Я заморгал. Затем, опомнившись, кивнул.
- Отлично. Диктуйте адрес.
Я продиктовал адрес, следя за тем, как Евгений Кимович записывает его в блокнотик, извлеченный из нагрудного кармана. Блокнотик был точь-в-точь как у дяди Фимы.
- Значит, завтра между восьмью и девятью утра? - сказал Евгений Кимович. - Фима ведь с вами живет? Отлично. Заодно и с ним поболтаю, сто лет не виделись. - Он встал и протянул через стол руку. - Договорились?
- Договорились, - ответил я, поднимаясь и пожимая маленькую сухую кисть. - Между восьмью и девятью. Только я не совсем понял, что вы собираетесь делать.
Евгений Кимович пожал плечами.
- Давайте не будем говорить "гоп", пока не прыгнем. На месте разберемся.
Оказавшись в коридоре, я привалился плечом к стене и спросил себя: доволен? Ответа не последовало. Я пребывал в каком-то раздрызге. С одной стороны встреча эта, несомненно, являлась прогрессом: наконец-то - в двадцать семь лет! - меня выслушали, и не абы кто, а знающий человек. С другой стороны, было совершенно непонятно, что из этого следует. Как был я невольным "Путешественником по Времени", так им и остался. Как не знал ничего о механизме, так ничего и не знаю. Мало того - еще "промежуточным" обозвали. И не абы кто, а знающий человек обозвал!.. Да и в конце-то концов: что такое знающий человек применительно к моей проблеме? Не-ет, не будут знающие люди с невинным выражением интересоваться, пытал ли я военнопленных, когда им русским по белому объяснили, что на той поганой войне я был не дольше минуты. Не будут они предлагать встретиться на следующее утро, дабы просто убедиться, что не вру я. Это что же получается: ради какой-то вшивой проверочки (которая опять же неизвестно что даст) мне надо потратить два-три года жизни? Опять?!.. Подожди, подожди. Тут надо все взвесить, все "за" и "против". Задать себе максимум вопросов и по возможности ответить на каждый. Например, такой вопрос: а что еще остается делать?
- А действительно - что? - пробормотал я вслух, и тут за спиной весело отозвались:
- А ничё!
Я обернулся. У двери в кабинет к Мережко стоял, жизнерадостно сияя, рослый Андрюша. Улыбка его занимала больше половины лица.
- Ну? Как репетиция? - спросил он добродушно.
- А никак! - буркнул я.
- Что - совсем никак?! - удивился Андрюша со знакомой интонацией.
Я скривился.
- У вас здесь один анекдот на всех, что ли?
Андрюша сразу перестал улыбаться и, бросив пренебрежительно: "Остряк!", вошел в кабинет к Мережко. Через дверь было слышно, как он спросил у Евгения Кимовича: "Что за хмырь?", а Евгений Кимович отозвался в том смысле, что сам еще не понял.
Сунув руки в карманы, я неторопливо направился в вестибюль. Бонапарт, страшно ссутулившись, корпел над своим кроссвордом с таким выражением, будто вчитывался в инструкцию по применению свечей от геморроя. Я молча пожелал ему удачного лечения и вышел наружу.
Солнце, запутавшись в облаке, простреливало его навылет. Ослепительные отсветы прыгали по жестяным крышам, мерцали в мутных лужах, вспыхивали на лобовых стеклах проезжающих машин. Было прохладно; в воздухе упоительно пахло сырой землей и дымом от горелых листьев. Только сейчас я обратил внимание, что на дворе стоит осень, первая осень, которую я, собственно, вижу. Еще бы зиму застать, и жизнь, считай, прожита не зря.
Аутично покурив в беседке, я поймал такси и поехал на работу. Шофер - небритый дядька в фуражке, надвинутой на глаза - все пытался разговорить меня, но видя, что я не интересуюсь ни погодой, ни политикой, ни его, шофера, житьем-бытьем, помолчал немного и вдруг, остервенев, принялся в крайне резких выражениях критиковать все, мимо чего проезжал. Виноватыми у него выходили все, вплоть до пешеходов, оставшихся этим утром дома. Он нас всех так и называл - "пешеходы".
Через полчаса я был на месте. Автомастерская называлась "Студебекер". Все четыре бокса были распахнуты настежь, и там под истерические завывания какого-то зарубежного рок-исполнителя полным ходом шла работа. Мат стоял жуткий. С лязгом падали гаечные ключи. Рассыпались болты и шурупы. Натужно гудели подъемники. Ревели обнаженные моторы. Ясно слышались звонкие подзатыльники и жалостливо-удивленные восклицания: "Ай!" Кто-то хрипло кашлял, наглотавшись дыма. Кто-то хлопал и хлопал капотом, который ни в какую не хотел закрываться. И мерцала, плюя белым, сварка, такая мерзко-ослепительная, что невольно хотелось взять сварщика-Васю за шиворот, запихать в какой-нибудь багажник и запаять его же инструментом.
Ни с кем не заговаривая, я прошел в глубь мастерской, поднялся по винтовой лестнице и постучался в контору к шефу.
- Да! - гаркнули из-за двери.
Я вошел. За столом сидел Рюрик. Если бы мы не корешились с детства, я бы подумал, что передо мной боксер-тяжеловес. Это был уже не тот вызывающе толстый трепач с ехидной ухмылочкой до ушей. Передо мной сидел крупный, представительный, со вкусом стриженный молодой человек в недешевой голубой рубашке и полуспортивных черных брюках в серую клеточку.
Некоторое время он выжидающе смотрел на меня, изогнув левую бровь, потом нетерпеливо осведомился:
- Ну?
Это прозвучало до того знакомо, что я сначала оторопело замигал, потом, задрав голову, захохотал. Просто не мог удержаться.
Рюрик поднялся.
- Та-ак, - протянул он. - Мало того что опоздал, мало того что не позвонил, мало того что работы непочатый край...
- Рюрик, Рюрик! - оборвал я его радостно. - Какая работа, бизнесмен ты задрипанный? Иди сюда, морда норманнская, дай тебя обниму!
Рюрик сдвинул брови, открыл рот для ответа, но я уже подскочил к нему и, ликующе зарычав, обнял. Не помню, смеялся я или плакал. Кажется, и то и другое сразу. Рюрик, оторопело хлопая меня по лопаткам, спрашивал, все ли в порядке и что, собственно, случилось. "Если это очередной способ отмазаться", - говорил он предупредительно, а я, похохатывая как умалишенный, провозглашал на всю ивановскую: "Рёрик Ютландский из рода Скьёльдунгов!.." - "Да-да, - бормотал Рюрик. - Ты садись, садись, Тошка. Давай я тебе вискаря налью, хороший вискарь, сразу отойдешь..."
Вскоре он знал все. Это был первый человек, который слушал меня серьезно, а выслушав - сразу поверил. Или сделал вид, что поверил. В любом случае я был ему благодарен.
- Значит, - проговорил он, взбалтывая красноватый виски в стакане, - в тот день, когда ты заявился ни свет ни заря и допытывался о котловане, - это был Тошка-номер-раз. А как Макар хлопнул по плечу - уже нет?.. Слушай, неплохой сюжет!
- Это не сюжет, - возразил я с горечью. - Это моя жизнь.
- Да-да, извини.
- Кто знает, может, и с тобой то же самое творится. Сидим тут, разговариваем, вискарь сосем - отличный, кстати, вискарь, - а на самом деле есть еще один Рюрик. Рюрик-номер-два.
- Ну да? - сказал Рюрик и сделал два крохотных глотка, словно пил чай.
Мы помолчали, слушая, как в мастерской пронзительно, точно насилуемая баба, визжит шлифмашинка. Потом Рюрик сказал:
- Хотя с другой стороны, если подумать, выглядит это как обыкновенная шиза, - ты уж извиняй.
Я безрадостно усмехнулся.
- Хотел бы я, чтобы ты был прав. Как бы просто все было, если бы это действительно оказалось шизой.
- Не скажи, - возразил Рюрик.
- Что - не скажи? Ну что - не скажи? - сразу разгорячился я. - Шиза лечится! Посижу полгода на таблетках. Ну год. Ну полтора. Через полтора года, глядишь - вполне себе человеком стану. А тут... Э-эх!
Я махнул рукой и залпом осушил стакан. Захотелось прокашляться, я сдержался, и на глазах моментально выступили слезы.
- Зверь, - сказал Рюрик с уважением. - Я так не умею.
- И не надо, - просипел я, утирая глаза тыльной стороной ладони. - Жизнь коротка, но может быть еще короче. И я не о затмениях говорю.
- Если о выпивке, то не согласен, - немедленно возразил Рюрик. - Во-первых, это часть культуры человеческой. Во-вторых, прекрасное средство единения. А в-третьих, почему бы нет, если не злоупотреблять?
Я помолчал, переваривая услышанное. Затем потянулся к квадратной бутылке, налил себе на один палец и, приподняв стакан, провозгласил:
- За выпивку!
- За выпивку, - подхватил Рюрик с улыбкой. - За прозрачную анисовую, мутный портвейн и мерзкую чачу.
- За вискарь, развязывающий языки, - добавил я. - За конину и спотыкач. За единение, которое они даруют, и культуру, к которой приобщают.
- Аминь, - сказал Рюрик.
Мы чокнулись, выпили и некоторое время юмористически глядели друг на друга, пожевывая горький шоколад.
- А тот психиатр, - нарушил молчание Рюрик, - Мережкин который...
- Мережко.
- Ну да. Он что, решил, ты на войне тронулся?
Я устало отмахнулся.
- Да ни хрена он не решил. Завтра, говорит, увидимся, а зачем - сам не знает. Хотя без того уже все ясно. Я для него - безвредный психопат, ушибленный войной, а в крайнем случае - крайнем! - человек с неуемным воображением.
Рюрик повел плечами.
- Его тоже можно понять, как-никак с больными людьми дело имеет. А бытие сознание таки определяет, это я тебе по собственному опыту говорю.
- Мне от этого ни холодно, ни жарко, - сказал я, скривившись. - У тебя с ним хотя бы бытие, а у меня - затмения, мать их так. И чем дальше, тем хуже. В детстве было страшно, но все-таки это было детство. Я даже половины того, что происходит, не понимал, и это было спасением. Сейчас мне двадцать семь лет. Двадцать семь! Половина жизни уже тю-тю. Еще десяток затмений - и все, очнусь на том свете.
- При условии если таковой существует, - пробормотал Рюрик.
- А?
- При условии, говорю...
- Оставь ты эти шуточки, Ютландский! - укоризненно отмахнулся я. - Хватит, наслушался. Лучше скажи, как быть? Что делать?
- Что-что? - проворчал Рюрик. - Не спать. Другого выхода я не вижу.
- Не спать? - переспросил я. - И сколько, по-твоему, я протяну?
- По крайней мере, дольше обычного. Считай. - Рюрик принялся загибать пальцы. - Войны нет. Макара тоже: сидит. По роже я тебя бить не собираюсь. Что еще ты говорил насчет раздражителей? Всё, кажется? Так что у тебя есть все шансы протянуть дня три, пока не вырубишься естественным путем. А за три дня такого можно наворотить - на всю жизнь хватит.
Я представил, что можно наворотить за три дня. На ум приходили танцульки, бабы и почему-то прыжки с парашютом. Я с сомнением посмотрел на Рюрика.
- И всё?
- И всё, - сказал Рюрик со вздохом. - Можно, конечно, устроить встречу "промежуточного" с Мережкиным...
- Мережко.
- Ну да. Но ты ведь, как я понял, категорически против?
- Не то чтобы совсем категорически, - промямлил я. - Просто... боюсь.
- Чего боишься?
- Проснуться стариком.
Рюрик нахмурился.
- Ты ж говорил, что интервалы трехгодичные.
- Все равно, - сказал я. - До сих пор были трехгодичные, а там, глядишь, станут десятигодичными. Не буду я, в общем, отсыпаться, хватит. Это как в лотерею играть. Или в русскую рулетку.
- Я - играл, - сказал Рюрик как бы между прочим.
Я с недоверием посмотрел на него и саркастически осведомился:
- И как - удачно?
- А ты как думаешь? - в тон мне отозвался Рюрик.
После секундной паузы мы дружно загоготали. Рюрик вертел головой, показывая свои виски, а я, изображая патологоанатома, высматривал там пулевое отверстие. Потом я ни с того ни с сего спросил:
- А ты мне вообще веришь?
Рюрик мигом посерьезнел, но постарался это скрыть.
- Еще бы! - сказал он с деланной беспечностью. - Я вообще доверчивый, аки ребенок.
- Нет, кроме шуток. Веришь?
Рюрик опустил глаза.
- Я тебя люблю, Тоха, - сказал он тихо. - В школе ты был единственный, кто... ну, понимаешь. Я этого не забуду никогда. Это, если угодно, долг, который мне не покрыть...
- Началось, началось, - проворчал я, но Рюрик не обратил на эту реплику внимания.
- ...И если у тебя проблемы, то это и мои проблемы тоже. Не могу сказать, верю я или нет. И не потому, что боюсь обидеть. А потому что действительно не знаю, что ответить. - Он помолчал. - Хотя нет, знаю: верю. Но не так, как ты ожидаешь. Я просто хочу помочь. Помочь во что бы то ни стало и в чем бы эта помощь ни заключалась. Понимаешь?
Преодолевая мучительную неловкость, я кивнул.
- Отлично, - сказал Рюрик с каким-то облегчением и вдруг посмотрел на меня в упор. - А теперь ты говори: у вас с Юлей все серьезно?
- С Юлей? - механически переспросил я.
В следующую секунду в мозгу произошло очередное открытие Америки, и я стал счастливым обладателем еще одной порции знаний. Оказывается, "промежуточный" времени зря не терял и вовсю встречался с Юлей. Толчок к этим отношением, надо полагать, дал я в далеком девяносто втором. Дело у этих голубков зашло так далеко, что дальше некуда, поэтому неудивительно, что Рюрик интересовался личной жизнью своей старшей сестры в таком тоне.
- Все серьезно, - произнес я, прокашлявшись. - Только не у МЕНЯ с ней, а у НЕГО с ней.
Рюрик медленно покивал.
- Я просто не хочу...
- Не надо, - оборвал я. - За нее не беспокойся. Не знаю, как будет, но за нее не беспокойся.
Мы помолчали.
- Слушай, - сказал он вдруг. - А ты меня, случаем, не разыгрываешь? Может, с парнями поспорил? Если так, то я купился. Честно.
На миг я застыл от удивления и тут неожиданно разозлился.
- Н-ну знаешь! - проговорил я, вскакивая.
Рюрик тоже вскочил.
- Погоди-погоди, - заторопился он.
Я со стуком поставил стакан на стол, сорвал с вешалки куртку и, путая рукава с карманами, принялся надевать ее.
- Да погоди ты! - заревел Рюрик. - Что ты как маленький, в самом деле! Сядь! Я ж так, между прочим ляпнул. Да садись же, пока я тебя не скрутил!
Тяжело сопя, я опустился на место.
- И куртку убери! - потребовал Рюрик.
Я, не глядя, кинул куртку на спинку соседнего стула. Рюрик подал мне стакан, плеснул туда виски, потом долил себе. Я все сопел.
- Ну! - рявкнул он.
Нехорошо глядя друг на друга поверх стаканов, мы выпили.
- Вот так, - сказал Рюрик, отбирая у меня пустой стакан. - И чтобы больше никаких сцен, понял?
Я молча отломал две дольки шоколада, кинул их в рот и с ожесточением принялся жевать.
- Хорошо, - сказал Рюрик уже спокойнее. - Тогда надевай куртку и почапали.
- Куда? - прошамкал я.
Рюрик многообещающе осклабился.
- Узнаешь.
Если говорить коротко о многом, мы пустились во все тяжкие. Ближайшие двадцать часов прошли в каком-то сладостном бредовом тумане, словно бы я отходил и никак не мог отойти от наркоза. К утру следующего дня у меня уже была кличка - Антидевственник. Рюрик, ежеминутно спотыкаясь, вел меня под руку по пустым темным улицам и без умолку травил анекдоты. Я невпопад посмеивался и все силился понять, куда мы, собственно, идем. Совершенно точно я знал две вещи. Первое: его джип мы оставили возле клуба под названием "Пасадена". Второе: спать ни в коем случае нельзя. Это все хорошо, в сотый раз подумал я, но куда мы все-таки идем?
Наверное, я сказал это вслух, потому что Рюрик досадливо прервал анекдот и принялся втолковывать, куда мы идем. Сперва я слушал очень внимательно. Затем на секунду отвлекся, чтобы напомнить себе, что спать ни в коем случае нельзя. Затем мимо, светясь, как подсвеченный аквариум, проехал пустой автобус, и тут вдруг обнаружилось, что Рюрик договаривает прерванный анекдот. Плевать, безразлично подумал я, споткнулся и пропустил момент, как оказался в помещении.
Слева тусклым, цвета мочи, светом горело бра. Справа была вешалка, с которой гроздьями свисало различное демисезонное шмотье. Неожиданно молчащий Рюрик стоял тут же и, по-идиотски скалясь, бесшумно икал. Я тоже икнул и вдруг понял, что нахожусь у себя дома.
- Тсс! - сказал я тогда, прикладывая палец к губам.
Рюрик важно покивал и, комически поднимая ноги, чтобы показать, что он старается не шуметь, направился в сторону кухни. Я последовал за ним.