На кухне нас ждал сюрприз. За столом сидели дядя Фима и Евгений Кимович - точь-в-точь такие, какими я их видел вчера.
Произошел короткий обмен приветствиями:
- Пришли, - враждебно проговорил дядя Фима.
- Пришли, - икнув, подтвердил Рюрик.
- Почему не позвонили?
- Так получилось. - Рюрик виновато развел руками, умудрившись при этом шлепнуть меня пальцами по губам. - У меня батарейка сдохла, а Тоха вообще мобильник дома забыл. Весьма и весьма, тэк скэть.
- А по стационарному не могли позвонить?
- Да кто ж помнит ваш стационарный, дядь Фим!
Мы с Евгением Кимовичем в разговор не встревали. Мы молча глядели друг на друга, он - со своеобычным бесстрастием, я - насупившись и изо всех сил стараясь не моргнуть.
Дядя Фима с Рюриком продолжали:
- Что там запоминать - шесть циферок.
- Шесть ни шесть, а все-таки никто этим старьем уже не пользуется.
- Как это - не пользуется? Больницы - пользуются, школы - пользуются, одни вы - не пользуетесь.
- Не виноват же я, что батарейка сдохла!..
Тут Евгений Кимович спросил:
- Как ваши дела, Антон?
Рюрик и дядя Фима смолкли на полуслове, теперь и они смотрели на меня. Чувствуя себя мишенью в тире, я раскрыл запекшийся рот и хрипло выдавил:
- Ничего не выйдет. Сожалею, что отнял у вас время, но... не сегодня.
Последовало тягостное молчание. Затем Евгений Кимович поднялся из-за стола и, заложив руки за спину, прошелся по кухне.
- Понятно, - сказал он. - Поня-атненько.
- Жень, - подал голос дядя Фима.
- Все нормально, Фим, - сказал Евгений Кимович. - Это - так, мысли вслух... Я ведь не ругаться пришел. Мое дело лечить, а не ругаться. Рассказал человек о своей проблеме - я в ней разбираюсь. Наплел всякой чепухи - я все равно разбираюсь... Вы ведь считаете себя больным? - спросил он у меня.
- Я правда болен, - прохрипел я страдальчески.
- А вы вообще знаете значение этого слова? - осведомился Евгений Кимович. - Нет? Так я скажу. Оно происходит от слова "боль". Синонимы: недуг, хворь, заболевание. Это такое состояние, при котором нарушается деятельность живого организма. Но у вас, как я понял, другое, нечто особенное, да? А знаете, сколько...
- Жень, я прошу! - взмолился дядя Фима.
- Впрочем, ладно. - Евгений Кимович снова прошелся по кухне, потом обратился ко всем: - Хотите шутку? Нет? Но я все равно расскажу, дабы разрядить, так сказать... Входит как-то к доктору пациент и давай жаловаться: "Доктор, доктор! Когда я жую фольгу от шоколадки, у меня начинает стрелять за ухом. Как вы думаете, что со мной?" А доктор ему говорит с таким сочувствием: "Мне кажется, молодой человек, у вас слишком много свободного времени".
Никто не засмеялся. Тогда Евгений Кимович посмотрел на меня, - я впервые увидел слабое подобие раздражения на его лице, - и выпалил неожиданно громким каркающим басом:
- Так вот, господин Кривомазов, у меня нет времени на людей, у которых слишком много свободного времени!
Он пошел прямо на меня, я посторонился, он вышел в коридор, затопотал там, как целый батальон, спешащий в столовую, и хлопнул входной дверью. Дядя Фима устремился за ним.
- Так-то, - сказал Рюрик, когда дверь хлопнула во второй раз.
- Истерик, - буркнул я и устало повалился на табурет.
До обеда мы гоняли лодыря. Потом, приняв душ и наскоро подкрепившись яичницей с помидорами, поехали за Рюриковым джипом. Охранник клуба "Пасадена", рослый татарин с бычьей шеей, встретил нас как родных, хотя ни я, ни Рюрик решительно его не помнили. Поболтав с ним о всякой чепухе - и разлучившись с парочкой сигарет, - мы сели в машину и отчалили. Рюрик предложил навестить Юлю, на что я ответил отказом. Он спросил, почему, собственно, так категорично, но ничего внятного не услышал. Тогда путем открытого голосования решено было ехать за город.
- За город так за город, - сказал Рюрик, зевая во весь рот.
Для начала съездили на рынок и приобрели здоровенный двухлитровый термос с идиллическим деревенским пейзажем на боку. Потом заехали на работу, и, пока Рюрик, симулируя раздражение, которого на самом деле не чувствовал, производил внеплановый разбор полетов, я готовил в термосе кофе. Кофе получился настолько ядреным, что его не то что пить - нюхать было боязно. Но мы его все же продегустировали. Чувствуя, как глаза буквально лезут на лоб, мы пришли к выводу, что неплохо бы как-нибудь обозвать это чудодейственное пойло. Остановились на говорящем названии "Гипербодрин" и запатентовали путем наклеивания соответствующей надписи поперек деревенского пейзажа. Выпили еще по чашечке - на посошок, как выразился Рюрик, - и выехали.
День выдался пасмурный, с редким неуверенным дождиком, накрапывающим каждые полчаса, как по сигналу. Бороться с сонливостью в таких условиях было настоящей мукой. Содержимое термоса мы уничтожили буквально за час, причем большую часть вылакал Рюрик - на правах водителя. Приготовив новую порцию "Гипербодрина" в какой-то закусочной на сотом километре, я попросил Рюрика научить меня водить.
- Как?! - удивился он. - У тебя ж права есть!
Права действительно имелись, но это ничего не меняло. Рюрик свернул с шоссе на какую-то бетонку, ведущую, по-видимому, на скотоводческую ферму, и уступил мне баранку. Прямо тут, на скользкой от влаги бетонке, я и научился переключать скорость, выжимать сцепление, разворачиваться - словом, водить. Это было на порядок легче бритья и не в пример приятней.
На водительское место Рюрика я больше не пускал. Оказалось, за рулем сон выветривается из головы практически полностью. А если вдобавок о чем-нибудь безостановочно болтать, расспрашивать, спорить, то можно чувствовать себя вполне сносно. Рюрик сразу включился в эту игру, и некоторое время она нас спасала.
Дважды кончался бензин, и мы дважды заливали полный бак. Пока работники бензоколонок делали свое дело, мы с Рюриком устраивали шуточные боксерские поединки, после которых у нас ныли, точно больные зубы, кулаки и предплечья. Впрочем, это только шло на пользу.
К исходу второй ночи хваленный "Гипербодрин" перестал действовать, от него лишь пучило живот и вязало во рту, как от хурмы. Посовещавшись, мы решили избавиться от бесполезного груза и торжественно (сигналы, прощальные свистки) выбросили наполовину полный термос в окно. Термос срикошетил от бешено несущегося асфальта и, тускло блеснув, плюхнулся в придорожную грязь.
Пару раз останавливались около безымянных озер, мутных и необыкновенно холодных. Водные процедуры отгоняли сон часа на полтора, пока тело не согревалось. После на плечи опускалась какая-то мягкая неподъемная тяжесть, стремившаяся смять нас в лепешку, и которой странным образом хотелось оказать содействие. Все чаще и чаще я ловил себя на мысли, что достигаю некого предела, преодолеть который человеку не дано, да и незачем. Незачем, повторял я про себя с тихим нарастающим отчаянием. Я цеплялся за это слово, как утопающий за протянутую руку. Незачем мучить себя. Незачем мучить Рюрика. Незачем достигать предела, который все равно не преодолеть.
Однако первым спасовал не я. В середине третьего дня, когда все темы для разговора были исчерпаны; все способы бодрствовать испробованы и признаны неэффективными; когда я, уже откровенно клюя носом, вел джип сквозь косой секущий дождь, Рюрик вдруг сказал просительным голосом:
- Слухай, я посплю маленько, да?..
Не дожидаясь моего согласия, он уронил голову на грудь и обмяк. Мелькнула досужая мысль, что теперь его и выстрелом не поднять, и тут в каком-то обессиливающем томлении я понял, что остался совсем один.
Это было началом конца. Мягкая неподъемная тяжесть, которая раньше распределялась на двоих, взялась за меня одного. Я издал протяжный, неслышный миру вопль. Сознание с пугающей быстротой стало отключаться, словно у обморочного. Я изо всех сил замотал головой, потом, чертыхнувшись, с размаху ударил себя полураскрытым кулаком по лицу. Помогло. На секунду в мозгах прояснилось: я увидел мокрое до черноты шоссе, с влажным хрустом исчезающее под колесами, услышал дождь, лупивший по крыше, почувствовал дрожь карданного вала под собой - и понял, что нужно тормозить. Я стал снижать скорость и одновременно сворачивать вправо, на обочину. Мимо, словно поезд-призрак, пронесся рефрижератор с прицепом, и тут Рюрик вдруг дернул головой, точно донимаемый слепнями мерин, и, не открывая глаз, скороговоркой пробормотал:
- Поднимай, поднимай, до самого верха, усек? Да смотри, завтра приду, пересчитаю...
Я истерически захихикал, и в следующую секунду мягкая неподъемная тяжесть стала вдруг твердой и непроницаемой, как железный занавес. Все шумы остались по ту сторону занавеса, я - по эту. Один на один со сном. Один на один с механизмом, который ждал три дня и наконец дождался.
Напоследок я успел подумать - с некоторым, впрочем, равнодушием, - что джип все еще едет. Потом и это прошло.
12
Толком не проснувшись, я вскрикнул, как ошпаренный, и попытался схватиться за руль. Руля не было. И педали тормоза тоже не было. Обильно потея, сопя и вращая вытаращенными глазами, я бессмысленно дергал конечностями, пока не осознал, что опасности никакой нет, что авария, которая, несомненно, случилась, давно стала фактом биографии, да и то незначительным, и лежу я всего-навсего в кровати под сырым от пота одеялом, и липнет это одеяло к коже, как клеенка.
- Фу-у-ух! - выдохнул я с огромным облегчением.
В комнате, как обычно, царил утренний полумрак. Обессиленно моргая, я вдыхал ртом спертый воздух и все пытался разглядеть люстру на потолке. Разглядеть ничего не удавалось, и вскоре стало понятно почему. Это была не та комната, в которой я обычно просыпался. Я уже готов был пойти дальше и махом ответить на все последующие, еще не сформулированные вопросы, как вдруг сонный женский голосок проговорил у самого уха:
- Ты чего?
Мгновенно напружинившись, я вжал голову в плечи и приготовился орать. Каким-то чудом мне удалось задушить крик в груди, и тут, словно в озарении, я вдруг понял, кто лежит рядом.
- Юля, - выдавил я с придыханием.
- Чего не спишь? - спросила она.
- Юля, Юленька, ты... мы женаты, да?
- О, господи, что еще на тебя нашло? - Она говорила с медленной, сладостно-вымученной интонацией, как говорят люди, не желающие просыпаться.
- Нет-нет, все в порядке, - заторопился я. - Все просто замечательно. Я - так... приснилось.
- Что приснилось?
- Авария.
- А-а... - Она придвинулась вплотную и улеглась щекой мне на плечо. - Господи, какой ты мокрый, - пожаловалась она. - Как лягушка.
Я счастливо засмеялся и нащупал под одеялом ее бедро. Кожа была настоящая - теплая, мягкая, гладкая. Юля была настоящая. Все было по-настоящему. Три года назад я уснул за рулем, съехал в кювет и порядочно расшиб колени, когда машина боднула какой-то пенек. Рюрик (которому досталось на порядок меньше моего) орал так, что закладывало уши - обещал придушить меня, когда все закончится... А потом были больничная палата, гипс, и Юля каждый день, в неограниченных порциях, и можно было болтать с ней обо всем на свете, и признаваться в любви на разные лады, и гадать, что мы будем делать, когда гипс, наконец, снимут...
Тпр-р, подумал я. Не надо дальше. То, что дальше, тебя вообще не касается. У них своя жизнь, у тебя - своя. Отдельная. Юля за другого замуж выходила, тебя она вообще не знает (а если и знает, то недостаточно). Ты для нее -- совершенно посторонний мужик, каким-то макаром забравшийся в ее постель. И хоть похож ты на ее мужа как две капли воды... Словом, не надо. Ты не он, никогда им не был да и не будешь...
- Юль, - прошептал я. Она не отозвалась, тогда я легонько потряс ее за плечо. - Юль, - позвал я громче.
- Ну что? - промычала она.
- Скажи, мы... счастливы в браке?
- Умгу.
- Честно?
- Умгу.
- Что - умгу? Счастливы или нет?
- Счастливы, счастливы. Спи.
- И ты никогда...
Юля не дала договорить - теплая, сладко пахнущая ладошка плюхнулась мне на лицо, и я, весь обмякнув, вдруг поплыл.
Это было ощущение безграничного, ничем не стесненного счастья, словно мозг, обезумев, выпрыснул в кровь лошадиную дозу гормона радости, рассчитанную на десятилетия насыщенной жизни. Никогда - ни в объятиях мамы, ни под покровительством папы, ни в дружбе с Рюриком - я не испытывал ничего подобного. Собственно, ничего больше мне и не надо было - только лежать рядом с этой девушкой (точнее - уже женщиной), ощущать боком тепло ее тела и дышать, дышать, дышать через эту сладко пахнущую ладошку.
Мне пришлось снова напомнить себе, что я не ее муж. И потом, это просто свинство. Хоть люблю я ее с детства, хоть мечтаю о ней всю жизнь, - нельзя... Прав Мережко, понял я вдруг с неожиданной обезоруживающей ясностью. "Промежуточный" - это я. И не надо много ума, чтобы дойти до такого. Откровенно говоря, я ведь с самого начала все знал, просто трусил себе в этом признаться. Всю жизнь изображал ни много ни мало великого мученика, а на самом деле просто не хотел смотреть правде в глаза. Что ж, каюсь. Готов исправиться. Отныне буду только и делать, что смотреть правде в глаза, даже моргать не стану...
Выпростав лицо из-под Юлиной ладошки, я посмотрел влево. Электронные часы на тумбочке показывали 05:48. Через секунду восьмерка превратилась в девятку. "А в семь ноль-ноль зазвенит будильник", - всплыло в голове ненужное знание. Вообще я уже знал многое из того, что пропустил, но старался не отвлекаться. У меня вдруг появилась цель. Последняя, так сказать, воля.
Я освободился из Юлиных объятий, придвинулся к краю постели и со всею возможной осторожностью покинул брачное ложе. В оглушающей тишине матрасные пружины скрипнули дважды, но Юля как сопела, так и продолжала сопеть.
Я нашарил на тумбочке мобильник и, не надевая тапочек, вышел в коридор. Какое-то время ушло на то, чтобы сориентироваться в пространстве. Потом, действуя как матерый домушник, не зажигая нигде света, я добрался до кухни, обогнул круглый стол и уединился на лоджии.
Было зябко. За окном из предрассветной мути проступал знакомый до скуки пейзаж: мокрый пустырь, ощетиненный неровными полосами кустарника, пыхтящая ленивым паром труба котельной, плоские призраки соседних домов, а в просвете между ними - узкая полоса шоссе, по которой катила одинокая сонная легковушка.
На этот раз процесс узнавания не вызывал ничего, кроме отвращения. Плевать мне было, что это наша (то есть их) трехкомнатная квартира, что выложили мы (то есть они) за нее кругленькую сумму, и, конечно, не обошлось без долгов, и отдавать эти долги еще лет десять. Лишь одно в этой обывательской идиллии вызывало желание вмешаться.
Я поднес мобильник к лицу, отыскал в списке контактов имя "Валерий Палыч" и, помедлив секунду, нажал кнопку вызова. Я знал, что ответят быстро. Так и случилось.
- Да-а? - донесся из динамика сонно-недоуменный женский голос.
- Привет, - прошептал я. - Спишь?
- Уже нет... - Валерий Палыч, точнее - Валерия Павловна, а для близких знакомых просто Лера зевнула с демонстративной истомой.
- Согласен: сглупил, - сказал я, уже начиная сомневаться, что поступаю правильно. - Но так все спрашивают, разве нет?
- Не-а.
- Ну как "не-а", если "да-а".
- Ладно, убедил. Так что стряслось, милый?
Я поскреб ногтем щеку, прокашлялся.
- Дело вот какое. Мы... нам надо расстаться.
- О-о... - сказала Лера и замолкла.
Я ждал продолжения секунд пятнадцать, потом не выдержал - зашипел:
- Алло! Ты что там, уснула? Слышишь? Говорю: надо прекращать все отношения!
- Это я поняла, - отозвалась Лера с ленцой. - Я другого не понимаю: зачем так рано? Не мог попозже набрать, часиков в десять, а?
- Не мог.
- Ну, а я не могу разговаривать сейчас. Мы тут болтаем, отношения выясняем, а я вот положу трубку, посплю часика два да и забуду, о чем вообще шла речь.
Я набрал в грудь воздуха и медленно выдохнул.
- Слушай, Лер. Все серьезно. Все очень серьезно. Очень-очень, понимаешь? Считай, что я тебя обидел, жестоко оскорбил.
- Прям жестоко? - с подчеркнутой иронией поинтересовалась Лера.