Не надо! Не надо! Бенедикт заметил привычный оскал свой - резец на резец, - и решил увести мысли от этого пути к помешательству. Именно так, из-за "допустим", из-за всяческих "если" и начинается матушка-паранойя, околоумие, очень логичное на вид (а логику он преподает! логика его и заводит в тупик). Мысль паранойи невероятно сильна и стягивает на себя все остальные. Ей не нужны посылки из внешнего мира.
Неважно, не имеет значения, что тот золотой был скоплен длительными трудами, а потом приобретен у менял за немалую плату. Его, один золотой, удобнее хранить. И удобнее потерять. Но все же: кто посмел дать ему золотой?! Кто, кроме меня, а у меня нет свободных золотых и не бывало почти никогда?! Невозможно не доверять ему - больше нет никого. Ректор Бенедикт совершил именно эту ошибку и упорствовал в ней: не было у него ни ближнего, ни дальнего круга, только он, Игнатий. И Игнатий в очередной раз высмеет его, довольно-таки беспощадно. Но нельзя ревновать - Игнатий потерял свой золотой и может стать неосторожным. Не хватало еще, чтобы я потерял осторожность, чтобы я утратил разум от ревности!
Университет? Мой университет? Я университета? Да к черту этот мелкий капризный Ватикан!
Сообразив, что речь идет действительно о бреде, Бенедикт погнал себя в каморку, в этот гроб, оснащенный дверью с защелкой. Там, поскольку занятий у него сегодня нет, можно подремать. Все, что есть у него - постель, умывальник, жаровня и свечи. Тогда спать, потому что эта ночь уже была бессонной, и будет следующая бессонная, уже с другим. Постель его состояла из промятого соломенного тюфяка и трех шкур: двух овчин и длинношерстной пегой собачьей. Кожаная подушка и очень неплохое легкое одеяло из тонкой шерсти иных овец. Он растянулся на спине поверх одеяла, не раздеваясь. Зря он это сделал - настоящий сон не пришел. Просто он задремал, а сны, точное воплощение прошлого, приходят, если они страшны и требуют воплощения.
...
Итак, чуть больше десятка лет тому назад, как и неделю назад, университету понадобился дворник. Отбросы лежали, попахивая, и никто этим не занимался. Потому что двором и имуществом занимались сразу два должностных лица, и они, естественно, вступили в конфликт. Никого тронуть было нельзя, потому что каждый из них обременен семьей - вот этого, будь оно проклято, бессемейный ректор и не понимал! При чем тут вообще семья?! Выждав две-три недели, он отправился на одну из своих довольно редких прогулок...
Да, он пошел в дальний кабачок, "К рогатому оленю". Место это опасное, поэтому при Бенедикте был короткий кинжал, скрытый под одеждой (женское, незаметное оружие вроде жала; как и жало пчелы, больше одного раза его не применить). Но: там вместо столов хозяин расставил бочки, и можно было посидеть одному, присмотреться к людям и выбрать кого-нибудь - так или эдак. Его знали там и отвели бочку в углу, у стены. Помилуй меня, Господи Боже мой, если можешь! Я никогда не молился Пречистой Деве Марии...
Так. Никто меня не тронет? Сутенеры и воры, и даже семинаристы. Наши парни их бьют, регулярно. Те сдаются, прикрывают ладонями головы. Бесполезно...
Бенедикт посиживал себе, потягивал пиво. Ждал неизвестно чего.
И тут, показалось ему, сам воздух пред ним расступился, побежала волна то ли воздуха, ровного ветра, то ли золотисто-белого света. Показалось, что пол качнулся, как палуба. Он взглянул - а за бочкою перед стойкой давно уже обитает человек. Он сидит, тянет единственную кружечку пива и блестел зародышем лысины и чернотою волос. Тут в Бенедикта, если смотреть на него извне, вселился отчаянный, предприимчивый и энергичный бес. Сам он потом не понял, как это получилось. Взглянув на источник света своей души, он угадал его вмиг и призвал.
Как это выглядело на самом деле? Сидел человек, обняв единственную кружку ладонями. Он пил экономно и аккуратно - значит, беден, и денег на пиво у него недостает. Что-то уж слишком долго разглядывает пузырьки в глиняной кружке - а Бенедикт откуда-то знал, что именно пузырьки, а не пиво. Человек этот был одет в старую кожаную курточку и длинные штаны, как носят матросы. Еще одна куртка с меховым воротником висела на спинке стула. Шею он - стояло лето - почему-то обмотал жидким белым шарфиком. Моряк сидел в профиль, и Бенедикт разглядел тонкий и чуть курносый нос, блеск глаза, высокие скулы и прямые черные волосы, остриженные под горшок. Почувствовал пристальный взгляд и обернулся. Обрадованный Бенедикт - клюет! - стал выводить его, подманивая жестом осторожно, как не совсем ручного крупного зверя. Мужик взял свою кружку, еще не совсем пустую, за ручку в кулак, потащил стул за спинку и куртку в зубы, а затем отправился прямо в бенедиктов угол. Заплечного мешка он так и не снял. Там он снова поставил стул и кружку, повесил, как прежде, куртку с воротником и сел, глядя сначала вопросительно, а потом, прикинув что-то, уже утвердительно. Бенедикт словно бы плыл в воздухе, а гость его молчал. Так же, молча, он допил кружку, и Бенедикт наполнил ее. Что ж, его подозвал к себе, как пса, прилично одетый господин. Бенедикт не был седым тогда - он был носителем распространенного и почтенного окраса "соль с перцем". Мужичок молчал, и говорить пришлось Бенедикту:
- Ты чего хромаешь?
- А! - отмахнулся гость. - Поскользнулся на палубе. И сломал лодыжку. Теперь вот сижу без работы.
- Будет тебе работа. Сторожем, - благодушно отозвался Бенедикт.
- Ага! - усмехнулся мужик, - Делать нечего, знай себе спи!
- Еще чего! Нужно будет подметать очень большой двор. Ежедневно.
- Тогда по рукам!
Ударили по рукам; Бенедикт насупился, оскалился и нацелился носом в пиво - у его гостя была странная прозрачная кожа, словно та желтоватая патина на древних мраморных статуях, и это стесняло, мешало вдохнуть. Угощал Бенедикт - резко выдохнув, он розлил последнее пиво, и пена в его стакане вытекла и поползла на стол. Бенедикт нервно, с резким шуршанием потер ладонь о ладонь, как будто бы что-то или кого-то (падре Элиа?) собирался стереть в порошок.
(А падре Элиа так говорил: "Твое стремление к Богу движется только вверх. Плотская страсть мчится по горизонтали. Если двигаться к Богу прямо, ты сгоришь, созерцая Его лик; тяжкая похоть размечет тебя по земле. Сталкиваясь, эти страсти образуют спираль, сжимающую витки вокруг Всевышнего. Помни, твое влечение ко мне - только слепая и сырая сила - как конь Парсифаля, блуждающий в лесу и окольным путем везущий хозяина к Святому Граалю").
Гость его тихо рассмеялся. Оба выпили остатки и смущенно оцепенели. Вот тогда Бенедикт и позвал:
- Идем.
Притворяясь пьяными, оба вывалились из кабака. Бенедикт вел человека под руку и радовался, торжествовал - его "кошачьи усы" впервые сработали так удачно.
В то время уже начинался август, и ночь была очень темна, безлунная и облачная. Духота, обычная в это время бешеных псов, никак не желала уступать место прохладе.
Господи Боже мой, об этом почти невозможно думать!
Как они добрались, Бенедикт забыл и не мог теперь вспомнить. Просто он вел своего гостя и не собирался его выпускать. Тот шел послушно. У ворот Бенедикт, подумав, свернул налево:
- Через стену! - распорядился он, и оба как-то ее перепрыгнули.
Воспоминание остановилось и замерло. Дремлющее тело напряглось и втянуло голову в плечи.
Тьма в университетском дворе всегда казалась гуще и темнее, чем снаружи. Бенедикт снова поймал гостя за рукав и почти потащил его к сторожке. Сейчас замка там не было, и дверь можно было открыть.
А теперь втянулся живот и расширились нижние ребра.
У входа Бенедикт не выдержал и прикоснулся губами к уголку его рта. Рисковал получить в брюхо ножом; своего кинжала он так и не достал, оружие бесполезно моталось на шее. А потом заиграл языком, словно змей, растворяя неподатливые губы. Губы его быстро раскрылись, но остались сжатые челюсти. Зубы твои встали не дугообразным частоколом, как у всех - клыки чуть выпирают в углах почти прямого зубного ряда.
Оборвав поцелуй - а ты так и не шевельнулся - Бенедикт толкнул дверь плечом, так и не выпуская гостя. Дверь отворилась, и он стал теснить его туда, удерживая за плечи. Тот отступал - не сопротивлялся, не упрямился, просто не знал, куда надо идти. Но знал Бенедикт. Как-то сориентировавшись, он, словно в танце, повел новичка к постели и снова припал к его губам. Они раскрылись, уступили и челюсти; слились, наконец, дыхания, и воздух стал общим. Возможно, Бенедикт вдыхал его, гостя; темноту между веками и глазами сменило алое пламя. Ему самому раздирало чресла; он схватился за пояс нового друга обеими руками, подтянул его к себе и левой ладонью пополз вниз. Бенедикт исходил из того, что никто и никогда просто так желать его не будет. Но сейчас: платные мальчики позволяли куда меньше, чем этот случайный гость, а под рукой обнаружился очень лестный и надежный стояк. Бенедикт широко улыбнулся в темноте, гость этого не увидел.
Но гость вдруг остановился - идти было уже некуда, лежанка ударила его под колени.
- Погоди-ка, - прошептал гость, - Мы одеты.
- Ага. Я забыл.
Кто тут кого раздевал, непонятно. Одежды упали, и гость потянул Бенедикта за собою.
...
В утренних сумерках Бенедикт развернул любовника спиной к себе, тот без сопротивления повиновался. Прихватив член его левой рукой - а вонзиться еще нельзя, наши тела плохо знакомы друг другу... Что-то он сделал, как-то поступил, хребет его освободился, стал двигаться подобно луку или позвоночнику бегущей кошки. Но опирался Бенедикт все-таки на шесть точек, на локти, колени и пальцы ног, не решался упасть. Поэтому ощущал не кожу его, а только тепло.
Когда сумерки пронизал свет, Бенедикт уже устроился у ложа и сидел, напряженно всматриваясь в лицо загадочного приятеля. Тот вроде бы дремал, и легкая улыбка делала его похожим на новорожденного или только что умершего. Он ушел в себя, и хозяин надумал расшевелить гостя. Человек этот был именно тем, кто нужен. Бело-золотой свет, с ним связанный, теперь стал нимбом и не собирался покидать Бенедикта.
- Э-эй? Пора!
Он осторожно пошевелил спящего за плечо, а когда тот приоткрыл глаза, уставился прямо в зрачки. Гость, однако же, глаз не отвел. Он сощурился, и глаза его превратились в полумесяцы; потом обстоятельно потянулся и заулыбался еще шире; тут и Бенедикт почувствовал, как углы рта ползут к ушам, а в груди вскипает легкий смех. Он отвел глаза, развернулся и снова грозно взглянул на гостя. Сжав кулаки и стиснув брови, он заявил:
- Пока я здесь, ты не будешь принадлежать никому другому. Ты понял?
Глухо он говорил, угрожал, но друг его совершенно не испугался. Он улыбнулся еще лучезарнее, и вся кожа его вновь обрела прозрачный оттенок мраморной патины.
- Слава Богу! - ответил он, хихикнул и махнул рукой.
Бенедикт левой рукой схватился за лоб, нечаянно размазав сперму. Хмурясь и изумляясь одновременно, он спросил:
- Что?!
- Ну, у меня появился могущественный - (удивительно, что пьяный матрос знает это слово) - покровитель, и он больше никого не подпустит ко мне! Здорово!
Гость выдохнул с облегчением, рассмеялся, развалился эдаким барином на соломенном тюфячке, поглядывал ласково и лукаво. Бенедикт торжествовал: прежде ему всегда приходилось делить любовников с кем-то еще. А этот - мой!Его словно бы наполнило воздушным вихрем и понесло куда-то вверх. Я-то думал его напугать, а он...
Бенедикт оторопел совершенно и молчал с приоткрытым ртом. Любовник его, легко перехватив власть, весело продолжил:
- А ты отличный любовник - добрый, осторожный.
- И алчный, - недовольно пробурчал Бенедикт.
- Ну да. Ты мне подходишь.
Бенедикт от неожиданности откинулся назад:
- Как?!
Его гость, видимо, был очень доволен:
- Как? Ты сделал мне предложение, я его принял, так?
Теперь и всегда он будет диктовать мне условия. Неважно. Лишь бы остался.
- Само собой.
- Ты похитил меня, как Ганимеда...
Тут уж не только Бенедикт не выдержал и расхохотался. Гость смеялся легко, как и занимался любовью, а Бенедикт судорожно заржал и стиснул челюсть той же самой левой рукой, от чего сперма размазалась еще и по ночной щетине.
- Ничего себе Ганимед! Взрослый матрос!
Они хихикали еще долго, а потом окончательно наступил рассвет. Бенедикт, недовольно пофыркивая, что у него означало ехидный смех, начал выбирать свои вещи из кучи барахла. Одевшись, он протянул правую руку, а гость пожал ее; рука твердая, широкая - хорошая рука:
- Я - Бенедикт фон Крейцерхауфен. Барон с Кучи Грошей.
- И где она, эта твоя куча денег?
- Если б я знал! Я - ректор этого убогого заведения.
- Но... Почему я? У тебя полно юношей...
Бенедикт только выставил ладони, как бы защищаясь:
- Ох! Ты бы знал, как сложно что-то поселить в их тупых головах! Вбить в их пустые головы!!! Скучно с ними. Ну их!
Гость обрадовался:
- А я - Игнатий Якобсен.
- Так ты иностранец?
- Мои родители, - как-то суховато уточнил Игнатий, - Они с севера.
Ага, а такие лица бывали у древних оленеводов, но это уж совсем на севере. Их когда-то покорили норманны и присвоили их оленей.
- Игнатий, подойдешь..., - Бенедикт объяснил, куда, - Там тебя устроят сторожем и подметалой.
А потом попытался восстановить баланс сил. Для этого он нашел в кошеле три талера (один оставил себе, а два...) отдал Игнатию:
- Вот... У тебя тут ничего нет.
Тот спокойно принял серебро, но ответил:
- Мои вещи в другом месте. Принесу.
Бенедикт пошел к выходу; именно тогда Игнатий, все еще хихикая, позвал:
- Эй, ректор Бенедикт!
- Что?
- Сотри сперму с лица. Увидят.
И верно, лицо уже стягивало, как если бы его смазали клейстером, мазнули кистью. Бенедикт кое-как отшелушил мелкие корочки и удалился восвояси, чтобы окончательно привести себя в порядок.
А десять лет спустя одинокий Бенедикт разбудил себя во избежание некоей сладострастной неожиданности. Поскольку уже давно началась суббота, он отправился в баню.
***
"Архиепископа никто не обвинит ни в колдовстве, ни в отравлении, верно?". Тот, кто сказал это, выразил мысль осторожно и мягко, но к чему бы? Млатоглава измучил кровавый понос...
Закончив банные процедуры на самом исходе утра, Бенедикт вернулся домой. "Домой" - не совсем то слово, но для него самое верное. Он, видимо, перегрелся в бане и подумал было о том - увидев банку, полную плавающих черных червей на окне, плавали они красиво, как двигался он сам, - что неплохо бы посадить парочку пиявок за уши. Пусть пьют кровь. Но тогда будет потеряна, навсегда потеряна ночь, ведь жгущие укусы пиявок кровоточат не менее суток. Он с сожалением и алчностью поглядел на голодных пиявок, да и так и забыл о них.
Но состояние ректора Бенедикта от этого не улучшилось. Его тело было инертным - он просто пользовался, сейчас оно, тяжелое и вялое, стало помехой, но ум этого почти не замечал. Ничего, кроме одышки и мягкого стука в голове он не чувствовал (он приписывал страдание свое тому, что Игнатия не было рядом). Тело делало его каким-то сонным и благостным, подобно тени умершего из Лимба. Души Лимба, как об этом писал Данте, не грешны и не праведны, скучают у себя там и все-таки чего-то ждут, хотя не говорят об этом, не смеют. Окончится ожидание - и начнется пытка отчаянием; мудрые души Лимба знают это и играют в ожидание то ли прощения, то ли свободы.
День обещал все такую же душную серость, и Бенедикт заметил, что тени у него вроде бы нет; все тени размыты, должен, значит, когда-то днем начаться дождь.
Особенная неприятность заключалась в том, что Бенедикт стал совершенно пуст, как бы исчез вместе со своею тенью, а телесная тяжесть осталась. Бенедикт отвечал только на то, что выделялось из внешнего мира и вынуждало себя ощущать. Так, он увидел, что на двери сторожки висит новый замок, он блестит, несмотря на то, что солнечный свет потускнел. Ни Игнатия, ни его Урса видно не было. Кровь разочарованно ударила в сердце и отхлынулакла, оставив по себе тревожный холод. Бенедикту хотелось подойти и пошевелить замок, подергать его (может быть, поцеловать - и тогда, как зимой, к металлу прилипнут губы), но это было бы смешно, смешно...