Массажисты закончили. Четыре раба соскользнули со столов и вокруг них обернули длинные шерстяные плащи, саваны, как их называли, и повели через двор в столовую. Гладиаторы уже были на утренней трапезе, каждый мужчина сидел, скрестив ноги на полу, и ел со столика стоящего перед ним. У каждого мужчины была чашка кислого молока и миска с пшеничной кашей, приготовленной с кусочками свинины. Ланиста кормил хорошо, и многие из тех, кто пришел в его школу, впервые наелись, как это делает осужденный, прежде чем пригвоздить его к кресту. Но для четырех, которые должны были выступать на арене, было только немного вина и несколько полосок холодного нарезанного цыпленка. Никто не сражается с набитым брюхом.
Во всяком случае, Спартак не был голоден. Они сидели отдельно от других, четверо, и они разделили отвращение к еде. Они потягивали вино. Они съели полоску — другую мяса, и иногда они смотрели друг на друга. Но никто не говорил, это был их маленький остров молчания в грохоте речи, заполнявшем зал. И другие гладиаторы не смотрели на них и не платили им чрезмерным вниманием. Это была любезность последнего завтрака.
Теперь было общеизвестно, как составлены пары. Все знали, что Спартак сразится с черным, и это будет кинжал против сети и трезубца. Все знали, что Фракиец и Еврей составят вторую пару. Спартак умрет, и молодой Фракиец умрет. Это была вина Спартака. Он не только лежал с Германской девчонкой и всегда говорил о ней, как о своей жене и не иначе, как о своей жене, — но он заставил мужчин полюбить его. Ни один из гладиаторов, сидевших в зале, не могли это явно выразить. Oни не знали, почему это произошло или как именно это случилось. У человека есть способ; у человека есть тысяча маленьких жестов и действий. Любезные манеры Фракийца, застенчивое лицо с полными губами и сломанным носом — все это противоречило качествам, которые заставили бы людей принять его суждения, прийти к нему с опасениями и ссорами, прийти к нему для успокоения и решения. Но когда он решил, они делали то, что он сказал. Когда он говорил с ними на своей мягкой, любопытно акцентированной Латыни, они приняли его слова. Он говорил с ними, и они были утешены. Казалось, он счастливый человек. Он поднял голову, что было странно для раба; он никогда не склонял голову; он никогда не повышал свой голос, и он не был зол. Его довольство выделило его, и он шел таким путем, в этой нечестивой компании обученных убийц и потерянных людей.
— Гладиаторы — животные, — часто говорил Батиат. — Если думать о них как о людях, потеряешь всякую перспективу.
Простой факт заключался в том, что Спартак отказался быть животным, и по этой причине он был опасен, и при всем его мастерстве владения кинжалом и при всей стоимости его проката, Батиат предпочел прибыли видеть его мертвым.
Завтрак закончился. Четыре привелегированных, как они иронично называли себя на собственном слэнге, гуляли сами по себе. Сегодня утром они были неприкасаемыми. Им не нужно было разговаривать или прикасаться. Но Ганник подошел к Спартаку, обнял его и поцеловал в губы; это было странно, и цена была высока, тридцать ударов плетью, но среди гладиаторов было мало тех, кто не почувствовал, почему он это сделал.
V
Много раз в последующие годы Лентул Батиат вспоминал это утро, и много раз он подвергал его исследованию и пытался понять, можно ли приписывать ему последующие потрясения. Однако он не был уверен, что можно, и он не мог принять факт, что то, что произошло потом, произошло потому, что два Римских хлыща хотели увидеть частный поединок до смерти. Не проходило ни одной недели, без частного показа поединков одной, двух или трех пар на его собственной арене, и он не мог не видеть, что этот слишком отличается. Это заставило его задуматься о судьбе некоего многоквартирного дома, дома, которым он владел в городе Риме. Эти многоквартирные дома, или insulae, как они назывались, обычно признавались одним из лучших капиталовложений, которые мог сделать деловой человек. Они не подвергались ни одной из превратностей торговых предприятий; они приносили стабильный и в большинстве случаев растущий уровень дохода, и этот доход можно было бы увеличить. Но определенная опасность была из-за этого увеличения дохода. В начале, Батиат купил два дома, один четырехэтажный и один пятиэтажный. В каждом было двенадцать квартир на этаже, и каждая квартира стоила ее арендатору около девятисот сестерциев ежегодно.
Батиату не потребовалось много времени, чтобы понять, что человек, заинтересованный в получении прибыли, достраивает этажи. Безынициативные падальщики владели низкими домами; богатые мужчины-небоскребами. Ланиста быстро довел пятиэтажный дом до семи этажей, но первая пристройка к четырехэтажному дому привела к его обрушению, что обременило его не только с огромной потерей, но и смертью более двадцати его арендаторов, что означало дополнительные расходы на взятки. Что-то вроде того же добавления количества и итогового изменения в качестве осуществилось здесь, относительно гладиаторов, но Батиат знал, что в своей практике он не хуже, чем большинство ланист, и, действительно, лучше многих.
Это было воистину скверное утро. Во-первых, был Ганник. Нехорошо было наказывать гладиаторов, но в то же время дисциплина в школе должна быть самой строгой дисциплиной в мире. Нарушение гладиатором какого-либо небольшого элемента дисциплины, должно быть наказано — и наказано быстро и беспощадно. Во-вторых, негодование среди гладиаторов, кинжал не должен был противостоять сети и трезубцу. В-третьих, сам поединок.
Батиат ждал приезда гостей на арене. Вне зависимости от того, что Батиат думал об этих Римлянах лично, он оказывал им почести за те деньги, о которых он прекрасно знал. Всякий раз, когда он сталкивался с миллионером — не просто человеком, у которого были миллионы, а с тем, кто мог потратить миллионы — он был ошеломлен своим собственным ощущением, что он настолько мелкая лягушка в маленькой луже. Когда он был главарем городской уличной банды, его собственная мечта была накопить 400 000 сестерциев, что дало бы ему право стать всадником. Когда он стал всадником, он впервые начал понимать, что такое богатство, и за всем, что он захапал — с помощью своей собственной проницательности — впереди была бесконечная перспектива.
Честь там, где должна быть честь. Вот почему он ждал здесь Гая, Брака и прочих; и потому не знал, что Ганник заработал тридцать плетей. Вместо этого он проводил почетных гостей в ложу, подготовленную для них, ложу, построенную достаточно высоко, чтобы рассмотреть каждый уголок маленькой арены без вытягивания шеи или напряжения. Он сам укладывал подушки своих кушеток, чтобы они могли устроиться с максимальной легкостью и удобством, наблюдая за поединками. Принесли прохладное вино и маленькие горшочки с засахаренными фруктами и медовыми конфетами, так что жажда и аппетит могли быть удовлетворены в любой момент. Полосатый балдахин защищал их от утреннего солнца, а два домашних раба стояли с легкими опахалами, на случай, если утренняя прохлада уступит знойному полудню. Руководя аранжировкой сцены, сердце Батиата ликовало от гордости — разумеется, здесь было все, чего мог бы пожелать любой, как бы изысканы ни были его вкусы. И чтобы заполнить скуку между ожиданием и началом игр, были два музыканта и танцующая девушка на песке арены.
Не то чтобы они уделяли много внимания музыке или танцам; им было не до этого, и женатый друг Брака — его имя было Корнелий Люций — нервно болтал о том, что нужно, чтобы достойно жить в Риме в эти дни. Батиат задержался и прислушался; ему хотелось знать, что же нужно для приличного житья в Риме в эти дни, и разговор заинтересовал его, когда он узнал, что Люций заплатил 5000 денариев за нового либрария, большая удача для человека, желающего свежей выпечки.
— Но нельзя же жить как свинья — или можно? — спросил Люций. — Или даже пусть мой отец так жил. Если кто-то хочет поесть прилично, нужно как минимум четверо, кулинара, повара, мукомола и, конечно, дульчиариуса, или другого посыльного на рынок за приготовленными сладостями, хотя и можно было бы так же хорошо обойтись без этого.
— Я не понимаю, как можно обойтись без этого, — сказала его жена. — Каждый месяц новые парикмахеры; никто, кроме Бога, не может постричь вас должным образом, но если я заявлю, что дополнительный парикмахер или массажист…
— Это не требует сотни рабов, — мягко сказал ей Брак, — следует обучить их, и даже когда вы их обучили, я иногда думаю, что это вряд ли стоит усилий. У меня есть слуга, следящий за моей одеждой, Грек с Кипра, который может цитировать вам Гомера часами. Помните, он не чистит и не моет. Все, что я требую от него, чтобы он придерживался определенного порядка в моей одежде. у меня есть шкаф для плащей. Все, чего я желаю, сняв определенный плащ, его следует поместить в этот шкаф. Туника в шкафу, где хранятся мои туники. Можно было бы приучить к этому собаку, нет? Поэтому, если я скажу, Раксидес, дай мне мою желтую тунику, он сумеет это сделать. Но он не может этого сделать. И научить его делать это правильно, займет больше времени, чем сделать самому.
— Ты не можешь делать это сам, — запротестовал Гай.
— Нет, конечно нет. Дитя, взгляни, какое вино подает ланиста.
Батиат был быстрее. — Цизальпинское, — похвалился он, держа перед собой кувшин.
Брак деликатно сплюнул, зажав пальцами нос. — Как ты додумался о подушках, если я не сказал тебе, что мы хотим подушки? У тебя есть Иудейское вино, ланиста?
— Конечно, самое лучшее. Светлая розовое — самое светлое розовое. Он крикнул одному из рабов, немедленно принести Иудейское вино.
— Скажи ему, — сказал Люций своей жене, что-то шептавшей ему.
— Нет…
Брак потянулся к ней, взял ее за руку и прижал к своим губам.
— Милая, ты ничего не хочешь мне рассказать?
— Я прошепчу это.
Она прошептала, и Брак ответил: — Конечно, конечно. А потом обратился к Батиату, — Приведите Еврея сюда, прежде чем он начнет сражаться.
Нить, которая проходила сквозь действия хорошо воспитанных людей, всегда ускользала от Батиата. Он знал, что есть такая нить, но для своей жизни он не мог определить ее с какой-либо последовательностью, он не мог найти рифму или причину позволившую бы ему скрыть свое происхождение в схеме поведения. Каждые, нанимавшие его арену для частного показа, вели себя по-разному; так что откуда узнать?
Батиат послал за Евреем.
Он приблизился между двумя тренерами, он подошел к трибуне и стоял там в ожидании. Он все еще был обернут в свой длинный шершавый шерстяной плащ и его бледные зеленые глаза были похожи на холодные камни. Он ничего не видел этими глазами. Он просто стоял там.
Женщина жеманно улыбалась. Гай испугался. Это был первый случай, когда гладиатор когда-либо стоял в пределах досягаемости его руки, без стен и тюремной решетки между ними, и двух тренеров было недостаточно, чтобы укротить его. В нем не было ничего человеческого, в этом Еврее с зелеными глазами и тонким ртом, свирепым крючковатым носом и черепом с короткой стрижкой.
— Прикажи ему, чтобы он сбросил свой плащ, ланиста, — сказал Брак.
— Распахнись, — прошептал Батиат.
Еврей некоторое время стоял там; Затем, внезапно, он сбросил свой плащ и встал перед ними обнаженный, его худое, мускулистое тело, было столь же неподвижно, будто отлитое из бронзы. Гай изумился. Люций притворился скучающим, но его жена смотрела, приоткрыв рот, учащенно дыша.
— Animal bipes implume (Животное двуногое без перьев), — устало сказал Брак.
Еврей наклонился, взял свой плащ и отвернулся. Два тренера следовал за ним.
— Пусть сначала сразится, — сказал Брак.
VI
В то время, по закону еще не требовалось, чтобы Фракийцы или Евреи сражались на арене с традиционным кинжалом, или, возможно, лучше сказать, слегка изогнутым ножом, который был известен как сика, они должны были экипироваться деревянным щитом для защиты, и даже когда этот закон был принят, то часто нарушался. Маленький круглый щит, как и традиционные медные поножи и шлем, стали неотъемлемой частью драмы ножа — невероятной игры движения и ловкости, исполняемой гладиаторами. Примерно за сорок лет до этого — и до описываемого времени, бой пар был довольно редким — обычные поединщики на арене назывались Самнитами, а пары сражались в тяжелых доспехах, неся большой продолговатый щит легионера, скутум и Испанский меч, спату. Это не было очень захватывающе, или очень кроваво, грохот щита о щит и звон меча о меч могли продолжаться часами, причем ни один боец из этих пар не получал тяжелых ранений. В то время ланиста был так же презираем как сводник — обычно мелкий лидер банды, купивший нескольких изнуренных рабов и пусть они крушат друг друга, пока не погибнут от потери крови или полного истощения. Очень часто ланиста был сводником, занимающимся гладиаторами с одной стороны, и проститутками — с другой.
Две новации произвели революцию в борьбе пар, превратив скучный спектакль в повальное Римское увлечение и привел многих ланист к месту в Сенате, загородной вилле и миллионному состоянию. Во первых это стало результатом Римского военного и коммерческого проникновения в Африку. Чернокожий, довольно редкий в прошлом, появился на рынке рабов, Негр во всем своем великолепии и силе. Ланиста задумал дать ему рыбную сеть и рыбные вилы, трезубый гарпун и отправил его на арену против меча и щита. Это сразу же привлекло внимание Римлян; игры перестали быть нерегулярными. Процесс был завершен второй инновацией, которая стала результатом проникновения Фракийцев и Иудеев и открытие двух выносливых, независимых рас горных крестьян, чьим главным оружием на войне был короткий, острый как бритва, изогнутый нож. Это трансформировало гладиаторский бой даже в большей степени, чем появление ретиариев — людей с сетью. Очень редко использовался небольшой круглый щит или доспехи. Неуклюжее топтание Самнитов превратилось в молниеносную игру кинжальных поединков, ужасные раны, кровь и потрошение, мастерство и боль, а также блестящие движения.
Как сказал Брак своему молодому компаньону, — Когда ты увидишь Фракийцев, знаешь, ты не захочешь ничего другого. Все остальное очень скучно, утомительно и бессмысленно. Хороший Фракийский спектакль — самая захватывающая вещь в мире. Пришло время для пар. Танцующая девушка и музыканты ушли. Маленькая арена была голая и пустая на жарком утреннем солнце. Над всем местом повисла трепетная тишина, а четыре Римлянина, дама и три джентльмена, лежали на своих кушетках под полосатым балдахином, потягивали розовое Иудейское вино и ждали начала игр.
VII
В каморке ожидания, которая была небольшим коридором, выходящим на арену, три гладиатора, два Фракийца и чернокожий, сидели и ждали возвращения Еврея. Несчастные сидели на скамье; они были привилегированными, как было сказано. Только стыд был их спутником, ни слава, ни любовь, ни честь. И наконец чернокожий сказал, нарушив молчание, которое они наложили на себя.
— «Quem di diligunt adolescens moritur.» Если боги любят вас, вы умираете в детстве.
— Нет, — сказал Спартак.
Тогда чернокожий спросил его, — Ты веришь в богов?
— Нет.
— Ты веришь, что есть другое место после смерти?
— Нет.
— Тогда во что ты веришь, Спартак? — спросил чернокожий.
— Я верю в вас, и я верю в себя.
— Мы с тобой, — сказал Полем, молодой, красивый Фракиец, — мы мясо на столе мясника ланисты.
— А во что еще ты веришь, Спартак? — спросил чернокожий.
— Во что еще… Что видит человек во сне? Когда человек умирает, что ему грезится?
— Я скажу тебе, что я сказал раньше, — тихо сказал черный, его низкий голос был звучным и скорбным, — И я говорю вам это: я слишком одинок и слишком далек от дома и слишком истосковался по дому. Я не хочу больше жить. Я не буду убивать тебя, мой товарищ.
— Это место милосердия?
— Это место усталости, и я устал.
— Мой отец был рабом, — сказал Спартак, — и он научил меня единственной добродетели. Единственная добродетель раба — это жить.