Но одно дело сказать, совсем другое – сделать. Несколько дней после этого разговора Гришка был мрачен, вышагивал из угла в угол комнаты, непрерывно куря одну самокрутку от другой. На некоторое время его отвлекли хлопоты по подготовке к скоропалительной Веруниной свадьбе – тянуть было нельзя, её положение скоро станет всем заметно. Но после свадьбы, и особенно после вежливого отказа Ильи почтить событие своим присутствием Ивахнюк укрепился в своём решении довести дело до конца. Наутро, опохмелясь стаканом чистейшего казацкого самогона, он принялся обдумывать положение.
Неясно было, с чего начать. Дедовы, язви их душу, пользовались в городке давним и непоколебимым авторитетом. Особых грехов за ними не водилось, слабостей – по крайней мере, таких, на которых можно было сыграть – тоже. Покойник Аркадий Валерьяныч, хоть и был большой жизнелюб, но предавался чревоугодию и распитию спиртного только у себя или в нескольких ещё вполне уважаемых домах. За юбками не волочился, хлопцев в реальном училище не порол и уж тем более по морде не хлестал. Рассказывают, что гневался за особую тупость и нерадивость, и тогда звал провинившегося к себе в кабинет, где, по отзывам очевидцев, «громыхал» – распекал на все корки и топал ногами, но это и всё. Про Наталью Семёновну и говорить нечего – курица, поповская дочка, кисея да фортепьяна! Такая муху не обидит, а обидит – слезами умоется. Правда, дружили покойнички с кой-каким старым начальством, да кому это теперь интересно!
Самому Илье в вину можно поставить разве что его подозрительную беспартийность. Тут, пожалуй, есть над чем подумать. Если толково подойти к делу, то можно преподнести это как политическую неблагонадёжность – уж в этом Ивахнюк поднаторел за время работы в райкоме. Надо поспрашивать народец на железке, может, что и выгорит. Есть ещё и Зоя, старшая сестра. Вот бы кого взять в разработку: вышла замуж за коммерсанта, богатенького грека. Значит, у соседа есть классово чуждая родня за границей, что само по себе могло быть серьёзной компрометацией – да ведь он беспартийный! Но если взяться за дело с умом…
И вот ещё: эта его жена. Тоже тёмная лошадка. Что про неё известно? Откуда взялась? Гришка знал только, что Екатерина Егоровна – приезжая, Илья её чуть ли не на вокзале подобрал. Не мешает узнать, как там всё было на самом деле.
Следующие несколько месяцев прошли впустую. На «железке» никто про инженера Дедова слова худого не сказал. «Ну, не может того быть! – злился Григорий. – Чтоб человек столько лет рабочим классом командовал и ни разу никого не обидел?!» Ведь наверняка среди работяг всякие попадаются – и ленивые, и нерадивые, и выпивают, небось. И что же – никого не погнал? Или не отругал хотя бы? Правда, раз нашептал ему свой человечек: есть такой Федька, путевой обходчик, забулдыга и дебошир. Вроде бы Дедов на него зуб имеет и неоднократно его прорабатывал при всех так, что мама не горюй. Григорий этого Федьку в буфет вокзальный заманил, проставился. Выждал, пока обходчик дошёл «до кондиции» – уж в чём-чём, а в степенях опьянения бывший сиделец знал толк! – и завёл с ним душевный разговор. Когда пьяненький Федька начал слезливо жаловаться «на жисть», Гришка решил: пора. Осторожно, как бы походя навёл разговор на начальство. Обходчик, который к этому времени уже начал подпускать матерное словцо, с наслаждением принялся костерить своего бригадира, и стало ясно, что разговор уходит в другую сторону. И тут-то Ивахнюк ввернул фамилию Дедова… Федька замолчал на полном скаку, шмыгнул красным носом и уставился на собутыльника мутными влажными глазами. Тогда, чтобы не выдать своего интереса, Гришка взял бутылку, налил себе и собрался было плеснуть своему «информатору». Однако тот решительно накрыл стакан дрожащей грязной рукой.
– Усё. Благодарствуйте…
Ивахнюк крепко выругался про себя и, чувствуя, что теряет контроль над ситуацией, спросил:
– Ты чего?
– Пора мне.
– Так ещё же осталось! И ты мне не досказал, что там с инженером-то…
– А шо с анженером?
– Ну вроде, обижает он тебя…
– Кто?..
– Кто, кто! Инженер, ясный пень! – Гришка начал терять терпение.
– Какой анженер?.. – упёрся обходчик. – Я тебе ни про какого анженера не говорил. Я тебе про Миронченко талдычу, про бригадира нашего…
– Неееет, дружок, брешешь! Ты сам только что сказал, Дедов его зовут!
– Дедов? Это Илья Аркадьич что ли? А на шо он тебе?
– Ну как же, ты сам сказал: начальство житья не даёт…
– Так то начальство! А то Илья Аркадьич!
– А разве он тебе не начальник?
– Начальник-то начальник, да не мне, а Миронченке…
– Раз Миронченке – значит и тебе, дурья башка!
Федька на несколько минут задумался. Потом снова перевёл взгляд на Ивахнюка.
– Ты вот что. Ты Аркадьича-то с Миронченкой на одну доску не ставь!
– Чего так? – задиристо откликнулся Гришка. – Подумаешь, недотрога какая!
Федька вдруг грузно поднялся, с грохотом отодвигая стул, и просипел перегаром в лицо Ивахнюку:
– Я те щас покажу недотрогу!.. Ты!.. Ты! – он ткнул Гришке в грудь грязным пальцем. – Да что ты знаешь про Илью Аркадьича! Да он мне, – ободчик неловко выпрямился, ударил себя кулаком в грудь, пошатнулся и снова опёрся о стол, – Мне, Федьке-пропойце, руку подаёт! Это он не дал Миронченке меня уволить, чтобы дети мои не голодали, а ты!.. – он было снова ткнул пальцем в Гришкину грудь, но тот отстранился. – Ээээ!..
Федька махнул рукой и нетвёрдой походкой направился к выходу.
На третий день после этого, придя в райсовет, Ивахнюк не пошёл, как обычно, в свой кабинет, а свернул в то крыло, где располагался ЗАГС. «Светиться» было не к чему, и он, чтобы не называть фамилий, заранее выяснил, в каком году женился Илья. Он затребовал акты за этот год под предлогом «проверки фактов биографии кандидатов в члены партии» и, устроившись у окна, принялся листать книгу регистрации браков. Нужной фамилии, однако, в ней не нашлось, и он сказал об этом заведующей отделом.
– А тогда, Григорий Степаныч, вам в церкву надо! Тогда ещё почти все венчаться ходили.
Но церковь тебе не райсовет, там подход нужен – а его-то как раз у Гришки и не было! Жил он в чулане у целовальника, воспитывался всеми, кто имел охоту, и крестным знамением себя осенять худо-бедно научился. Однако никогда не задумывался, зачем он это делает – просто в уместные моменты рука механически складывалась в щепоть и вскидывалась ко лбу, проделывая в нужной последовательности необходимые движения. А будучи хлопцем смекалистым и умеющим слушать, постепенно сложил из кусочков своих детских впечатлений кой-какую мозаику православной веры. Но знание это, как и все прочие, было для сироты только средством выживания в этом неласковом мире: хочешь, чтобы тебе доверяли – будь как все! Несколько раз в год он, вместе с хозяевами, говел, не придавая особого значения тому, будет ли на его ломте хлеба кусок сала или нет – лишь бы был хлеб. А по окончании поста с чадами и домочадцами целовальника ходил «у церкву», привычно крестясь в положенные моменты службы. Плохо понимая речитатив священников, развлекался тем, что разглядывал иконы, а повзрослев – и прихожан: выискивал знакомые лица, припоминал городские сплетни и слухи, ощупывал глазами хорошеньких девушек… Правда, проповеди любил, хотя никогда бы в том не признался никому из сверстников. Проповеди заменили ему сказки, которых никто никогда Гришке не рассказывал, да и вообще любое чтение. Он терпеливо ждал того момента службы, когда батюшка выйдет к пастве и начнёт свой монолог. Со временем даже запомнил последовательность молебствия и, когда начиналось причащение клира, сразу становился собранным и серьёзным.
Во время самой проповеди услужливая Гришкина память подсказывала ему подслушанные городские сплетни или увиденные сцены, которые служили ему иллюстрациями как описываемых пороков, так и добродетелей. Но чаще всего это были происшествия, в которых он был непосредственным участником. Мальчиком он верил, что всех его обидчиков настигнет гнев Божий, и эти мысли давали ему тайную отраду в одинокие ночные часы – с этого и началось его пристрастие к проповедям. Ворочаясь на своём жёстком топчане, иногда глотая слёзы незаслуженной обиды, а иногда с сухими, горящими от бессильного гнева глазами, он представлял себе все те кары, которые обещает Писание нераскаявшимся грешникам. Но с годами понял, что наказание это отсрочено и к тому же ни он сам, ни кто другой никогда его не увидят, и поэтому оно почти что не существует, в то время как его забитая, изломанная душа жаждала немедленной сатисфакции. Оглядываясь вокруг, он видел, что люди добрые и жалостливые неизбежно становятся потерпевшей стороной. Иногда достаётся и негодяям, но эти хоть время от времени выходят победителями. А вот хорошие люди почти никогда. И тогда Гришка взял судьбу в свои руки.
А спустя время он внезапно обнаружил, что и сам может служить примером грешников, о которых рассказывал священник. Наверное, поэтому под благословение подходил робея, и эта робость отчего-то не ушла с годами. Как будто ошмётки его заблудшей души всё ещё тревожили совесть.
Глава 12.
И вот теперь, стоя перед церковными воротами, он мысленно перекрестился. Теперь ему как члену РСДРП(б) было этого делать не положено. Но кепку, входя, всё-таки снял.
В западные арочные окна церкви падали косые лучи, отчётливо прочерченные в мареве пылинок. «Откуда здесь пыль?» – мысленно удивился Гришка. В самом деле, храм сиял чистотой: золотились тщательно протёртые чьими-то заботливыми руками оклады икон, медные и латунные подсвечники и прочая утварь; пол был недавно вымыт – на истёртых подошвами досках ещё видны были влажные следы; да и сами окна поражали прозрачностью, о которой служащие райсовета могли только мечтать. «Интересно, кто им окна моет?» – подумал хозяйственный Ивахнюк, стоя посреди храма и с наслаждением вдыхая его прохладный воздух, настоянный на старом дереве, воске и ладане. До вечерни был ещё целый час, и в храме было пусто. Только под образом святого Пантелеймона-целителя шептала молитву старая казачка в цветастом платке да бесшумно перемещался в алтаре служка-подросток, подготавливая всё к молебну.
Гришка переложил в левую руку кепку и откашлялся. Мальчик посмотрел на него и произнёс высоким ломающимся голосом:
– Вам что-то нужно?
– Мне надо посмотреть церковные книги. Для документов.
Подросток вышел из алтаря и приблизился. Это был мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, с прямыми, сильно отросшими чёрными волосами и по-девичьи нежной и чистой кожей, сквозь которую начинала пробиваться бородка. Глядя на пришедшего безмятежными карими глазами с голубоватыми белками, он сказал:
– Это вам к отцу Мефодию. Надо испросить его разрешение, и тогда диакон выпишет вам справку. Извольте пройти за мной.
Спустя полчаса Ивахнюк, окрылённый невероятной удачей, уже бодро шагал в сторону райсовета. Ведь, по правде говоря, он и не думал, что сегодняшний визит даст такой ошеломительный результат! Он рассчитывал на то, что придётся как следует покопаться, ведя переписку и выискивая необходимые факты, по крохам собирая компромат до того количества, которое «там» сочтут достаточным для ареста. Но сейчас у него в кармане пиджака лежала настоящая бомба!
Гришка сунул руку в карман и нащупал прохладный, вчетверо сложенный листок бумаги, на котором значилось, что такого-то числа такого-то месяца такого-то года раб божий Илья Аркадиев сын Дедов венчался с девицей Екатериной Егоровной Корниловой. Корниловой! Здесь, в южных губерниях, ещё свежи воспоминания о рейдах генерала Лавра Корнилова. И пусть даже генерал не был отцом соседки – хотя кто знает? – этот факт, должным образом поданный, вполне может привести к вожделенному результату…
Но надо всё хорошо обдумать. Если поспешить, то можно всё испортить. Так что сегодня он не пойдёт в ОГПУ: утро вечера мудренее!
Часть вторая
Глава 1.
На другое утро после того, как арестовали Ваниных родителей, дядя Лёша принёс с чердака доски и расширил Борькин топчан в кладовой. Весь следующий месяц он пытался узнать хоть что-то о судьбе Дедовых. Из знакомых точно знать о них мог только Ивахнюк, но Алексею Петровичу сама мысль о том, чтобы к нему подойти, была нестерпима. А идти в ОГПУ значило подвергать опасности своих близких, не говоря уже о том, что правды ему там всё равно бы не сказали. Крепко подумав, он подошёл к председателю железнодорожного парткома: тот был человек классово и идейно близкий и имел полное право поинтересоваться судьбой лучшего инженера своего предприятия.
– Понимаю тебя, Алексей Петрович, и сочувствую. Мне самому жаль терять такого специалиста… Да и человек он хороший. Честный, правильный. Вот только женился необдуманно…
– Что ты такое говоришь, товарищ Левченко? Я знаком с Катериной Егоровной восемь лет и ничего, кроме добра, от неё не видел!
– Так-то оно так… Но известно ли тебе, что фамилия твоей соседки – Корнилова?
– Вооот оно что! – отозвался Матвеев осипшим голосом. – А я-то думаю: как же эта гнида Ивахнюк себе жилплощадь сумел расчистить!
– Ну-ну-ну, ты это оставь! Это не нашего с тобой ума дело. И мой тебе совет: если не хочешь разделить судьбу своего друга – держи это при себе!
Алексей тяжело опустился на стул и замолчал, нахмурив брови.
– Ты кури, если хочешь, – сказал Левченко и подвинул к нему пачку папирос. Матвеев покосился на пачку, но папиросу не взял – достал из кармана кисет, свернул самокрутку. Так они сидели в тяжёлом, вязком молчании, и казалось, что дым от их сигарет – это невысказанные мысли, которые вьются вокруг, смешиваясь и образуя причудливые фигуры.
Наконец Левченко выдохнул облако дыма и сказал:
– Я слышал, ты хлопца Дедовского к себе забрал. Дело твоё, но гляди в оба. Теперь один неверный шаг – и тебя тоже возьмут в обмолот!
– Я Ваньку не брошу, дело решённое, – ответил Алексей. – Я Дедовым всем обязан, они мне как семья. Но мне надо знать, как с ним поступить. Сам понимаешь, теперь его фамилия ему как клеймо. Если с Ильёй и Катериной дело гиблое, то мы с Евдокией хотим его усыновить и дать ему нашу фамилию.
– Хорошо. Узнаю, что смогу.
Недели две спустя состоялось заседание парткома. Когда оно закончилось и народ стал расходиться, Левченко, стоя у двери, попросил Матвеева задержаться. Закрыв дверь за последним выходящим, коротко сказал, глядя Алексею в глаза:
– Я выполнил твою просьбу, Алексей Петрович. Можете забирать вашего хлопчика, – и распахнул дверь.
Алексей ничего не ответил, молча вышел из конторы на перрон, глубоко втянул сырой и холодный воздух, так привычно пахнущий креозотом, которым смазывали шпалы. Выдохнул облачко пара – скоро зима!
«Расстреляли!»
Иначе ему не разрешили бы усыновить мальчика. А теперь он сирота! И у него нет никого на свете, кроме них – дяди Лёши, Дуси и Борьки. Таким же сиротой был и сам Алексей, когда Аркадий Валерьяныч, Ванин дед, привёл его в училище. Мамка работала на железке – мыла вагоны, отца Алексей не знал. Слышал только непонятные разговоры за спиной: Тонька-шалава с проезжим машинистом нагуляла, в подоле принесла – родители её и выгнали! Со временем разговоры поутихли – у местных кумушек нашлись другие предметы для сплетен, Алексей вырос и помогал матери. Жили они в бараке при станции, и как-то он забрёл в депо. Всё там пугало и манило одновременно: от вида циклопических внутренностей огромных паровозов захватывало дух, а перепачканные в мазуте люди казались героями, покорившими чудовищ. Один из них наконец заметил парнишку, заворожённо глядевшего на это действо из тёмного угла.
– А ну, поди сюда!
Лёша послушно подошёл.
– Ты чего тут делаешь?
– Я просто поглядеть… Можно?
Рабочий улыбнулся в усы и сказал:
– Ну, гляди. Только близко не подходи и ничего не трогай, понял? Не то сразу выгоню! – потрепал по выгоревшим вихрам и, легко подняв тощего мальчишку под мышки, усадил на пустую железную бочку.
С этих пор Лёша каждый день, когда был не занят на работе, приходил в депо. Рабочие и мастера скоро к нему привыкли и, видя, что парень спокойный, не озорничает, не гнали его прочь и даже делились обедом. Лёша тоже осмелел. Пристально наблюдая за работой мастеров, он начал постигать азы их ремесла и однажды предложил помощь. В этот день он впервые почувствовал себя счастливым. Мальчишке стали поручать несложную работу, не требующую больших усилий: уж очень тощим и хилым он был на вид. Однако старшие товарищи с удивлением обнаружили, что парень хоть и худой, но жилистый и с лёгкостью ворочает огромные узлы паровозного двигателя.
– Так дело не пойдёт, – сказал однажды мастер рабочему помоложе, когда они наблюдали за Лёшиной работой. – Мы не можем его здесь задаром гонять. Хлопец вона какой тощий и из штанов давно вырос – видать, туго им с мамкой приходится.