Я ошалело посмотрел через плечо. Александр Кривомазов - высокий черноволосый дядька в ослепительно белой рубашке и серых брюках на подтяжках - смотрел на меня добрыми, светлыми, широко поставленными глазами и улыбался. Улыбка эта была мне знакома. Он часто так улыбался, когда хотел показать, что на самом деле он мне не папа, не глава семьи, а товарищ, закадычный мой друг. Кажется, он даже не ругал меня никогда.
- Папа?.. - выдавил я полувопросительно.
- Шляпа! - отозвался он и подмигнул. - Давай, дружок, иди-ка в ванную, сделай там, что считаешь нужным, - и за стол. А то мама мне кушать не дает!
Это было веско. Я почувствовал себя виноватым. Закрыл дверцу шкафа, потоптался на месте и, преодолев какое-то странное нежелание приближаться к собственному отцу, пошел. Первые шаги были очень неуверенными, я словно шел по елочным игрушкам. Потом дело наладилось. А когда папа, неизвестно чему усмехнувшись, потрепал мне волосы и легонько подтолкнул в спину, все вдруг встало на свои места. Ну конечно! Никакая это не болезнь, я здоров, и ничего со мной не происходит. И температурил я не вчера, конечно, а несколько лет назад. И мама действительно накрывала меня пледом и поила чаем с малиновым вареньем. Это мне просто приснилось сегодняшней ночью, а я почему-то решил, что все случилось вчера...
Какое же это было сладостное облегчение! У меня словно груз с плеч свалился; словно сняли с запястий ржавые кандалы; словно освободили от некой тяжелейшей ответственности.
Добравшись до ванной, я сразу заперся. Пальцы дрожали, в голове гудело, как в трансформаторной будке. Хотелось сказать что-нибудь вслух, не важно - что, лишь бы не молчать. Какое-то время я стоял неподвижно и бессмысленно шевелил губами, потом подошел к раковине и отвинтил кран. Струя горячей воды с шипением устремилась в сливное отверстие, а я вдруг начал вспоминать. Ну и ну! Кажется, я даже смог убедить себя, что это естественно - забывать утром то, что происходило со мной ближайшие несколько лет. По крайней мере, я ни разу не остановился, меня нисколько не настораживало странное ощущение нереальности воспоминаний, всплывавших в голове с какой-то лихорадочной неуправляемостью.
Первым делом я "узнал", что мне сейчас шесть лет, а если быть совсем точным, то почти семь. Потом "стало ясно", что я действительно хожу в школу и вот-вот должен закончить первый класс. Вслед за этим последовала череда каких-то незначительных деталей и образов: вырезанные на парте буквы "А" и "Н"; треснутый пенал; грязь на половой тряпке у входа в класс; порванная надвое тетрадка, лежащая в урне; стыд и крайняя степень неприязни к некоей Лиане Валериановне, выжидательно смотрящей на меня поверх тяжелых очков. Сначала было немного трудно, я бы даже сказал, неприятно все это вспоминать - как будто разжевываешь старую пожелтевшую бумагу, не имея возможности ни выплюнуть ее, ни хотя бы проглотить. Потом стало легче. Я даже начал получать некоторое удовольствие. Появилось ощущение азарта и воодушевления, словно я зачитывался интересной книжкой про хорошо известных мне людей. Папа оказался неким кегебешником ("Они сильнее милиции, но слабее армии..."), а мама - домохозяйкой с высшим образованием. Еще была бабушка, папина мама, по имени Зоя Петровна. Она приходила к нам раз в неделю и приносила самые вкусные в мире пряники, а мы за это раз в месяц должны были всей семьей ходить на кладбище к ее мужу, моему дедушке и папиному отцу. О маминых родителях ничего вспомнить не удалось, кроме непривычного обращения "дед Анисим" и еще более непривычного слова "пасечник". Еще были какие-то Макары, Давиды и Юшки - все очень знакомые, до оскомины надоевшие имена и лица. Казалось, подумай о них чуть дольше - и они предстанут перед тобой, живые и говорящие. Но я решительно "пролистывал" это, заранее предчувствуя неинтересность. Лишь раз я невольно задержал внимание, вспомнив, что у меня есть лучший друг. Его звали Станислав Рюрюкин, но все называли его Рюрик. Он был нашим ближайшим соседом и учился со мной в одном классе. И имелась у него старшая сестра, Юля, которую я тоже почему-то выделял. Скорее всего потому, что мы росли вместе, играли вместе и вместе, семьями встречали различные праздники... Хотя, наверное, я уже тогда любил ее...
К моменту, когда азарт и воодушевление иссякли, пар в ванной стоял стеной. Впрочем, времени прошло немного - минут пять, не больше. Я завинтил кран, встал на цыпочки и, опираясь грудью на раковину, протер низ запотевшего зеркала ладонью. Из мутноватой ртутной глубины показался Тошка, точнее, показался его прыщавый лобик со скрученным набок черным чубом и глаза. Но этого было вполне достаточно - на меня смотрел тот самый Антон Кривомазов семи неполных лет отроду, о котором я сейчас так много узнал и которым, наверное, стал. О да, это был я, любимец мамы и гордость папы, бабушкина радость и лучший друг Рюрика. И никто не мог меня в этом переубедить.
- Тошка! - позвала мама из-за двери. - Где ты там?
Я по-быстрому сделал (как выразился папа) то, что посчитал нужным, и вышел. Тошка Кривомазов, который входил в ванную, был уже не тем Тошкой Кривомазовым, который из нее выходил. Это чувствовалось очень отчетливо.
Прежде чем идти на кухню, я вернулся в спальню и переоделся в школьную форму. В начале учебного года это была новенькая, с иголочки, форма, купленная мамой через третью знакомую. Сейчас все выглядело несколько иначе: правый манжет рубашки густо заляпан зелеными чернилами, внутренний кармашек пиджачка - беспощадно разодран, а брючки, такие прочные на первый взгляд, протерлись в самом ненадежном месте. Мама очень сокрушалась. Впрочем, тогда я еще не задумывался о подобных тонкостях человеческого бытия.
- Александрыч! - позвал папа шутливо-грозным тоном.
- Да иду, иду! - крикнул я, вылавливая из-под стола громоздкий портфель. Все необходимое, как я вспомнил, было уложено в него вчера вечером... мною лично. Я отогнал вновь появившееся было подозрение и поспешил на кухню.
На кухне сладко и узнаваемо пахло кипяченым молоком. Папа сидел за столом, на своем обычном месте, и потягивал молоко из высокого граненого стакана. В тарелке перед ним томились макароны по-флотски. Мама стояла у окна, скрестив руки на груди, и смотрела куда-то поверх папиной головы. Они разговаривали.
- И когда это кончится? - спрашивала мама.
- Скоро, - бодро отвечал папа. - Как только уважаемое начальство поймет, что не все враги - евреи, и не все евреи - враги.
- Я не об этом.
- Ты, любовь моя, главное не волнуйся. Относись к этому как жена капитана дальнего плаванья.
- Саш...
- Нет, не Саш. Мы с тобой вроде договаривались. В конце концов ты знала, за кого идешь.
- Ну, завелся...
Тут папа заметил в дверях меня и обрадованно воскликнул:
- А вот и блудный наш сын! Давай, мать, корми детеныша, пока он не передумал!
Меня усадили за стол, подали тарелку с макаронами. Стакан остывшего молока, появившийся справа от тарелки, уже успел покрыться ненавистной пленкой. Я брезгливо выловил пленку вилкой и передал папе. Папа ее очень любил и, поедая, всегда объявлял торжественным голосом: "Кто захочет, тот и в молоке кость найдет!" На этот раз он ограничился неопределенным "сесибон" и решительно принялся за макароны. Я последовал его примеру.
Мама понаблюдала, как мы дружно работаем челюстями, потом спросила:
- Кстати, мальчики, как насчет субботника на послезавтра?
Мы с папой кисло переглянулись.
- А что, послезавтра уже суббота? - поинтересовался папа.
- Воскресенье, - поправила мама.
- Ну, мать! Кто ж в воскресенье субботники устраивает?
- Тот, кто в субботу на дежурстве пропадает.
Папа лукаво покосился на меня.
- Это ты на дежурствах пропадаешь?
Я прыснул.
- Саш, - сказала мама. - Я серьезно. В доме нужно прибраться. Ты в кладовку давно заглядывал?
- А что там? Мыши?
- Хуже.
- Крысы?
- Саш...
- Неужели змеи? - испуганно пробормотал папа.
- Так, всё! - сказала мама, топнув ногой. - Объявляю стачку. До тех пор, пока в доме не будет проведена генеральная уборка, вы, милые мои мужчины...
- Всё, всё, поняли, - быстро остановил ее папа. - Субботник в воскресенье? Пусть будет субботник в воскресенье. В поте лица заработаем свой хлеб.
- И макароны, - добавил я с набитым ртом.
- С майонезом, - веско дополнил папа. - Макароны майонезом не испортишь.
Тут мама заметила, что я ем без хлеба, и сделала страшные глаза. Я безропотно потянулся к хлебнице, но мама на этом не успокоилась.
- Отдай отцу, пусть маслом намажет, - распорядилась она.
Пришлось подчиниться и тут. Папа с готовностью принял кусок хлеба, придвинул блюдце с маслом и взялся за ножик. Мама внимательно следила, чтобы масло было намазано равномерно.
- А сахаром посыпать? - напомнила она с напускной строгостью. - Забываете, товарищ старший лейтенант?
- Точно так, забываю.
- Ну, так посыпьте!
- Не надо сахара, - попросил я жалобно.
- Молчи, кадет! - прошипел папа. - Мало нам субботника в воскресенье?
Зазвонил телефон, и мама, пряча довольную улыбку, вышла в коридор.
- Алло, - послышалось оттуда. - Нет, дома. А кто беспокоит? Юра! Привет, привет. Не узнала. Да, все хорошо. Сейчас... Саш, тебя! Юрич.
Тяжело вздохнув, папа передал мне хлеб с маслом, выбрался из-за стола и вышел в коридор. Послышался его непривычно посерьезневший голос: "Слушаю". В такие моменты он становился очень чужим и очень пугающим дядей. И пугала не эта его странная серьезность в голосе, а то, как быстро он мог перевоплощаться из добродушного папы в сурового полумифического кегебешника. Мимолетом вспомнилось, что я очень долго к этому привыкал.
Некоторое время я машинально жевал макароны, потом понял, что есть больше не хочу. Хорошо, а что я хочу? Воровато оглядевшись, я остановил взгляд на плите. Там стояла глубокая сковорода из-под макарон и кастрюлька с кипяченым молоком. Ага. Я прислушался. Папа деловито и нетерпеливо объяснял что-то непонятливому Юричу. Мамы вообще не было слышно - наверное, ушла застилать постель. Очень хорошо. Я покусал губу и решился. Как-никак, вспомнилось мне, отмачивал я такое не раз.
Вскоре макароны из моей тарелки перекочевали в сковороду. Трудно было проделать все бесшумно, но я с горем пополам справился. Вдохновленный успехом, я решил избавиться и от молока. Это было вдвойне рискованно, так как папа вот-вот должен был попрощаться с Юричем и вернуться на кухню. Но я запретил себе трусить.
Аккуратно положив опустевшую тарелку на стол, я откусил порядочный кусок хлеба с маслом, схватил стакан молока и кинулся к плите. Это показалось мне вершиной человеческой хитрости. Появись сейчас папа, он увидел бы своего сыночка, который с невиннейшим выражением на лице жует вкуснейший кусок хлеба с маслом и безуспешно пытается зачерпнуть вторую порцию молока из кастрюльки. Ай да я, ай да Тошка! Не Тошка, а бог Гермес из древнегреческих мифов. Жаль только, что никому не похвастаешься...
Триумф мой испортил неожиданный стук в окно. Я чуть стакан от страха не выронил. Почему-то сразу стало ясно, что это папа - попрощался с Юричем, вышел во двор покурить и тут застукал своего хитроумного сыночка.
Но это был не папа. Сквозь белые тюлевые занавески на меня смотрел мой друг и однокашник Рюрик. Зараза конопатая, еще улыбается! Я погрозил ему кулаком, накрыл кастрюльку крышкой и поспешил за стол. В этот момент вошел папа. Я задержал дыхание и приготовился к разоблачению. Но папа молча проследовал до своего места, взгромоздился на табурет и взялся за вилку. Пронесло. Я пообещал себе никогда больше такого не делать.
- Поел? - спросил папа погодя.
Я с готовностью закивал и поспешно отхлебнул молока. Дело в том, что я оказался хитрее самого себя и вылил только половину стакана. Со страху, наверное.
- А хлеб что не ешь? - поинтересовался папа.
- Ем. Как не ем...
Рюрик снова постучался.
- Это тебя, - сказал папа, покосившись на занавески. - Как там, кстати, дела в школе?
- Нормально.
- А почему манжет грязный?
Я потупился и убрал руки под стол.
- Ладно, - сказал папа с ухмылкой. - Манжет - не рожа. Допивай и иди.
Залпом осушив стакан, я соскочил с табуретки и принялся искать портфель. Рюрик успел постучать еще раз, прежде чем я вспомнил, что оставил портфель на телефонной тумбочке. На ходу дожевывая хлеб с маслом, я побежал в коридор. Там стояла мама.
- Пошел? - спросила она.
Я кивнул и принялся обуваться. Мама не уходила. Я понял, что она ждет, когда я закончу, чтобы совершить традиционный поцелуй. У нас с ней было несколько поцелуев, каждый со своим сакральным значением: в лоб - на удачу, в бровь - просто так, в щеку - чтобы не забывал, и, самое страшное, в губы - тут должно было случиться что-то из ряда вон выходящее: встреча после долгой разлуки, прекрасно рассказанный стих, день рождения... Обувшись, я смиренно подставил лоб. Мама звонко чмокнула меня и принялась ладонью поправлять мне шевелюру. Каким-то шестым чувством я понял, что сейчас она вздохнет и пойдет за расческой.
- Мам, - сказал я торопливо, - меня ждут.
- Подождут.
- Ну ма-ам!
- Ладно, - сжалилась она, - иди. Сегодня хочу пятерку по поведению.
Я пробурчал что-то негодующе-бунтарское, схватил портфель и спешно направился к двери. Старый английский замок что-то не поддавался. Мама вознамерилась было мне помочь, но я поднатужился, и замок щелкнул без ее вмешательства. На ходу захлопывая дверь, я бомбой вылетел на крыльцо и тут замер как вкопанный. Яркое и нестерпимое, нестерпимо-яркое солнце больно резануло по глазам и обожгло щеки. Я заморгал и сморщился.
- Ну? - послышался голос Рюрика. - Набил брюхо?
Ничего толком не видя - перед глазами плавали красные пятна, - я отмахнулся.
- Идем или как? - Рюрик был сама нетерпеливость. - Сейчас Юлька без нас укатит.
Я наконец увидел его. С крайне недовольной физиономией Рюрик восседал на лавочке неподалеку от моего крыльца. Лохматая Филька, виляя обрубком хвоста, бегала вокруг его штопаных сандалий и азартно пофыркивала. Рюрик с истинно царским безразличием не обращал на нее внимания.
Я поглядел на них некоторое время, потом начал оглядывать двор. Все было на месте: серые от паутины палисадники, лавочки, вросшие в асфальт, запотевшая водопроводная колонка, будка под липой - все накрывала прохладная темно-фиолетовая тень, однако солнце, висевшее над крышей соседского дома, уже успело набрать силу.
- Ты чё, блин, не проснулся? - недовольно осведомился Рюрик.
Я не ответил - было не до этого. Где-то в глубине сознания шевелилась тревога. "Что-то не так. Берегись. Опасность", - нашептывал внутренний голос. Я не мог не согласиться: ЧТО-ТО действительно было НЕ ТАК. Завороженно, словно в каком-то кошмаре, я оглядывал свой дворик, медленно переводя взгляд с одного знакомого предмета на другой, и никак не мог понять, почему мне так неуютно. Еще это солнце - до чего же оно яркое! В жизни не видел такого яркого, такого горячего, такого странно-чужого солнца... И вообще, видел ли я ДРУГОЕ солнце?..
- Поня-атно! - сказал Рюрик уже совсем раздраженно. - Поднять - подняли, а разбудить забыли. Почапали!
Он соскочил с лавочки, оттолкнул Фильку ногой и, схватив меня за отворот пиджачка, потащил к воротам. Я не возражал, такая фамильярность мне даже нравилась - все как-то сразу становилось на свои места.
- Хорошая новость, - сообщил он через плечо. - Но нужна помощь. Юлька - не такая дура, не убедим - ни хрена не выйдет.
- Ты о чем? - спросил я осторожно.
- Как - о чем? - сейчас же возмутился Рюрик. - Я ж говорю: хорошая новость! Ты чё? Предки поверили, даже не переспрашивали. Все может получиться, сечешь?
- А-а...
- Чё - а? Передумал? Нет? Тогда готовься.
Мы подошли к воротам. Рюрик, таинственно подмигнув, оттянул скрипучую дверь и пропустил меня вперед. Я вышел на освещенный солнцем тротуар и увидел Юлю. Она стояла прямо у входа, лицом ко мне, и вертела в руках портфель брата.