– Ну зачем, зачем вы сделали меня главной героиней своей книги? Зачем придумали эту дурацкую фамилию?
– Как иначе? – удивляюсь я. – Можно, конечно, оставить настоящую, но разве не собираешься ты жить на свободе по-иному? Нужны тебе будут напоминания о судимости из уст каждого встречного?
Оля снова опустила глаза. Надежда Викторовна к ней с очередными вопросами:
– Скажи, а Кузовлева, она тоже объявила тебе бойкот?
– Кузовлева не объявила, – отвечала Водолажская, не поднимая глаз.
– А Оксана Дорошенко?
– Тоже нет.
– В таком случае могу лишь повторить слова Владимира Ивановича: выше голову! Все, Оля, иди. И чтобы обязательно была на ужине в столовой. Не вижу причины объявлять голодовку.
Заря провожала Водолажскую до двери, а я смотрел за окно, наблюдая за воспитанницами, которые гуляли парами по дорожке вдоль охраняемого периметра. Замечаю, некоторые из них уж больно пристально всматриваются в густеющих сумерках в окно, нас разделяющее. Впрочем, не окно их интересует, а то, что происходит под окном. Я поднимаюсь, подхожу вплотную к подоконнику и почти одновременно по ту сторону стекла возникает лицо Гуковой. На устах привычная улыбка, а глаза растерянные, зрачки бегают.
– Извините, Владимир Иванович, вам холодно, наверное, я решила закрыть форточку.
Гукова захлопывает форточку и мгновенно исчезает. Раздосадованный тем, что нас могли подслушать, я возвращаюсь на место. Стул, который только что занимала Водолажская, занимает спустя несколько минут Белка, высокая, косая сажень в плечах девица с растрепанными волосами. Она оправдывается скороговоркой, трясется при этом от волнения, даже заикается.
– Не р-рада я, что с-связалась с этой В-водолажской. Она в-ведь ненор-рмальная, два р-раза так меня ударила, что...
– Ладно, не плачь, – строго произносит Заря. – Сама виновата. Объясни лучше, зачем среди ночи вызвала Ольгу в умывальник?
– Понимаете, вы р-разберитесь сначала, п-поймите. Мне сказали, что б-будут писать в к-книге о нашей ссоре. А з-зачем? Все девки с м-меня смеются. П-популярной, г-говорят, как к-киноактриса, станешь. У меня ч-чуть не истер-рика. Вот так и п-получилось. Я не хотела Водолажскую б-бить. Это первая д-драка.
Надежда Викторовна налила Белке из графина стакан воды и, лишь после того как та выпила, продолжила расспросы.
– Как ты относишься к КВП, Лена? Что там в комиссии – мусорши, мильтовки или как?
– А, что КВП, – Белка замахала руками. – Здесь все это д-детский сад.
– А там? Ты была на «взрослой», знаешь?
Воспитанница опустила глаза.
– Знаю, по р-рассказам.
В воспитательской зависла пауза. Кому-то нужно было ее нарушить.
– Может, вас помирить с Ольгой? – спрашиваю у Белки. – Пригласим ее, и здесь вот, – очерчиваю рукой полукруг, – вчетвером и поговорим.
Лицо воспитанницы вмиг залило краской.
– Нет, никогда! Не п-представляю этого...
Когда дверь за Белкой закрылась, Заря подняла на меня уставшие глаза.
– Нужно докладывать замполиту. Какое наказание предлагаете для Беловой?
– Никакого.
– Почему так?
– Если бы Белова спрашивала о наказании, – пытаюсь я наиболее полно обосновать свою позицию, – если бы она начала выяснять, не повлияет ли этот случай на ее УДО, тогда другое дело, а так мое мнение однозначно: без наказания.
Надежда Викторовна сняла трубку и доложила замполиту о результатах проведенного разбирательства, передала мнение о ненаказании зачинщицы ночной драки. Свое решение Александра Афанасьевна сообщила не сразу. Обдумывала минут несколько, наконец сказала:
– Предложение Владимира Ивановича принято – наказывать Белову не будем...
4
Сумерки уже окончательно сгустились. Включены мощные прожектора на вышках. Зорче всматриваются в полоску земли вдоль охраняемого периметра часовые. Только воспитанницам, танцующим на плацу под музыку «Машины времени», нет до этого дела: ко всему привыкли, не замечают...
Я долго стоял у арки, разделяющей жилую и производственную зоны, наблюдал за девчатами. Подошел спортинструктор лейтенант Бастанжиев, остановился рядом.
– Хороши девчата? – спрашивает громко, чтобы перекричать «Машину». – Моя школа!
– Хороши, – признаюсь. – Хорошая школа.
Мои симпатии издавна на стороне аэробики, поэтому душой я не кривил. Но здесь аэробика особая, не та, что на цветном экране телеприемника. Представьте себе сотню увлеченно танцующих девчат в черных халатах с белыми прямоугольниками именных бирок. Танцующих организованными рядами. Танцующих по часу или даже два кряду. Знаю, многие скажут: «Мед на зоне. Больно уж сладкое им наказание за совершенные преступления». Не соглашусь. Здесь, в колонии, многому необходимо учить воспитанниц заново, в том числе и танцевать. Вот Шумарина устала, отошла в сторонку. У нее спрашиваю:
– Ты танцевала на свободе?
– А то?.. Конечно, танцевала.
– Трезвая?
– Еще чего! Разве на дискотеку ходят трезвыми!
– Где появился вкус к танцу, понимание танца?
– Не знаю... – задумывается. – Может, здесь?
Беседуя, я продолжаю наблюдать за танцующими. Ищу глазами воспитанниц шестого отделения и не нахожу.
– Где наши все? – спрашиваю у Шумариной.
– В разных местах, разбились на группы, совещаются.
– Ну, а ты что же?
На лице колонистки возникает открытая обезоруживающая улыбка. Меня даже поражает иногда: почему Шумарина до сих пор в «отрицаловке»? Впрочем, сам виноват, плохо работаю.
– Не для меня это – шептаться по углам, – отвечает она на вопрос, и тут же старается начисто развеять иллюзии, возникающие на ее счет. – Мне, конечно, предельно фиолетово, но не стоило бы вам за Водолажскую заступаться. Мы вам очень не советуем...
Опять это «мы». Мы – это «отрицаловка». Почему все-таки «отрицаловка» столь настойчиво продолжает давать мне подобные советы?
5
В поисках своих воспитанниц я обошел спортплощадку. Нашел одну только Кошкарову, сидевшую в одиночестве на скамейке зрительской трибуны. Она отбывает срок наказания по статье 108 Уголовного кодекса республики – заражение группы лиц венерическими заболеваниями. Через несколько недель ей выходить на свободу; активная, подвижная, всегда улыбающаяся Кошкарова последнее время – чернее тучи. Я догадываюсь – боится мести. Хотя и вина ее относительная. Главный ее недостаток – слабоволие, неумение отказать. В тринадцать лет она перестала быть девушкой, потому что так очень захотелось одному из дворовых «королей». А потом ее приглашали и «водили на крышу» кому только не лень, стоило чуть припугнуть ее.
Вся жизнь Кошкаровой – это жизнь в страхе. Именно из страха она не сообщала партнерам, берущим ее силой, о том тяжелом венерическом заболевании, которым заразилась сама неизвестно от кого
– О чем задумалась? – спрашиваю у Кошкаровой бодро.
Она в ответ кисло улыбается.
– Домой не хочу. Боюсь я.
– Здесь разве лучше?
– Тоже болото, – говорит негромко Кошкарова. – Зачем вы только его расшевеливаете? Не надо этой встречи в восемь часов. Не будем говорить о ЧП, а? Отделение разобьется на две группировки. А Водолажской вы все равно не поможете, представьте, каково ей будет меж двух огней.
Я иногда соглашаюсь с доводами и предложениями Кошкаровой, но на этот раз лишь качаю головой.
– Мы должны поговорить. Обязательно.
– Это трудный, неудачный будет для вас разговор, вот увидите.
– Трудный, да. Только уходить от него не будем.
Смотрим друг другу в глаза, в свете прожекторов с вышек достаточно хорошо видно.
– Ладно, будь по-вашему, – уступает она. – Хотя высказала я не только свое мнение. Это мнение актива.
Я искренне огорчен.
– С каких это пор у «отрицаловки» и у актива появились сходные цели? Кому это нужно, чтобы не состоялся разговор о ЧП с Водолажской? Быть может, только таким активистам, как комитетчица Гукова? Аня, будь со мной и на этот раз честной до конца.
По лицу воспитанницы было видно, что какое-то время в ней происходила внутренняя борьба.
– Ладно уж, – вздохнула тяжело Кошкарова, – расскажу... Сон, знаете, мне приснился. Будто Гукова, которая при девках так много против замполита выступала, подошла к ней и начисто вас «вложила». Распиналась; будто из комнаты вы в пятницу никак не хотели уходить, а ей, барыне, переодеться, видите ли, негде было.
Вообще, я не сторонник подобных методов получения информации, Кошкарова должна бы на собрании воспитанниц об этом сказать со всей прямотой, но в сложившейся ситуации крайне неразумно было бы ей выговаривать. Спросил только:
– Ты не можешь объяснить мне причину подобного поступка? Что за счеты могут быть со мной у Гуковой?
– Из-за ее преступления, – объясняет Кошкарова. – Она ведь считает себя не виноватой в том убийстве, а вы – заметный человек в колонии – вдруг оказываетесь заодно с ненавистной нам милицией и судьями.
– И тебе... ненавистными? – смотрю я на Кошкарову ошарашенно.
Она сникает.
– Нет, извините, я оговорилась.
Я иду вдоль охраняемого периметра и вспоминаю пер-вую свою беседу с Гуковой. Она сразу, без ужимок и многословия рассказала о своем преступлении. Были с подругой в баре. Выпили. Страшно злились, что в тот вечер не «обратил внимание» на них никто из мужчин. Вышли, шли через парк. Увидели парня.
– Эй, офицер, сигареткой дам не побалуешь?
– Пожалуйста, пожалуйста, девочки, сколько хотите!
У прохожего, когда он доставал сигареты из пачки, дрожали от страха руки.
– О, какие часы! Дай, дорогой, примерить!
Дрожащими от страха руками он с трудом расстегивал ремешок.
– Пожалуйста, девочки, только вы не насовсем, хорошо?
Подруга Гуковой вставила свои «пять копеек».
– Светик, ты посмотри, какая на нем курточка! Попросить, что ли, погреться?
Так начиналось преступление, о котором длительное время говорила вся Одесса. На мой вопрос: «За что вы его убили?» – Гукова ответила коротко: «За трусость». Тяжелая, горькая истина. Истина, требующая отдельного серьезного разговора. Почему у нас так много трусливых юношей? Кто в этом виноват? Женщины, которые поневоле вынуждены в одиночестве растить сыновей? Или школа, директором и завучами в которой женщины? И вообще, 90% учителей – женщины. Но их ли (женщин) в этом вина? А может, виноваты прежде всего мы, мужчины? По статистике, в нашей стране вредный, тяжелый физически, трудоемкий (в том числе – педагогический) труд – в значительной степени удел представительниц прекрасной половины. Вспомним хотя бы женщин в оранжевых жилетах, укладывающих асфальт или железнодорожные пути! Я иногда думаю, а не взвалили ли они на себя столь непосильный груз от крайней необходимости, оттого, что мы, иные мужчины, ушли от тяжелого труда и острейших социально-бытовых проблем в тень. Не в этом ли основная причина того, что женщины «пашут» в оранжевых жилетах и очень часто срывают голос, льют слезы в стенах школ, ПТУ, не зная, как управиться с акселерирующими и морально деградирующими подростками? Не этим ли объясняется появление все большего количества юношей и мужчин, у которых даже при встрече с представительницами «слабого» пола от страха руки дрожат?
Впрочем (а я не побоюсь вступить в открытый спор с учеными-виктимологами [Виктимология – наука о поведении жертвы, провоцирующей преступление.] , теории которых охотно использует для своей защиты здесь каждая вторая заключенная), поделюсь убеждением: ни одно убийство не может быть объяснено (а тем более хоть как-то оправдано) поведением жертвы. Но если мы можем предположить, в какой среде рос убитый Гуковой паренек, то никакой человеческой логики не хватит, чтобы понять, в каком окружении и каким обществом, на каких его примерах воспитывались девушки-убийцы. Именно те, которым самой природой заложено давать жизнь, а не забирать ее. Те, от которых мы привычно ждем любви, нежности, сострадания, по малоизученным нами причинам доходят в своих зверствах иногда до крайности. Соревнуясь в изобретательности, подвергают жертву немыслимым пыткам (что в полной мере относится и к нашей Гуковой), пока не убеждаются, что конец достигнут.
А вот и Гукова, легка на помине, идет навстречу.
– Прохаживаетесь? – Она останавливается, спрашивает с неизменной ухмылкой. – Воздушком южным дышите? Размышляете?
– Размышляю, размышляю.
– О чем, интересно знать?
– Вычисляю, говоря на вашем жаргоне, кто мог пожаловаться на меня замполиту в пятницу.
В свете прожекторов хорошо видно лицо Гуковой, замечаю, как пробегает по нему легкая тень.
– Интер-ресно! А что такого совершили вы в пятницу?
– В комнату к вам зашел после уроков. Вы, правда, не против были, не помнишь разве?
– Не помню... – Гукова оголяет в улыбке выщербленные зубы.
– Слабая, видно, у тебя память.
6
Комната шестого отделения размером двадцать квадратных метров. В ней тридцать кроватей в два яруса, стол почти у самого входа, несколько табуретов. Я присаживаюсь на табурет, обвожу глазами комнату. Активистов, кроме Кошкаровой и Водолажской, никого нет. Зато «отрицаловка» вся в сборе; ждали, значит, готовились к разговору. Но почему такая тишина, почему все делают вид, что меня не замечают? Никакой внешней реакции на появление. Так меня еще не встречали.
Поднимается со своей кровати Кошкарова, подходит, в ее руках конверт.
– Владимир Иванович, вы не знаете индекс Брянска? – спрашивает так, чтобы всем было слышно.
– Есть в блокноте такой индекс. А кому ты написать хочешь? Уж не Люсе Игнатушкиной случайно?
– Ей, кому же еще.
Я ищу в блокноте адрес воспитанницы, освободившейся в сентябре, улавливаю при этом едва слышный шепот.
– Бойкот. Вам объявили бойкот. С вами никто не будет разговаривать.
– Но ты же не объявила? – Так же тихо отвечаю Кошкаровой. – Ты будешь говорить?
Клин вышибают клином, и в борьбе с «отрицаловкой» нужно попробовать ее же оружие. Почему бы не объявить ответный бойкот? Знать не хочу никого, кроме Кошкаровой. Всех игнорирую!
– Поговорим, – соглашается она. – Но о чем?
– О городах, например, – вспоминая первый урок, предлагаю я. – Знаешь, Аннушка, есть на земном шарике такой город – Чернигов.
– Знаю, наша Шумарина там «гастролировала» когда-то и ребеночка своего там нагуляла.
– Самой-то не приходилось бывать в Чернигове?
Воспитанница пожимает плечами.
– А я вот, Аня, когда-то побывал. Спасский монастырь смотрел, Пятницкую церковь. А больше всего поражают Дом архиепископа и Троицкий собор. Это грандиозно!
– Что это вы, Владимир Иванович, все по церквям да по церквям, в бога веруете, что ли?
– Это же история наша, достояние, как без этого?
Кошкарова снова пожимает плечами.
– В Чернигове еще и другие достопримечательности есть. Зона, например, женская. Только не «малолетка», как у нас, а взрослая. Моя приятельница там сидит.
– Хороша достопримечательность! – Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не улыбнуться.
Но что это? Неужто лед трогается? «Отрицательные», поняв, что их проигнорировали, зашевелились, перешептываются. Шумарина закрыла решительно учебник алгебры (до этого она делала вид, что с интересом читает) и произнесла язвительно:
– Слушай, Нюша, а может, хватит все о боге да о боге? Бог не фраер, он простит! Катись-ка ты лучше!..
Кошкарова, как пружиной подброшенная, подхватилась и пересела на ближайшую от стола кровать. Ни на реплику Шумариной, ни на жест Кошкаровой не обращаю внимания, записываю свое в блокноте. Не выдерживает, нарушает тягостное противостояние «отрицаловка». Шумарина спрашивает язвительно
– Вы как, считаете нас с Цирульниковой кончеными?
– А в чем, собственно, дело? – отвечаю вопросом на вопрос, чтобы завязать беседу.
– Зачем же говорить было в воспитательской?
Вспоминаю Гукову, которая «закрывала форточку»; ну и подлая же душонка, все сделала, чтобы столкнуть лбами учителя с «отрицаловкой».