.
– Давайте разберемся, какое это было согласие,– предлагает Александра Афанасьевна. – Вы не первый день у нас работаете, понимать должны, что Водолажская не могла запретить читать о ней в присутствии отрицательно настроенных воспитанниц.
У меня даже сердце разболелось. Почему так трудно спорить с руководителем, даже в том случае, когда ты равен с ним по профессиональному статусу? Ведь и Александра Афанасьевна и я в данном случае имеем равноценное образование; опыт педагогической работы у меня несомненно меньше, но у нас сейчас должны быть общие цели и задачи, оба мы воспитатели. В первую очередь – воспитатели.
– Были случаи, когда воспитанница на словах давала согласие, но я по глазам, по выражению лица видел, что она не хочет преждевременной «огласки», – с горечью доказываю я. – И в такой ситуации, ничего отделению не объясняя, я говорил, что этот сюжет не доработан, прочту позже. Но с Водолажской все по-другому. Не сомневаюсь, что ее вступление в актив – шаг сознательный. Ольга твердо решила стать на путь исправления, помогать администрации и воспитателям в работе. Поэтому и не было ей смысла таиться. – Я сделал паузу, посмотрел Александре Афанасьевне в глаза. – Думаю, если спросите у Водолажской, она подтвердит: согласие на прочтение было искренним.
Замполит вздохнула.
– Вы в этом так уверены? Знаете, что у некоторых воспитанниц по семь пятниц на неделе?
– Возможно. Но в случае с Водолажской, я надеюсь, не так.
– Ну, хорошо. Завтра будет начальник колонии, закончим наш разговор. А пока такой еще вопрос. Объясните, почему в пятницу вы зашли в комнату к девочкам и пробыли там полчаса.
Обычно принято говорить «к воспитанницам», но Александра Афанасьевна, видимо, сознательно делает акцент на «девочках».
– В классе мы не успели закончить беседу о проблеме выбора спутника жизни, воспитанницы позвали в комнату. Честно скажу: не хотел, отказывался, знаю, что в пятницу им готовиться к стирке.
– Знаете, а пошли! – Александра Афанасьевна смотрит с укором. – Значит, продолжаем оправдываться?
– Уж сильно просили девчата. Ненадолго.
Следующая фраза замполита ошарашивает...
– Может, и просили... Но в субботу на вас жаловаться пришли!
Тут уж трудно было сдержаться.
– Да правда ли это?
Женщина с майорскими погонами обиженно поджала губы и поднялась, вышла из-за стола, давая понять, что разговор окончен.
– Двадцать лет проработала в колонии, – сказала она с укором. – Никто из сотрудников подобного вопроса не задавал.
Я, как мальчишка, пролепетал слова извинения.
2
Нет, в воспитательскую я сразу не пошел. Хотя и знал, что там ждет Надежда Викторовна Заря, которую вызвали, несмотря на выходной день, для разбора ЧП. Мне нужно было побыть какое-то время наедине, обдумать состоявшийся только что разговор с замполитом и ЧП с Водолажской. Сел за свой стол, скользнул взглядом по томику Макаренко... Учитель я неопытный, не мешает иногда и стружку снять. Но ведь в данном случае замполит, скорее всего, не права. Кто-то из осужденных солгал ей, что в пятницу я находился в комнате отделения против воли коллектива, по крайней мере – его большинства. И Александра Афанасьевна этой осужденной поверила. А мне?..
Я долго пытался угадать, кто же из воспитанниц ходил к замполиту, но без успеха. Кто-то из новеньких? Вряд ли. Среди них одни «серенькие мышки», могут быть только орудием в чьих-то руках. «Отрицаловки» работа? Может быть. Ну-ка, что за противоречия были между нами в последнее время? Корниенко выговаривал за «двойки» по химии и литературе, обещал позвонить ее матери в Кривой Рог. Обиделась, конечно. Но вряд ли до такой степени. Она скорее в глаза все скажет, чем к замполиту пойдет. Может, Шумарина? Опускаться начала, перестала следить за своим внешним видом, объясняя это тем, что нет рядом ребят, для кого, мол, стараться хорошо выглядеть. Я сделал ей замечание, пристыдил. Она подтянулась, прическу в порядок привела, ногти подстригла на руках, платье выстирала и нагладила. Значит, приняла критику без обиды.
Стоп! А почему к замполиту должен был пойти кто-то обязательно из «отрицаловки»? В активе тоже ведь разные девчата есть. Я хотя и не согласен с Корниенко в отношении Водолажской, но ведь есть и другие: вступают в КВП только для того, чтобы заработать условно-досрочное освобождение. Гукову взять, к примеру. Осуждена к десяти годам за соучастие в ограблении и убийстве. По мнению воспитанниц, в преступлении не кается, может быть дерзкой, грубой и циничной в своем кругу, когда нет рядом никого из сотрудников. А вот с нами всегда предупредительная, подчеркнуто вежливая. Впрочем, жаловаться замполиту она не могла, все в отделении слышали, как нелестно она несколько дней назад отзывалась об Александре Афанасьевне.
Так размышляя, я вспомнил Вику Ноприенко. В пятницу, когда изучали «Войну и мир», я спросил у класса:
– Кто не хочет быть похожей на Наташу Ростову?
Ноприенко тогда расплылась в улыбке до самых ушей:
– А как это?
Как трудно воспринимать улыбку на ее устах. Преступление у нее серьезное. Решив отомстить однокласснику, который был влюблен в другую и не мог ответить Ноприенко взаимностью, девушка попросила помощи у знакомых дворовых ребят. Рассчитаться за услугу пообещала щедро: коньяк, хорошая закуска, собственное тело. Юноши, привлеченные такой перспективой, явно перестарались, тот парень умер. Впрочем, не без личного участия самой ревнивицы, которая собственноручно забила ему, поверженному наземь и находящемуся без сознания, гвоздь в висок. Я вспоминал это, а Ноприенко, раскачиваясь, дурашливо улыбалась.
– Как это? Как?
– Как, спрашиваешь? А помнишь подвиг Александра Матросова, тоже бывшего колониста, – он лег грудью на амбразуру вражеского пулемета для того, чтобы его однополчане смогли взять высоту и остались живы. Знаешь, сколько у него было последователей? Десятки, тысячи. Вот к этому стремиться – благородно. А бывает, человек совершает подлость или даже преступление, и повторить его так называемый «подвиг» охотников не находится. Я бы, например, быть похожим на тебя никогда не согласился.
Ноприенко села. Улыбка постепенно сползала с ее лица. Вскочила Цирульникова.
– Что вы себе позволяете?! – спрашивает взвинченно. – При чем здесь Матросов? Нам даже воспитатели, даже начальник отряда не напоминают о прошлом, а вы!.. Вы!..
Выдержав взгляд Цирульниковой, я попросил ее сесть на место и помолчать, если не хочет быть записанной в рапорт за нарушение дисциплины.
Да, я знал, что в колонии не принято напоминать воспитанницам о совершенных ими преступлениях. Правильно это или неправильно? Некоторые воспитатели знакомство с вновь поступившей осужденной начинают так: «Считай, что ты живешь от нуля. Забудь прошлое. Знать не хочу, что там было – мы с тобой отныне озабочены только тем, каким человеком ты станешь». Но я с этим не могу согласиться, ибо забыть о совершенном ими считаю порочным. Также считаю, что и для них самих вредно это забвение, а значит, мнимое очищение. Приемлемее, мне кажется, так: основываясь на вчерашнем и сегодняшнем, стремиться закладывать в души воспитанниц иммунитет к злу, вырабатывать уверенность и уважение к себе, умения и навыки противостояния тлетворной среде, в которую, к сожалению, после освобождения большинство невольно попадают.
И все же, кто мог пойти к замполиту? Я снова возвращаюсь на круги своя. Ноприенко? Цирульникова? Пожалуй, эти могли. А Белова? Подельщица Водолажской, пролечившись в вендиспансере, прибыла, наконец, в колонию. И с первых дней, примкнув к отрицательно настроенным, начала бузить: грубит воспитателю, учителям, отказывается от общественных поручений, избегает дежурств. И вот вопрос: Белка, как ее все здесь называют, обидевшись на меня за Водолажскую, могла пойти к Александре Афанасьевне? Или... не могла? Голова раскалывается, хорошо что зазвонил телефон внутренней связи, не то совсем бы утонул в собственных догадках.
– Ну, Владимир Иванович, вы и ходите, – слышен в трубке звонкий голосок воспитателя Зари. – Сорок минут прошло. Это так много надо, чтобы дойти от кабинета замполита до воспитательской?
3
Рядом с дверью воспитательской подпирает стенку Чичетка, председатель отделения.
– Я вас жду, – говорит, выпрямляясь. – Звать Водолажскую?
– Зови.
Водолажская робко переступает порог, садится на краешек стула. Меня будто и не замечает, смотрит только на Зарю. Лицо воспитанницы раскрасневшееся, исцарапанное, глаза подпухшие. Что переживает она сейчас? О чем думает? Считает ли меня виновным в том, что с ней произошло? Только пытаться узнать это не следует, поэтому я и молчу, вопросы задает Заря,
– Что у вас получилось с Леной? Ну, когда она пригласила тебя ночью в умывальник.
– Подрались маленько, – тихо отвечает Водолажская. – Белка мне, видите... – Оля показывает лицо, – но и я ей... Не думайте!
– С этим потом разберемся, – остановила Водолажскую воспитатель. – Что говорила тебе Белова?
– Будешь «сорить» – будешь получать. Больше ничего.
– А что Цирульникова сказала, когда ты возвратилась в спальню?
С губ Водолажской рвется хриплое, тяжелое дыхание.
– Синяки пройдут – еще получать будешь. – Слова Цирульниковой выдавливает она из себя через силу.
– Какая твоя вина? – Надежда Викторовна продолжает настойчиво, не дает передышки.
– Что в КВП вступила.
– Для чего вступила в комиссию внутреннего порядка?
– Хочу быть среди активистов – лучше стать хочу.
Последняя фраза прозвучала несколько высокопарно,
показалась неестественной. Заря в задумчивости постучала карандашом по столу. Я решил, наконец, воспользоваться паузой.
– Оля, почему тебя не было на обеде?
Водолажская глянула исподлобья и тут же опустила глаза.
– Не хочу еды. Ничего больше не хочу!
– Ну, это ты брось, – строго говорит Надежда Викторовна. – Что за отреченность такая? Запомни: никогда не бывает так плохо, чтобы не могло быть хуже.
– Встряхнись, выше голову! – в унисон воспитателю подбадриваю я. – Ты же активистка теперь!
Водолажская еще больше втягивает голову в плечи.
– Мне безразлично, что происходит в отделении. Мне объявили бойкот.
Смотрел на осунувшееся, измученное, погасшее лицо колонистки, и впервые мне стало ее по-настоящему жалко. Бойкот – это самое страшное, что может быть для воспитанницы. Бойкотируемая оказывается изолированной не только от общества, но и от тех, с кем приходится жить в колонии. Никто не заговорит с ней, не поделится своими мыслями; к вчерашней приятельнице подойдет, попросит иголку с ниткой – та сделает вид, что не слышит.
– Значит, бойкот? – в задумчивости повторяет Заря. – Бойкот объявили. – Надежда Викторовна постукивает легонько карандашом по столу и неожиданно спрашивает: – Все объявили?
Водолажская задумчиво уставилась куда-то в пространство.
– Пусть нс все. Кошкарова и Чичетка бойкот не объявили, но и они молчат. Не подумают даже, чтобы вступиться. Уж как Цирульникова сегодня на футбольном поле изощрялась: «О, Водолажская! Главная героиня! Одной ногой пишет, другой зачеркивает!»
Ольга неожиданно поднимает голову, и мы встречаемся взглядами.