Илья стоял, полной грудью вдыхая насыщенный электричеством и мёдом воздух. Он вдруг вспомнил, что было написано в одной книжке из гимназической библиотеки: чтобы преодолеть страх, надо сконцентрироваться на дыхании и считать выдохи… Он дошёл до восьмидесяти и сбился. Попытался снова, и в какой-то момент понял, что ходит по кругу от шестидесяти до восьмидесяти и обратно: восемьдесят один, шестьдесят два, шестьдесят три… Илья помотал головой и огляделся. Дождь ещё барабанил по навесу, но уже без прежнего остервенения. Гроза уходила, и раскаты грома теперь стали глуше и реже. Зато стало отчётливо слышно журчание струи, вырывавшейся из водосточной трубы в переполненную бочку для полива. То ли оттого, что закончилась гроза, то ли действительно помогли дыхательные упражнения, но Илья почувствовал себя более уравновешенным. Он робко отворил дверь в переднюю. Напротив, в проёме гостиной, показался силуэт Натальи Семёновны. Наверху было тихо.
Но спустя мгновение снова послышался крик – на этот раз крик ребёнка! Илья в три шага взлетел по лестнице и остановился. За дверью спальни раздались шаги. Дверь отворилась, и ворчливо-торжествующий голос доктора произнёс:
– Ну, Илья Аркадьич, принимайте поздравления! У вас отличный сынок. Богатырь!
Павел Николаевич похлопал Илью по плечу и начал устало спускаться с лестницы, внизу которой, держась за перила и глядя наверх, стояла Наталья Семёновна.
– И вас, душечка, поздравляю. Ваша невестка молодец. Не дадите ли мне чаю?..
Илья остановился в дверях – комната плыла перед глазами. От кровати раздался слабый голос жены:
– Илюша! Иди, посмотри на него…
Силясь разглядеть Катю, он потёр глаза и только тогда понял, что это слёзы. Жена полулежала на высоких подушках, прислонив к плечу аккуратный свёрток из пелёнок и байкового одеяльца.
Глава 9.
Иван Ильич смутно помнил родителей. Для него они остались светлыми ангелами его короткого детства, которое закончилось в тот страшный августовский день. В числе прочих вещей, принесённых Матвеевыми из бывшей Дедовской квартиры, была свадебная фотография в простой самодельной рамке, благодаря которой он со временем мог понять, что очень похож на отца, за исключением тёмных волос и синих глаз, доставшихся явно от матери.
Довольно долго после их ареста он продолжал надеяться, что это недоразумение и «там» разберутся. Эта надежда питалась уверенностью в их полной невиновности, которой он поделился с Борькой. Тот, будучи двумя годами старше, понимал, что дело гиблое: ещё не было в Раздольном случая, чтобы те, кого «забрали», были очищены от обвинений и вернулись. И хотя он признавал, что Дедовы абсолютно чисты перед новой властью, и ради друга готов был поверить в чудо, хотя даже его небольшой опыт подсказывал обратное. Тем не менее, он яростно оберегал Ваню от нападок докучливой и всезнающей детворы. Когда некоторые из товарищей их детских игр с готовностью выпаливали услышанные дома слова о «врагах народа» и предателях, Ваня бросался на них с кулаками, и мальчики частенько, особенно на первых порах, возвращались домой в кровоподтёках и ссадинах. Зато эти отчаянные, до кровавых соплей, драки закалили его характер и создали ему такую репутацию, что уже к осени большинство ребят остерегались высказываться на эту тему.
Однако прежде дружная ребячья компания разделилась. До поры пацаны пребывали в растерянности и не знали, чему верить – весть об аресте Ваниных родителей, которая вначале просто будоражила нервы, как и любая мрачная тайна, со временем утратила свою остроту, и требовалось определиться в своём отношении к этому событию. Кое-кто предпочёл придерживаться официальной версии ареста – это были главным образом те, кому родители запретили общаться с «прокажённым» из страха за собственную судьбу. Но были и такие, как Петька Выхин, который однажды недвусмысленно принял сторону Ивана и Борьки. Когда драка закончилась и противники – кто с оторванным рукавом, кто с разбитым носом – тяжело дыша, расходились, он повернулся к наблюдавшей ватаге и сказал:
– В общем, вы как хотите, а я с Ванькой! Люди говорят, что на его родителей нарочно наклепали, чтобы ихнюю хату занять…
Это была правда: на Дедовской половине уже вовсю хозяйничала старшая дочка Ивахнюка, которая ещё до ареста Ваниных родителей расписалась с его заместителем. Это событие соседи отметили шумно и с размахом: все выходные дом ходил ходуном, и пьяные вопли гостей не давали заснуть жильцам первого этажа. В самом начале застолья, когда молодые только вернулись из райсовета и гости выпили по первой рюмке, Гришка, размякший от спиртного и разносолов, но ещё твёрдо стоящий на ногах, спустился было к соседям. Глядя влажными глазами на Илью, он произнёс с комическим пафосом:
– Илья Аркадьич, окажите любезность, разделите с нами событие! Милости просим за стол!
– Благодарю вас, Григорий Васильевич. Мы с супругой вас поздравляем, и передайте наши наилучшие пожелания молодым. Но вы же знаете, мы ещё в трауре…
Добрейшая Наталья Семёновна в прошедшем месяце быстро и внезапно умерла «от сердца». Не успели даже доктора позвать – попросила Катю отворить окно, и когда та обернулась, выполнив просьбу, то встретила неподвижный взгляд остекленевших глаз. Старушку похоронили рядом с мужем, и осиротевшая семья болезненно переживала образовавшуюся пустоту.
Но для Гришки эта смерть стала отправной точкой новой интриги: его шумливая Веруня, известная всему околотку гулёна и охальница, собралась-таки замуж за Осипцова, многообещающего отцовского заместителя. Девке давно требовался укорот – её похождения сильно вредили Гришкиному авторитету, возбуждая скабрезные перешёптывания сослуживцев. Витька Осипцов был хлопец положительный, серьёзный и к тому же сильно неравнодушный к Веркиным чарам, и отец несколько месяцев осаждал свою баловницу.
– Опомнись, дурища! Ещё год-полтора, и на тебе печати негде будет ставить! Кто ж тебя замуж-то возьмёт! А ежели и найдётся такой, то ты у него вся в синяках будешь ходить, – грохотал Гришка, припечатывая сказанное ладонью по столу.
Но девке отцовы крики были что слону дробина, и скандалы, хорошо слышные внизу, продолжались с утомительной регулярностью, отдаваясь эхом в соседних домах. Обычно они заканчивались тем, что Веруня, накричавшись, хлопала дверью их с сестрой спальни. Но Гришка продолжал ещё какое-то время выпускать пар, срывая злость на безответной Надежде.
Так продолжалось несколько месяцев, пока однажды утром Веруню не разбудил приступ дурноты. Около часу её выворачивало в помойное ведро, заботливо подставленное матерью, и разбуженная этими звуками бабка уже было заикнулась про доктора, как недомогание закончилось так же внезапно, как и началось. Встревоженный Ивахнюк отправился на службу без привычного завтрака, на ходу перехватив краюху хлеба с пустым чаем, а его любимица, бледная и непривычно тихая, осталась в постели. Вечером, когда отец вернулся, она даже вышла к столу, но ела мало, что было на неё совсем не похоже.
Наутро всё повторилось заново, и вызванный на этот раз Павел Николаевич, осмотрев и расспросив пациентку, поставил диагноз, о котором в страхе подозревали уже и Надежда, и её мать: Верка была на втором месяце.
– Тааак! Допрыгалась, сучка… – прошипел Ивахнюк, едва за врачом закрылась дверь. Надежда испуганно жалась к дверному косяку, стягивая на груди пуховую серую шаль. – И что теперь делать будем, а?! Кого ты мне вырастила, корова! – простонал он, привычно накидываясь на жену. Та вся съёжилась и зажмурилась в ожидании удара, но внезапно Гришка опустил занесённую руку и отвернулся. Нетвёрдой походкой подошёл к столу, тяжело упал на табурет и обхватил голову руками. Надежда не шевелилась. В квартире стояла вязкая, напряжённая тишина – было только слышно, как всхлипывает в подушку отрыдавшаяся Верка. Тёща ушла к себе, двенадцатилетняя Зина сидела бледная на своей кровати, со священным ужасом глядя на сестру.
Когда кукушка в часах прокуковала семь раз, Надежда, робея, оторвалась от стены и, потоптавшись на месте, тихо спросила:
– Гриша, может чаю?
Гришка молча встал, с грохотом уронив табурет и, не глядя на жену, прошёл в дочернюю спальню. Остановился в дверях, поглядел на застывший белый одеяльный кокон, из-под которого выбилась на подушку русая прядь. Надежда, стоя в дверях кухни, огромными от испуга глазами смотрела, как муж подошёл к Веркиной кровати и сел на её край, опершись о колени руками.
– Значица, так. Мне наплевать, кто из твоих кобелей тебя обрюхатил. Выйдешь за Виктора, и молись, чтоб он не передумал. Вот как. – Гришка хлопнул ладонью по коленке и встал. – Мать, дай позавтракать, да поживее!
В райсовете, закрывшись с Осипцовым у себя в конторе, Ивахнюк без обиняков, глаза в глаза, изложил ему ситуацию. Виктор уставился в пол, лицо и уши у него пылали. «Уж не он ли?..» – с изумлением подумал Гришка, но осёкся: быть не может! Верка, правда, с ним вовсю заигрывала, но, кажется, больше для того, чтобы поиздеваться: Виктор смущался и прятал глаза. «А может, это он только передо мной такой скромный, потому как начальство?» – вдруг подумал он с внезапным прозрением и спросил, пытаясь поймать взгляд подчинённого:
– Твоя работа?
Виктор прокашлялся и решительно посмотрел Ивахнюку в глаза.
– Григорий Степанович, я женюсь на Вере.
Гришка так и опешил.
– Так твоя работа или нет? – продолжал он допытываться, лишь бы что-нибудь говорить и ненароком не выдать своего облегчения.
– Это неважно. – Виктор глядел уверенно и жёстко. – Я женюсь на Вере Григорьевне. Если она не будет против.
Глядя исподлобья на будущего зятя, Ивахнюк сказал:
– Не будет.
Глава 10.
Началась подготовка к свадьбе.
Притихшая Веруня покорно следила за этой суетой. Её по-прежнему донимали утренние приступы тошноты, после которых она чувствовала себя опустошённой. Подолгу разглядывала себя в зеркало, и то, что она там видела, вызывало бессильные слёзы. Она похудела и побледнела, под глазами залегли тени, а черты некогда свежего и полного жизни лица заострились. Поэтому, когда в первый раз на правах жениха в дом пришёл Виктор, Верка отказалась к нему выйти. Кроме того, это было унизительно: ведь теперь он мог торжествовать над той, которая над ним всегда смеялась!
– Веруня, надо выйти! Нехорошо это! – уговаривала мать.
Но Верка продолжала молча сидеть у окна, кутаясь в цветастый павлопосадский платок, подаренный отцом на шестнадцатилетие.
Полчаса её никто не беспокоил, и она расслабилась. Краем уха она слышала застольные разговоры, которые вдруг стихли, и на лестнице послышались шаги. «Уходит», – с облегчением вздохнула Верка, но тут раздался негромкий стук в дверь.
– Ну, что ещё? – простонала она.
Дверь тихонько открылась, и в комнату вошёл Виктор.
– Можно войти?
Верка выпрямилась на стуле и резко обернулась. Невозможно было понять, что выражают его глаза. Она приготовилась увидеть в них торжество, удовлетворённое тщеславие, отомщённую обиду – всё что угодно, только не то, что увидела.
– Так я войду, Вера Григорьевна?
– Вошёл уже, – грубо отозвалась она, но вышло отчего-то жалко.
Никто из её ухажёров не смотрел на неё так, как он, и эта непонятность не давала ей покоя. Обычно парни, да и мужики в летах, облапывали её сальными глазками, облизывались, как коты на сметану. Некоторые при этом ещё оглаживали усы и многозначительно крякали, подмигивая. Бывало, что, умученные её дерзостью и капризами, глядели зло, сыпали искры и разъярённо скалились. А иные, которых она для себя помечала как слабаков, глядели жалобно и заискивающе.
Но вот так – никто. Что это было? Виктор смотрел только в глаза, что само по себе было непривычно, да ещё и сверху вниз, как старшой на напроказившую девчонку, и – может, показалось? – слегка улыбался одними глазами.
– Ну, чего стоишь? Садись уж, раз пришёл, – она кивнула подбородком на стул перед туалетным столиком. Виктор молча, не отрывая глаз от её лица, одной рукой развернул к себе стул и сел, сцепив на коленях руки. Помолчав, спросил:
– Вера Григорьевна, вы пойдёте за меня замуж?
Верке будто кипятку в лицо плеснули. Чувствуя, что неудержимо краснеет, она разозлилась на саму себя, и, как всегда бывает в таких случаях, эта злоба обратилась на того, кто был рядом. Ей хотелось закричать, затопать ногами, но она понимала, что это будет смешно, а подходящие – хлёсткие – слова не находились. С трудом разжав стиснутые зубы, она проговорила:
– А ты не промах! Как это я в тебе ошиблась, а? Смотри-ка, подгадал момент! И что тебе мой папаша пообещал за то, что ты на мне женишься?
– Вера Григорьевна, вы можете мне не верить, но я вас люблю. Мне ничего не нужно от вашего папаши.
– Рассказывай!..
– Это правда.
– Кому я нужна – такая-то?
– Вы самая красивая…
– Теперь?! Хватит врать-то! Я ж в зеркало вижу, что со мной стало!..
– Теперь – особенно. – Его глаза скользили по её лицу, и это было так, будто он нежно касался кончиками пальцев её раскрасневшихся щёк, бровей, гневно расширившихся крыльев носа. Веркин взгляд стал растерянным.
– Что… ты хочешь этим сказать?
– Теперь вы – настоящая. Вся шелуха сошла, и стало видно…Никто из них вас не любит. Им нет до вас дела – только бы получить своё… Я буду вам хорошим мужем. И отцом. Вера Григорьевна, соглашайтесь.
– Вера, – вдруг ответила она. – Просто Вера. Будет меня Григорьевной-то величать, хватит уж…
Глава 11.
Пока сидели с Виктором за столом, Ивахнюк, в числе прочего, поинтересовался, где живёт будущий зять. Выяснилось, что Виктор снимает летнюю кухню у многодетной вдовы в станице, что через речку от станции.
– Конечно, теперь я поищу что-нибудь подходящее в городе, – сказал Виктор, и Гришка задумался. С Веруней расставаться было боязно – девка росла бедовая, мать и бабку в грош не ставила. Только он и мог её укоротить, да и то до поры до времени: поняла, шельма, что отец в ней души не чает, последние года два совсем распоясалась. Вот, дожили: в подоле принесла. А Виктор и подавно с ней не сладит – вон он как на неё смотрит, только что не молится! Надо, чтоб молодые рядом жили. Можно бы, конечно, Зину к бабке отселить – пусть живут в этой комнате. Но появится дитё – будет тесно. Эх, хорошо бы, чтоб первый этаж им отдали!
Эта мысль вначале казалось ему нереальной: куда денешь Дедовых? Но чем больше он об этом думал, тем больше завладевало им желание полностью владеть этим домом.
Всё свелось к одному: как выселить соседей?
Попробовал было по-хорошему. Подкараулил Илью на веранде, когда тот возвращался с работы, и выложил как есть.
– Тут такое дело, Илья Аркадьич. Веруня моя замуж выходит, и мы хотим, чтоб молодые рядом жили. Сами знаете: дети пойдут, без материной помощи не обойтись.
– Рад за вас, Григорий Степанович. А я-то чем могу помочь?
– Вот если бы вы согласились переехать, поменять ваши комнаты – я б вам век благодарен был! Я вам самое лучшее подыщу! Чесслово!
Даже в темноте веранды Гришка увидел, как сверкнули белки глаз соседа. Он мысленно сжался от застарелой привычки бояться господ, за которую злился на себя и ещё лютее ненавидел тех, кого боялся. Но Илья взял себя в руки.
– Думаю, Григорий Степанович, что вы сможете решить эту проблему, не выдворяя мою семью из родного дома.
– Да. Да, конечно. Виноват…
На том разговор и закончился. Илья даже не стал рассказывать о нём жене, настолько абсурдным было Гришкино предложение. И вскоре, за чередой повседневных забот, Илья забыл об этом.
Но не Ивахнюк. В силу искажённой логики неправого и нечестного человека, к тому же осознающего свою неправоту и нечестность, он затаил злобу на Дедова. Причём злоба эта, по мере осознания собственной низости, только усиливалась. «Ишь ты, цаца! – накручивал он себя. – Дом, видите ли, у него родной! А как быть мне, у которого до двадцати семи годов и угла-то своего не было? Да и после – сперва в приймаках, а теперь вот – в чужих хоромах, бедным родственником! Ну уж нет, хватит! Мои дети не станут по чужим углам мыкаться. Придётся вам подвинуться, товарищ Дедов!»