Надя улыбнулась, узнав его. И когда она, доиграв песню, отняла от своего живота инструмент, чтобы немного передохнуть, он, преисполненный восторга от открывшейся ему мысли, не зная и не ведая, как это преодолеть, прильнул к ее губам.
Девушка тут же захотела залепить ему пощечину, она уже взмахнула рукой, но вдруг вспомнила слова матери о "немолодом человеке" и поняла, что вот оно - то, что ей предначертано.
Надвигалась очередная осень.
От него всегда пахло больницей, аптекой, вымытым с хлоркой полом, едким физраствором и даже ватно╜марлевой повязкой. Он был внимателен, чуток, вежлив и, самое главное, быстро засыпал.
Под его размеренное сопение Надя рассматривала потолок и, находя в этой плоскости, покрытой известью, какие╜то мелкие изъяны отмечала, что Лизергинов все же идеальнее своего потолка.
Вскоре Надя съехала от мамы. Николай Иванович заботливо оплачивал ее съемную квартиру, но сам появлялся там редко.
- Дела, голубушка моя, - говорил он в ответ на укоры, - они ведь сами себя не решат. А если и решат, то совсем не так, как хочется.
Мама Надежды пыталась держать с дочерью связь столь же часто, как раньше. Телефон мог зазвонить в любое время суток. По мнению мамы это, разумеется, как столкнуться ночью возле кухни или ванной и переброситься парой фраз, то есть было естественно.
Надя, когда раздавался телефонный звонок и Николай Иванович в этот момент был в ее съемной квартире, трубку не поднимала. На ночь же совсем выключала телефон из розетки. Но эти небольшие хитрости никак не могли избавить Надю от расспросов мамы, и окольными путями мудрая женщина выведала все, что ей хотелось знать.
Вскоре девушка почувствовала давление на себя. Мама желала познакомиться с ее, как она ехидно произносила, "молодым человеком". О том, что он немного старше ее самой, мама уже знала.
Лизергинов отнесся к этой вести просто.
- Ну, раз она хочет, то отчего же и не познакомиться? Мать все же, имеет право, - сказал он Наде, и девушка разом поняла, что единственный несогласный на это знакомство человек - она сама.
Ее словно окатили ледяной водой.
Какими бы ни были ее представления о жизни, как бы ни порицалось то или это действо в обществе, и ее мама, и Лизергинов плевать на то хотели. Надя успокоилась.
- Только знаешь что, Николай, - сказала она. - Надо бы тебе купить особый костюм. Мама любит, когда мужчины в особых костюмах.
Лизергинов кивнул, и в этот же день они поехали по магазинам.
Костюмы видели разные, и почти все хорошие. Темные и светлые, даже цветные, с большими лацканами и без таковых, однотонные, в мелкую клетку, "сюртучные", как называл их Лизергинов после примерки, и "в обтяжечку как╜то". В конце концов, выбрав и пиджак, и брюки, и галстук, и даже золотую застежку к нему, они, уставшие, вернулись к Наде.
Лизергинов попросил таксиста дождаться его, проводил Надю до подъезда, поцеловал ее холодеющими губами и попрощался.
- Завтра в десять будь тут, поедем вместе, как полагается, - шепнула Надя.
Он кивнул, сказал "конечно╜конечно", еще раз поцеловал девушку и вернулся в машину. Таксист тут же включил дальний свет и поехал.
Утром, в половине одиннадцатого, Надя ждала Николая Ивановича во дворе, ругала, называла трусом, комкала пальцами тщательно выглаженное платье. В конце концов, она вернулась в квартиру, услышала дребезжание телефона, сняла трубку и узнала, что в восемь часов пятьдесят две минуты поутру Лизергинов умер от острой сердечной недостаточности.
Хоронили его в новом костюме с галстуком и золотой застежкой. Костюм, и правда, немного "сюртучил".
Надя держала в руках большой носовой платок на случай, если слезы вдруг побегут по ее щекам. Но слез не было. Она стояла бледная, без недели двадцатилетняя, и понимала, что впереди ее ждет новая, но пока что туманная, полная внезапных всхлипов жизнь.
Николай Иванович был бел, словно простыня.
Он лежал в гробу, замеренным точь╜в╜точь для его тела, и, казалось, был до безмолвия доволен гробом, вещью нужного размера, сделанной именно для него.
После долгого прощания гроб накрыли крышкой. Работники ритуальных служб неспешно и деловито заколотили гвозди, спустили тело Лизергинова на дно ямы и забросали землей.
Спустя неделю Наде исполнилось двадцать. Гостей она не принимала. Молодой человек постучал в квартиру матери, куда девушка естественным образом вернулась после смерти жениха, и сообщил, что на нее составлено определенное наследство от недавно умершего Лизергинова.
Николай Иванович подсчитал все накопления, разделил их на количество прожитых им лет, затем распределил помесячно. В итоге, он завещал Надежде все свое не очень большое, но и совсем не маленькое состояние. Однако выплачивать его просил лишь раз в месяц и при условии, что Надя в это время будет трудиться в образовательном учреждении. Желательно, в библиотеке.
Лизергинов надеялся, что присутствие Нади в интеллектуальной среде даст ей неограниченные возможности, она многому научится и потом разовьет свой талант в стихосложении. Как оказалось, песню "Мое сердце" Николай Иванович совсем не знал. Он честно считал, что ее сочинила Надя.
Девушка, не имея особого знания, устроилась в библиотеку. Директорша поначалу наотрез отказывалась ее брать, справедливо считая некомпетентной, однако настойчивость Нади и нехватка кадров вызвали бурю сомнений, а когда девушка сообщила, что готова работать бесплатно, все решилось.
Поначалу пришлось изучать каталоги и расположение книг на стеллажах. Благодаря алфавитным указателям дело оказалось простым. Затем нужно было определить век, когда жил и творил писатель. Почти всегда время и основная тема писателя указывалась в аннотации к книге. После этого оставалась еще несколько сотен книг тех авторов, в жизни и теме которых было непросто разобраться. Аннотации к ним были написаны туманно, и Надя понимала, что ее составители сами не читали этих книг. Приходилось вникать в книгу, читать фрагментами, иногда главами, и даже разделами, чтобы понять, к какому периоду и теме отнести, например, Максимилиана Волошина или Славоя Жижека.
Вот так, помаленьку, девушка медленным, но верным трудом обзавелась необходимыми для работы знаниями.
Затем одна из коллег, сорокапятилетняя отзывчивая и добродушная женщина по имени Инесса, внезапно забеременела шестым ребенком и ушла в декрет. Надю освободили от работы в архивах и посадили за стол библиотекаря, из╜за которого она принялась общаться с посетителями.
Николая заприметила сразу. В любую погоду он ходил в кожаной фуражке, всегда носил усы и, видимо, презирал шарфы.
Однажды в лютый мороз, когда никто бы и подумать не мог, чтоб пойти в библиотеку, явился Николай. Усы, как и ресницы, были покрыты инеем, словно ветви деревьев в первое зимнее утро. Надя подставила к столу обогреватель и то и дело двигала его все ближе и ближе к себе. От вида оголенной шеи Николая ее словно током дернуло.
- Что же вы без шарфа╜то ходите? - возмутилась она.
Николая при этих словах также сильно перетряхнуло, видимо от какого╜то внутреннего омерзения, связанного со всяким, так сказать, "необязательным гардеробом", и он, не дав ответа, спросил:
- Скажите, не располагает ли библиотека романом "451 градус по Фаренгейту" Рэя Брэдбери?
Девушка сверилась с картотекой и сообщила, что нет, не располагает.
- Очень жаль, - произнес Николай и, как был, с голой шеей, вышел в мороз.
Надя поежилась.
Из этой истории получалось, будто Надежда при всей своей женственности, чуткости и нежности, все же стремилась за материальными благами. А это, по мнению Николая, все прекрасные черты характера девушки сводило к минусу. Тогда он смял и выбросил этот сценарий.
Автобус остановился, открылись двери. Николай огляделся. Он ехал в автобусе один, и даже кондуктора было не видно.
Держа в кулаке согретую мелочь, Николай думал, что с ней делать. Автобус стоял, распахнув двери, и, похоже, не собирался двигаться дальше, пока мужчина не оплатит проезд.
Холодная влага осени наполняла автобус. Под пальто забегали мурашки, вскакивая одна на другую. Мужчина оглядел салон и заприметил возле кабины водителя небольшую шкатулку. Из нее, будто дразнящий язык, свисало нечто похожее на пассажирский билет.
Он подошел. Сверху шкатулки находилась пластиковая прозрачная крышка с прорезью для монет и купюр. Николай аккуратно протолкнул в прорезь приготовленные для оплаты теплые железные кругляши и повернул торчащую сбоку ручку.
Монеты двинулись. Брошенные им пятаки перевернулись, и место двуглавого орла занял земной шар, обрамленный колосьями злаковых. От низа до середины высоты колосья бережно оплетала лента.
Вылез билет. Оборвав его о заточенные зубцы механизма, мужчина вернулся к прежнему месту и сел.
Автобус продолжал стоять. За окном редкие прохожие кутались в воротники одежд и шли, казалось, бесцельно. Птиц не видно.
Листва смешивалась с окурками и осенней грязью, черно╜красно╜желтая, твердела в ожидании сильных морозов.
Взгляд побежал по салону и в двух шагах заприметил нечто похожее на стоп╜кран. Однако стоп-крана тут быть не могло.
Мужчина подошел к устройству. Прямоугольная металлическая коробочка, висевшая на пластиковой перегородке между автобусных окон, имела подвижную рукоятку, обращенную внутрь салона. Сверху нее небольшой зазор, куда могла поместиться разве что какая╜нибудь тоненькая бумажонка.
Вставив в него билет, Николай нажал на рукоятку. Шипы устройства, как дырокол, пронзили беззащитную бумажку. В это же мгновение автобус закрыл двери и тронулся с места.
- Следующая остановка - Греческий проспект, - прохрипели динамики.
Тряхнуло. Резко схватившись за поручень, Николай аккуратно сполз на ближайшее сиденье.
- Зачем ты читаешь все эти книги? Только ради любопытства? - спросила Надя.
- Нет. Конечно, нет, - ответил Николай.
Его руки пытались покрепче завязать шнурки на коньках. Опыт подсказывал, что те имеют привычку постоянно развязываться, причем, в самый неподходящий момент.
- И зачем же? - спросила девушка.
Шапку с заячьим меховым ободком она надела чуть ли не по брови. Каждый раз, смотря ей в глаза, мужчина невольно улыбался. Полозья коньков отражали свет фонарей. Николай прищурился.
Внутренняя камера подчеркивала лишь пастельные тона голубого цвета, выбеливала все светлое, представляя его, словно искрящийся чистый лист бумаги, а остальное - погружала в глубокий беспросветный черный. Присутствовал и ярко╜зеленый, но им были награждены лишь Надины глаза.
Казалось, помимо истекающих светом фонарей, белоснежного, покрытого мелкими ссадинами катка, черного беззвездного неба, летящего на них снега и ее зеленых глаз, в этом мире более ничего не существует. И глаза Надежды казались ему единственной, последней живой звездой во всей бескрайней вселенной, что обхватывала со всех сторон ледяной каток.
Она как╜то особо глубоко вздохнула и, задержав воздух на пару секунд, выдохнула. Белый пар в этом, создаваемом ей мире, оказался чем╜то новым, изысканным, красивым.
Николай поднялся со скамьи, схватил Надю за руку и принялся разбегаться по кругу.
- Успевай, - бросил он ей и крепче сжал ладонь девушки.
Надя, сначала несколько неловко, но затем, войдя в ритм, набирала ту необходимую скорость, что позволяла находиться наравне с Николаем. Он не отпускал, и, когда они мчались по кругу, по дальней границе этого засыпаемого снегом, маленького, уютного и стремящегося мирка, сказал:
- Что ты думаешь об этих людях?
Надя пригляделась. Люди, катавшиеся вокруг, были веселы, они смеялись, даже когда падали. Пара огибала упавшие тела и ускорялась вновь. В крутящемся снеге и на большой скорости невозможно было разглядеть ни одного лица. А их было множество, все лучились счастьем и весельем.
- Я не могу их рассмотреть, - сказала Надя, - но, в целом, они мне нравятся.
- А завтра сможешь ли ты узнать их, если, скажем, они зайдут к тебе в библиотеку?
Надя рассмеялась.
- Конечно, нет! Я же, говорю, даже рассмотреть не могу!
- Вот, - сказал Николай. - Все вокруг развивается со стремительной скоростью, и это вызывает восторг! Однако я не могу объяснить, что, как и почему. Кажется, мне не хватает словарного запаса, чтобы определить, где и что сейчас наш мир.
Но ведь эмоции зашкаливают?!
В этот момент полозок конька Николая столкнулся с полозком летящего на них грузного, громко хохочущего усатого мужчины. Николай, отчаянно вскрикнув, упал. Надя остановилась, подъехала к нему. Присев на колени, она погладила его по съехавшей фуражке.
- Ну как? Нормально?
- Вполне, - кивнул Николай.
- Собрал впечатлений о мире, - спросила девушка, ухмыляясь. - Ээээх, Кубышкин ты, Кубышкин!
На полу валялся грязный маркер. Николай поднял его, снял колпачок и под широким автобусным окном написал:
"I miss you too".
За окном пронеслась остановка с названием "Пантелеймоновская". Автобус проехал мимо.
С того случая, если ей хотелось перейти на игривую фамильярность или иронично что╜то поведать, она называла его Кубышкиным. Он не возражал.
Это было своего рода прозвищем, но прозвищем совсем не обидным, а попросту глупым или даже, в некотором роде, безоценочным. Безоценочным к его естеству, но не к тому, как он выхватывал из реальности образы, приукрашивал их и хоронил в своей голове, надеясь на то, что однажды они взойдут в его первой и, наверняка, единственной киноновелле.
Так что аналогию с полученным от Нади прозвищем он понимал.
Однажды, сидя в парке на скамейке, она спросила:
- Много у тебя было прозвищ?
Николай задумался.
В парке, в центре одной из главных клумб стоял пятиметровый памятник Маяковскому. Статуя держала правую руку в кармане каменных брюк, а левую, с открытой ладонью, отводила чуть назад. Волосы поэта изображались четким пробором посередине головы. Было ясно, что поэт декламирует.
- В школе меня прозвали Тяпкиным╜Ляпкиным. Потому, что всегда и все мне удавалось лишь тяпляп. Дети за словами далеко не ходят же.
- Что именно тяп╜ляп?
- Да все, - Николай махнул рукой и усмехнулся.
Будучи школьником, Николай имел обыкновение заполнять дневник, как попало. Мальчик открывал его на любой странице и в первую свободную "клеточку дня" вписывал текущий. Не было ничего удивительного, что к середине учебного года листы дневника больше походили на пунктирную линию. Когда же свободные "клеточки дня" найти было все сложнее, мальчик понимал, что еще чуть╜чуть, и наступит лето.
Учительница русского языка и литературы однажды назвала Колин дневник "дневником постмодерниста". Мальчик не знал, кто такой постмодернист, и почему его дневник напоминает учителю дневник другого человека. Он даже думал на одного мальчика из параллельного класса, с которым никто никогда не общался, что этот мальчик почему╜то и есть "постмодернист". То есть Постмодернист. Фамилия такая. С кем не бывает?!
Но примерно через год в руки Николаю попалась одна странная книжка. В ней рассказывалось про некоего Порфирия Петровича, который расследовал всяческие преступления, неожиданно для себя попал в канву искусства, и параллельно писал об этом же детективные романы. Самым удивительным в книге было то, что Порфирий Петрович - не человек, а некий алгоритм.
Мальчик мало что понял из книги, но она его удивила. Он прочитал в конце книги краткую справку про автора и обнаружил, что этот странный автор и есть тот самый "постмодернист", с дневником которого сравнили дневник Коли.
В этот момент подул ветер и принес майского жука. Жук сел Наде на волосы, замер. Николай, заметив его, отметил, что девушке очень идет майский жук на волосах.
- Что такое? - заволновалась Надежда.
- Ничего. Просто засмотрелся на тебя... - Николай вздохнул и продолжил: - Еще я постоянно терял ручки, карандаши, всю эту скучную ерунду.