«Хорошо бы еще шибче!» — думает Ванька.
А корабль только того и ждал: наподдал так, что все кругом замелькало.
Тут Ваньке новая мысль пришла, что еще лучше было бы не по речке, а по воздуху плыть. Только подумал, а корабль поднял нос вверх и полетел прямо в облака. Облака, как снежные сугробы, о борта трутся, шуршат, серебряной пылью рассыпаются.
— Ух ты! — бормочет во сне Ванька.
Спит Ванька. Спит Горелый погост. Спит под черным небом занесенная снегом Российская империя. Идет год тысяча девятьсот тринадцатый.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СКАЗ ОБ ОПРОМЕТЧИВОМ ЧИНОВНИКЕ, О ТОМ,
КАК КОСТРОМСКИЕ И ВОЛОГОДСКИЕ МУЖИКИ РАЗЫСКАЛИ РАЙ И ОТКУДА ВЗЯЛАСЬ РЕКА НЕГОЖА
1.
Долга северная ночь: проспишь от зари до зари — пол-жизни упустишь. Давай же, читатель, скоротаем часок: расскажу я тебе давний сказ про опрометчивого чиновника, про его возницу, про то, откуда взялась река Негожа, про то, как Найденный погост стал Новым...
Без малого сто лет назад жил-был в стольном городе Санкт-Петербурге молодой чиновник из правоведов. Жить бы ему там и дальше и наживать большие чины, да он ошибку допустил: взял и слиберальничал. И уж очень некстати— в ту самую пору, когда либерализм из моды выходить стал. И, очень естественно, угодил он, себе в наказание, другим в назидание, в дальний город Томск. Из присланной секретной бумаги тамошний губернатор вычитал, что направили ему того правоведа не для чего иного, как для охлаждения головы.
Потребовал он его к себе и говорит:
— Вот что, опрометчивый молодой человек! Поручаю я вам дело великой государственной важности — изучать, как благоденствуют и процветают вверенные моему попечению здешние северные народы. И все ваше будущее теперь всецело будет зависеть от того, как вы это благоденствие и процветание в своих докладах изображать будете.
И очутился проштрафившийся царский слуга на самом севере губернии, за страшными Васюганскими болотами, в таких местах, куда ни один Макар, ни один ворон дороги не ведал. Два года ездил он по юртам, зимовьям и стойбищам разных народов, а на третий, когда он из очередной поездки по замерзшей реке Оби возвращаться стал, случилось с ним такое происшествие, что едва его голова совсем не остыла. Началась пурга, лошади из сил выбились, и стало понятно, что до ближайшего наслега ему не добраться. Возница, человек бывалый, и тот загрустил:
— Плохо дело, барин, как бы нам не пропасть...
Лошади едва бредут по заметенной дороге, день на исходе, а кругом ничего, даже звериных следов не видно, и что дальше будет — неизвестно...
Обязательно приехали бы на тот свет и седок и возница, если бы их коренник не спас. Ни с того ни с сего он заржал, круто рванул в сторону, потом стал как вкопанный...
— Что случилось? — спросил, выглянув из-под медвежьей полости, чиновник.
— Чудно, барин!.. На дорогу наехали...
— Обалдел, что ли? Откуда здесь дороге взяться?
— Грех вам лаяться, барин! Нас бог спасает, а вы ругаетесь. Мне не верите, сами поглядите.
Выглянул чиновник и видит: прошел поперек реки сан-йЫи след. Сразу понять можно — совсем недавно дровни проехали. Конские яблоки между полозов даже остыть не успели, от них парок идет.
Раздумывать не приходилось: кто бы ни проехал, а следы наверняка к какой-нибудь печке вели. Только свернули на следы, лошади ободрились. Проехали с полчаса, с обеих сторон лес пошел — с большой реки не то в узкую протоку, не то вовсе в приток заехали. Еще через час стал чужой след на берег подниматься, пролег сначала между кустами тальника, потом по ельнику и пихтарю, а там, на гриве, и сосны показались. Осилив гору, лошади еще ходче пошли: дорога оказалась наезженной. Тут сосны поредели, и под ними что-то зачернело: дом не дом, а какое-то строение.
— Погост, барин! Скудельня и кресты.
Остановив лошадей, возница закрестился.
По берегам таежных рек, по редким дорогам частенько попадались одинокие «жальники» — кресты, поставленные добрыми людьми на месте чьей-либо нечаянной дорожной смерти. Но здесь было целое кладбище. Два десятка крестов и часовенка-скудельня говорили о близости давней оседлой жизни. Иные кресты обрушились, почерневшая от времени часовенка покосилась, но кое-где блестело свежее дерево, на звоннице, крытой щипковым навесом, висел небольшой колокол со свисавшей до высоты человеческого роста веревкой. Кресты были старообрядческие, восьмиконечные.
Между тем на карте не значилось в тех местах ни одного русского селения. Успев немного натореть в сибирских административных делах, царев слуга понял, что сделал немаловажное открытие, разыскав потаенное раскольничье убежище. За такое дело, как приобщение к государственной жизни целого селения, полагалась награда. Не мудрено, что в голове молодого чиновника замелькала мечта о скором возвращении в Петербург. Правда, нужно было установить добрые отношения с раскольниками неизвестного толка, но это в ту минуту не показалось ему трудным...
— Гони скорее! — сказал он вознице.— Засветло приедем.
Возница, однако, не торопился.
— Приехать мы, почитай, и так уж приехали, а уедем ли? — с сомнением проговорил он.— Неведомые люди живут. Раскольники всякие бывают: скопцы ежели или бегуны, так те и в прорубь опустить могут.
— Скопцам здесь делать нечего, а бегуны по сто лет на одном месте не живут... Гони и колокольчик отвяжи!
Колокольчик зазвенел, и тройка довольно лихо въехала на улицу селения, вернее в пространство между пятнадцатью дворами, беспорядочно разбросанными поодаль один от другого. Людей не было видно. Если бы не собачий брех да не дым, тянувшийся из труб и дымоволоков, можно было бы подумать, что селение вымерло.
Только в четвертом доме на долгий и сильный стук отозвалась живая душа.
— Кто? — спросил сиповатый мужской голос.
— Чиновник... Из губернии...
— По каким делам приехал?
Походило на то, что чиновник разговаривал с закрытой калиткой.
— По государственным делам.
— Царев человек, значит?
— Выходит, так.
Калитка помолчала, потом спросила:
— Чего царь про нас прослышал, что тебя прислал?
Вести разговор по государственным делам с калиткой, да еще стоя на ветру под снегопадом, было обидно, но Сибирь-матушка быстро выучивает людей приноравливаться к обстоятельствам.
В начавшейся игре такие козыри, как «губерния», «государственное дело» и даже «царь», стоили немного, и чиновник дозрел до мысли, что всего лучше рассказать правду.
— Да я вовсе не к вам ехал, а совсем по другому делу...
И поведал запертой калитке о том, как ездил по юртам и зимовьям, как был захвачен на реке бураном и случайно напал на след саней.
Рассказ возымел действие: калитка подобрела. Сначала загремела засовом, потом залязгала щеколдой и, наконец, распахнулась, сдвинув в сторону тяжелый снежный сугроб.
— Коль ты человек путно шествующий, входи. Таких мы примаем!
Эти слова принадлежали уже не калитке, а высокому седобородому старику, стоявшему перед чиновником в накинутом на плечи полушубке.
Через час царев человек и его возница при свете плошки сидели в маленькой, пристроенной к крытому двору избенке около жарко топившейся печи. Не считая печи, стола и двух скамей, избенка была пуста. Лошади, не в пример хозяевам, были устроены с большим почетом, на общем дворе, в обществе себе подобных. Помимо сена старик хозяин насыпал для них полную колоду овса.
Можно было подумать, что хозяева забыли о гостях. Но нет! Скоро в избу вошла старуха. Не сказав ни слова, поставила на стол деревянное блюдо с непорушенным вареным тетеревом, горшки с горячей ячневой кашей и топленым молоком и положила пол-каравая хлеба. Только накрыв стол, коротко осведомилась, есть ли у приезжих свои ложки и чашки. Узнав, что есть, облегченно вздохнула.
Доводилось чиновнику кучивать в знаменитых петербургских ресторациях, но едва ли когда ужинал он с таким аппетитом! После долгой сухомятки и тетерев, сготовленный без всяких приправ, и каша показались ему шедеврами кулинарии. Повеселел и возница. И уже совсем развеселился, когда та же старуха, войдя, сказала:
— Банька стоплена. Пойдемте провожу...
Сказано это было не допускающим возражений тоном. И пришлось петербургскому щеголю отведать сибирской бани-каменки... Последовать примеру возницы, трижды выбегавшего «на вольный дух» и барахтавшегося в снегу, он не решился, поэтому так «сомлел», что едва добрался до избушки, где на полу чуть не по пояс было наложено душистое сено. Испив медового квасу, стоявшего на столе, царев человек завернулся с головой в волчью доху и, не успев ни о чем подумать, заснул как убитый. Рассудив, что перед прорубью не угощают и в баню не водят, со спокойной совестью заснул под своим тулупом его возница.
2.
Суровое и молчаливое гостеприимство хозяев, казалось, свидетельствовало о том, что они избегают всякого общения с приезжими. Но это было не совсем так.
Утром, после завтрака (старуха молча принесла хлеба, молока и отварную рыбу муксун), в избушку, постучав, вошли трое мужиков: вчерашний старик и два других, немного помоложе. Сняв шапки, покрестились на иконы. Потом вперед выступил хозяин дома и заговорил:
— Пришли мы к тебе, барин, с общего совета... Мы так понимаем: дорожный человек есть дорожный человек — будь то татарин, убогий, юрод, тайный душегуб или, как ты, слуга царский,— нам все едино Велик грех дорожного человека без помощи оставить или обидеть. Но и тебе, барин, непростимый грех будет за добро злом заплатить. И об одном мы тебя, христа ради, просим — не раскрывай нашего последнего убежища!.. Прими от нас дар посильный и езжай себе с богом!..
При последних словах старик протянул руку, и о столешницу звякнуло золото — три больших, старинной чеканки, червонца.
Кровь бросилась в лицо цареву человеку: не совсем в ту пору вымерзла у него совесть. И он впопыхах сказал то, что она ему подсказала:
— За что вы меня обижаете, старики?.. Спрячьте сейчас же деньги! Я и без денег...
Тут бывший правовед едва не допустил новой опрометчивости — не пообещал своего молчания задаром, но вовремя опомнился и овладел собой.
— Потолкуем лучше по-хорошему. Присаживайтесь...
Он показал на передний угол. Такая вежливость вместе с бескорыстием несколько озадачила стариков. Переглянувшись, они сели. Сел напротив них и государев человек.
— Царя признаете? — спросил он.
Три бороды слегка и недружно кивнули.
— Как же его не признавать, коли он есть,— помолчав, промолвил один.— Кабы нам от него обиды не было...
Больших верноподданических чувств в таком ответе не звучало. Но и то сказать: сидя за Васюганскими болотами, можно было вольнодумствовать сколько душе влезет.
Чиновник сделал вид, что не расслышал неучтивости по высочайшему адресу, и спросил:
— Про гонения на веру говорите?
Ширококостый чернобородый мужик, сидевший прямо против чиновника, поднялся и, сердито глядя на него в упор, громко сказал:
— Гонение на древлее благочестие одно... А то, что царица повелела нас, государевых крестьян, в вечную крепость своему кобелю отписать,— это не обида, не антихристово попущение?
На этот раз не расслышать сказанного при всем желании было невозможно.
— Какая царица?— испуганно спросил чиновник.
— Известно, какая — Катерина, которая Пугачева сказнила!
Царев человек облегченно вздохнул: честь «ныне царствующего дома» была почти не затронута. Но крепка, видно, была обида, если через девяносто лет говорилось о ней с таким гневом!
Чиновник на этот раз оказался догадлив.
— Старики, да вы о манифесте об освобождении крестьян слышали?!
Его собеседники переглянулись. Ответил за всех Чернобородый:
— Откуда нам слышать было? Сороки о таких делах не стрекочут.
Манифеста с собой у царева человека не было, но он помнил его наизусть и, будучи порядочным краснобаем, сумел прочитать так, будто бы оглашал с амвона. По вниманию стариков понял, что манифест произвел впечатление.
— Воля, значит, вышла! — сказал старший и, поднявшись, широко перекрестился. Его примеру последовал другой. Только Чернобородый ничем не проявил своих чувств.
— То для российских,— отозвался он.— У нас воля своя, недареная, не от царя, а от господа бога ее имаем... На веру-то нам воли не вышло?
Живя в Петербурге, чиновник был в курсе «новых веяний». С легкой руки славянофилов, увидевших в раскольниках оплот «русской самобытности», царское правительство пошло если не на полную отмену законов против раскола, то на значительное их послабление, предложив губернаторам «безотлагательно прекратить следствия и разыскания по делам раскольников».
Окончательно войдя в роль «царева человека», чиновник разъяснил сущность указа, честно добавив, что он не распространяется на скопцов и другие изуверские секты.
— Этаких у нас нету,— проговорил Седобороды истинного благочествия держимся... Есть у нас беспоповцы, есть какие к раззявам склоняются, но таких, что себя портят, нету. Их учение от лукавого.
— Какие раззявы?— спросил заинтересованный чиновник.
— Кои в великий четверток при молебствии все служение разинув рот стоят, благочестивое усердие перед святым духом кажут... Со стороны смотреть чудно, однако греха большого в том нету.
Под тяжелым сверлящим взглядом Чернобородого чиновник удержался от улыбки. И хорошо сделал: главный разговор был впереди.
— Так! — медленно проговорил Чернобородый, наваливаясь широкой грудью на столешницу.
— А что нам, к примеру, будет, если мы перед властью объявимся?
— Ничего не будет! Припишут вас к волости и приходу, ну и, конечно, попа с увещеваниями пришлют. Податей и рекрутчины требовать не станут...
Делая щедрый посул, чиновник лгал, но не совсем. Дело в том, что редкие открытия потаенных старообрядческих селений использовались губернским и епархиальным начальством с наибольшей для себя выгодой. Найденные дворы писались переселенческими, и появление на карте нового поселка являлось как бы зримым свидетельством незримого усердия начальства, стремившегося к заселению и обрусению края. В данном случае (чиновник судил о том по ячневой каше, ржаному хлебу, молоку, муксуну, тетереву и меду) можно было говорить об успехах хлебопашества, скотоводства, охотничьего промысла, рыболовства, даже пчеловодства на крайнем севере губернии, изобразив, по выражению губернатора, картину полного благоденствия и процветания. И все это, не ударив палец о палец! Взамен того найденные дворы могли получить временные (об их кратковременности правовед умолчал) льготы по податной и рекрутской повинностям. Не оставалось в накладе и духовенство, обретавшее если не усердных, то платежеспособных прихожан. Писали их, разумеется, «воссоединившимися». Откровенное очковтирательство шло по всем линиям: в Питере не находилось охотников проверять, что делалось в болотах за Нарымом.
Нелегкую задачу задал царев человек своим собеседникам! Его вежливость, красноречие, видимое бескорыстие, наконец, сама случайность его появления внушали некоторое доверие. Вывод же из того, что он говорил, напрашивался сам собой: пришествия антихриста не состоялось и и потаенное пустынножительство становилось бессмысленным. Это понимали все, даже упрямый Чернобородый.
— Что же с землей будет, какую мы подняли?— по-деловому спросил он.
На такой вопрос ответить было легче всего.
— Посудите, старики,сами: кому, кроме пас, здешняя земля нужна? Мало вам — еще берите, сколько осилите!
Кроме больших вопросов — политического и религиозного — существовал еще один, едва ли не большей важности, экономический, который стыдливо откладывался на конец беседы. Он всплыл в самой неожиданной форме. — Почем в городе коса стоит, ежели ее за деньги брать? — неожиданно спросил все тот же Чернобородый.