- Э-э-э. Дура баба.
- Что? Кто сказал! - замахала Макеевна бердышом. - Станови конягу, Торопка.
Взамен этого Торопка хлестанул лошадь и дроги пошли быстрее от стыда подальше. Остановились у недавно срубленной светлой церкви крохотули с медной луковкой и деревянным голубым крестом. Встречал их поп Огурец. Маленький, сухонький, изнутри светящийся. Спросил.
- Отмаялась Устиньюшка?
- Отмаялась. - Макеевна поспешила под благословение.
- Жалко то как. -Огурец прижал Дашу к плечу. - Дорофей и вправду зверь зверем был.
Торопка прилаживал поводья к коновязи.
- Неча теперь жалковать. Вся улица смотрела как Дорофей семью мордовал.
- Вот и вправду, сопля густая. - пожаловалась Макеевна. - Кто ж задарма в чужую семью полезет?
- Так и получайте, сухарье. Что, бать? Заносить?
Поп Огурец вместе с Торопкой внесли Устинью в церковь.
ХХХ
.
Беспамятного царевича уложили в лошадиную попону. Ее несли четыре боевых холопа. От рынка до дворца через улицу перейти, так что управились быстро. Впереди шли братья Нагие, рядом катился толстенький Русин Раков. Выслушивал злые колючие слова Михаила Нагой.
- Чтоб слуху нигде не было.
- Как же так, княже? - изумлялся на ходу Раков. - ПолУглича видело.
- Ты кто, Раков? Губной староста или кто? Языки режь, шкуры спускай. Иначе самого в Волгу посадим.
Через двор, голося и всплескивая руками, бежала боярыня Волохова мамка царевича.
- Ой ты ж, ласковый мой!
- Пасть закрой! - сильным ударом в грудь Афанасий Нагой посадил Волохову на землю.
Во дворец заносили не с красного крыльца, а через крохотную дверку с проржавевшими скобами. Протиснулись с трудом, пронесли через кухню и узкую кишку коридора. Скоро в тесной комнате собрался весь клан Нагих. Впереди всех рядом с горбатой кроватью (на него положили царевича) стояла царица Мария. Это была совсем еще красивая женщина с холодными, морозными глазами. Прямо над кроватью навис лекарь Тобин Эстерхази. По-русски он говорил почти чисто, но с мягким как-будто женским польским акцентом.
-Теперь будет спать. А завтра...Завтра будет лучше. - обернулся лекарь к царице.
- Как лучше? Исцелить его ты можешь, Тобин Эстерхази?
Лекарь пожевал губами.
- Черная болезнь...С горних вершин хладными ключевыми потоками проливается божья милость...
Михаил Нагой грубо перебил иноземца.
- Э-э-э. Снова завел свою дуду....Ты если бы и мог не сделал бы.
Лекарь обиделся.
- Я царем послан. Облегчить страдания его ясновельможности.
- Именно что царем. - вставил Афанасий Нагой.
- Приступы все чаще. -сказала царица. - Нет мне покоя. 9 лет всего, а страдает словно целую жизнь прожил.
Лекарь поспешил утешить царицу.
- Главное боль сейчас ему смягчить. Наша цель чтобы царевич вьюношей стал.
- А может и не стать. - опять воткнулся в разговор Афанасий.
Лекарь поднял вверх руки.
- Это господь знает...
После того как лекарь ушел, немного помолчали. Потом царица спросила.
- Говорить можем?
- Стены толстые, окна узкие. - отозвался Михаил.
- Уши, если найдем, отрежем. - добавил Афанасий.
Царица заметила, опасаясь чего-то.
- Может еще обойдется.
Михаил решительно замотал головой.
- Не обойдется. Сам не помрет, так Годунов его настигнет.
- Страшно. - царице внезапно стало холодно.
- Страшно будет, когда в Сибирь поедем на убой...или здесь от порчи или отрав сгинем....В Москве говорят царевич не законный. Брак твой с царем Иваном церковью не освящен. - сказал Афанасий.
Михаил не согласился
- Какая будет забота, когда одинёшенькая веточка от грозного царя останется?
- Ты о чем, Михаиле? - спросил Афанасий.
Михаил подошел к брату и внимательно посмотрел ему в глаза.
- Давно ли от яда в вине фряжском, царском подарке, в себя пришел?....Если бы не Эстерхази...Так что так, братец. Здесь не как в зернь...Или венец золотой или терновый.
- Что же делать-то? - царица совсем не смотрела на сына, трогала длинными белыми пальцами свое гладкое прекрасное лицо. Боясь потерять единственную радость и заботу.
- К драгоценному другу гонца засылать для начала...
- Кто поедет? - спросила Мария.
- Братец и поедет. -ответил Михаил.
Афанасий не понимал.
- Что за драгоценный друг?
- Там узнаешь.
- А если Битяговский прознает? - спросила Мария. - Сам говорил, что он Молчанова Андрейку собрался в Москву везти.
- Не довезет...А с Битяговским...Дай срок....Нам бы с главным не прогадать..Успеть...
ХХХ
Рыбка на Каракута ворчал. Холопам толстобрюхим пришлось покориться. Каракут отбрехивался, а потом отрезал.
-Здесь тебе не Дикое Поле. Честных поединков не будет.
Они направились в Брусенную избу. Кречета в торговой пыли не оставили. Сгребли переломанную кровавую кучку в кожаный водяной мешок. Птица казенная, если не предъявить, значит украли. Дьяк Битяговский ( он встречал их в суетливом хозяйственном дворе) оценил. Засунул свой груботесанный нос в бурдюк и вычеркнул кречета из воеводской описи.
- Сгубили кречета. Значит. - сам себя он спросил. Так сказал, будто, целый город дотла спалили вместе с жителями до самых куполов.
- Перед правителем челом бей. - сказал дьяк Каракуту. - Не в той они сегодня воле, Нагие, чтобы спускать такое.
Из погреба подъячие вытащили громадный сундук, обитый металлическими полосами с гербовым орлом над дужкой замка. Начали перекладывать в него сибирскую казну. У Митьки Качалова глаза туманились от жадности. И здоровый и подбитый Михаилом Нагим. Считал Митька и изумлялся.
- 112. Матерь Божья. 113...Без единой прорехи...Как же это такого красавца подбили?
Рядом сидел Рыбка. Приглядывал.
- Никак?
- Как же взяли?
- Как всегда. На бабу.
- Это как?
Рыбка стал кропотливо объяснять.
- Значит, когда баба соболь разгуляется. Хвост расчепушит. С мужиками понятно, что делается.
- Что делается?
- Дурь всякая. Бабцы, значит, в поле бегут. Хороводы водят. Ромашки да лютики в бошки всаживают. Мужики, понятно, совсем с ума, у кого был, выходят. Тогда самоеды сибирские ловят такой бабец. В яму сажают. И все...К следующему утру вся яма доверху соболями набита.
- Гладко брешешь, казак.
- Собаки брешут, а я жизнь умягчаю. А вот ты, синичкина пися, брехун так брехун.
Рыбка забрался Митьке за пазуху и вытащил оттуда соболью шкурку.
- Вот так оно 113 будет. Когда только успел, жопохлоп?
Битяговский молча наградил Митьку как положено. Тычком в плечи. Сказал Каракуту.
-Зелен, тютя. Не ловок пока в служении.
- Что-то будет, когда ловок станет. - сказал Каракут.
Дьяк не ответил. Вместо этого поторопил Качалова.
- Сколько вышло, Михаиле?
- 114. Как в копеечку. - ответил Качалов.
- Верно? - спросил дьяк Каракута.
- В описи как?
- Верно. - заключил Битяговский. Он грохнул крышкой сундука. Мишке выговорил.
- Замок давай, коли на мыло не сменял.
- Обидно слушать...- заныл Мишка.
- Ладно, ладно.
Дьяк перехватил у Качалова тяжеленный чугунный замок. Приладил его к сундуку, как богатый кошель к животу привесил.
- Через два-три дня. - сказал дьяк - Обоз с припасами в Дворцовый Приказ идет. И вы с ним.
Каракут отрицательно покачал головой.
- Нам задерживаться, нужды нет.
- Мне есть. - ответил дьяк. - Ты государев человек.
- Я не государев человек.
- Э-э-э. - поморщился дьяк, словно пережеванное жевал. - В царстве московском всяк человек государев. Всякая козявка, травинка любая по приказам расписана. Всё службу тянет. Радость в этом. Смысл.
- Какой? - едва улыбнулся Каракут.
- Служи. Не тужи. - твердо ответил Битяговский. - Мишка, цепку волоки.
Мишка вздохнул, выбрался из-за стола и преодолевая воздух , выбрался в сени. Приволок оттуда ржавую гремящую цепь. Вместе с дьяком они окутали ей сундук, а концы соединили еще одним замком.
- Так вот оно. - заключил дьяк.
- А ключ? - спросил Каракут.
- Слово государево - лучший ключ. - важно ответил дьяк.
- Нет у нас ключа. - влез бессовестно поперек разговора Мишка.
- Синичкина пися, а как же вы открываете? -удивился Рыбка.
- А никак. - дьяк поворочал тяжелые замки. - В Москву так пойдете. Там любой ключ найдется.
- Доверяет вам Москва.
- Не доверяет...Порядок блюдет. Теперь обедать. Чем бог послал, а государь передал.
ХХХ
В царскую мыльню, каменную с изразцовой печкой, вели четыре белые полотняные дорожки. Вдоль них выставили дворовых парней и девок. Для мужской и женской половин. Они подняли вверх и сомкнули между собой ветки с зелеными весенними листьями. Федор Романов и Лупп Колычев переминались с ноги на ногу у входа в мыльню. Ждали, когда начнется торжественное шествие правителя в баню. Руководил торжеством дьяк Вылузгин. Юркий и ловкий старик с желтыми хитрыми глазами. Несколько раз пробежал он вдоль живой шелестящей теплым ветерком арки, поднимал глаза в небо и сверялся с солнцем либо проговаривал молитву, наконец, махнул рукой и дал команду начинать. Сразу же за этим замычали зурны, загудели флейты, барабаны взбили пеной загустевший воздух. Тогда с разных концов, не видя друг друга, вступили Борис Годунов и его жена Мария. Они величаво и совсем по-царски шли мимо крытых галерей, откуда на них с любопытством наблюдали его ясновельможность литовский посол пан Сапега и крымский мурза Елченбек. Ради них, собственно, все и было затеяно. Чтобы затвердить в шалых порубежных умах, как стояли так и стоим, а вам того же не желаем. У входа в мыльню Бориса встретили Федор Никитич и Лупп Колычев. Борис передал Федору золотое яблоко. Лупп Колычев с глубоким поклоном вручил правителю сухой дубовый веник. В саму мыльню Романов и Колычев не пошли, там Бориса встречал банщик Никита. Длинный повыше оглобли мужик в рубахе с узким набранным ремешком. Никита хлопнул дверью и правитель потерял свою напускную важность, избавившись от чужих глаз. Раздевал его Никита торжественно по-особому чину. Правитель никогда про то не говорил, но Никита даром что повыше оглобли сам догадался как оно нужно. Закончив, Никита склонил лохматую голову и распахнул низкую дверь прямо в мыльню. Годунов вошел и Никита, не поднимая головы, закрыл дверь. Правитель исчез в мыльне и тотчас все повалилось. Дворовые разлеглись вдоль дорожек, опустели крытые галереи, хотя Вылузгин лично приволок высокую резную стулу литовскому послу. Что же, теперь после Ливонской войны несчастливой, после того как Польша и Литва заедино против царства православного встали унию заключив, не переломимся. "А вот когда жирка нагуляем...- Вылузгин, тяжело дыша, сам уселся на стулу. - Тогда уж... Как в былые времена....Дай то бог, поползут ляхи гонорливые за московской полушкой". Федор Никитич прилег, закинув руки за голову. В белую холстину неба по самую шляпку был вбит желтый солнечный гвоздь. Рядом с Федором расплылся по земле Лупп Колычев.
- Говорят, у тебя боец новый появился? -спросил Федор Никитич.
- С украйны. С Орла города привезли. Страшный черкасс.
- Когда выставишь?
Лупп Колычев повернулся к Федору Никитичу.
- Прятать не буду...
- Я это к чему...- Федор зевнул сладко.- Помост уже сладили...
Лупп Колычев вздохнул.
- Эх, Федор Никитич...И чего тебе надо, коли все есть...Неужто сам полезешь?
- А то...Прятать себя не буду. Расчешу твоего черкашенина...
- Ой ли...
- А ты выстави.
- Это подумать надо. - зараздумывал Лупп Колычев.
- Боишься?
- Мне то чего бояться...Не я буду жизнью своей играть. - засмеялся Лупп Колычев прямо в лицо молодому Романову.
ХХХ
В мыльне правитель крепко обнял жену. Никита жег березовые дрова понемногу, чтобы жар не был удушливым, таким от которого сердце распухает подушкой. Мария смотрела в глаза мужа, гладила его волосы, наскучившись, шептала негромко.
- Все на тебя через решетку смотрю. То с послами, то с царем.
Борис тоже ласкался и шептал в ответ. Словно, боялся, что подслушают, доберутся до его потаенной сердцевины.
- Молчи, молчи...Дай надышаться.
- Сокол мой...Украдкой милуемся. Будто от батюшки хоронимся.
Борис обнял жену за плечи, рассыпал вокруг негромкий смех.
- Не дай бог. Тестюшка Малюта Скуратов увидал бы такое....Смотри лучше, что аглицкий гость Ченсор царю преподнес.
Борис поднялся с лавки, в предбаннике из рук Никиты принял тугой сверток и вернулся в парную.
- И зачем это? Орехи колоть? - спросила Мария , рассматривая изящно сделанную железную вещицу.
- Орехи?...И в самом деле орехи. Гляди работа какая.
- Делать немцам нечего. Всяк изгаляются. Взять молоток и тюкнуть....А тут навертели.
- И нам бы так. Ум отягощать. Характер слоить. Иначе ни себя, ни царства не удержим. Сожрет нас немец.
- А мы по нему из пушки как вдарим.
Борис рассмеялся и поцеловал душистое мягкое плечо.
- А он нас без всякой пушки. Через этот орехокол.
- Выдумываешь?
- Хорошо бы. Что там у царя с Ириной?
- Снова о делах.
- Малость самую.
Мария отодвинулась от мужа.
- Глаз не кажет батюшка царь. А если и кажет, то с твоей Ириной все о красоте душевной болтают. О телесной забыли совсем.
- Плохо.
- А по мне так и пожалеть царицу. Каждый год детей рожает и все мертвые. Не пускает бог.
- Помочь ему и себе надо. Что? - Борис посмотрел на жену и продолжил быстро. -Укореняться надо, Маша. На волоске висим, а волосок тот жизнь царя. А ты видишь, какая она тонкая.
- Может с Шуйскими с Романовыми сплестись?
- Мало сплелись? Федор Романов двоюродный брат царя. Шуйский Дмитрий брат Василия через сестру твою свояк мне. Все одно. Волки. Волки. Сестра твоя. Ведь она теперь Шуйская.
- А я Годунова.
- Свора чужая, безжалостная.
-Мы не такие.
Борис молча поцеловал жену, но оставались вместе они не долго. Посол литовский не мог ждать. Не такие теперь были времена.
ХХХ
Жил Битяговский недалеко, на бывшем подворье Кирилловского монастыря. За избой на высокой каменной подклети был невеликий яблоневый сад. Там стоял длинный узкий стол с такими же лавками. Водянистое небольшое солнце, пробивалось сквозь грязные облака вниз к западу. Битяговский сел во главе. По бокам были его жена и батюшка Огурец. Потом сели Каракут с Рыбкой. Прислуживал Мишка Качалов с перекинутым через плечо рушником. На хорошего сукна скатерти были расставлены закуски, жбаны с пивом и медом, а по середке совсем уж боярская еда. Средних размеров лебедь с перьями и моченым пошлым яблоком в оранжевом клюве. Битяговский поспешал, ел и говорил одновременно.
- Жить вас у батюшки Огурца определим. Он вдовый. Ни вам стесняться, ни ему бояться нечего.
- Для охраны нас оставляешь? - спросил Каракут.
Битяговский помедлил.
- Дело важное...Нужно к правителю злоумышленника доставить.
Рыбка расправился с печеной курицей и принялся за чьи-то почки. Он сгреб их с края стола, куда их поставил для себя Мишка Качалов.
- Что за тать?
- Андрюшка Молчанов. Колдун Нагих. На правителя и семью его драгоценную порчу наводил. - дьяк помедлил и добавил давно в душе носимое.
- Бояре грызутся и лаются между собой. Один урон. Я знаю. Все видал. Где мы только с матушкой не служили.
Жена дьяка как-будто только ждала возможности вступить в разговор. Женщиной она была иконного вида с тонкими чертами и большими спокойными глазами. Без смирения, но с твердостью необыкновенной.
- Воронеж. - поделилась она воспоминаниями. - Страшнее места не видала. Даже Астрахань не так. Пусть там и персы в халатах вместо людей. Ни каши, ни щец. Одна белуга да осетр, рыбка превонючая. А как татарва из степи приползет всем табором. Хошь не хошь в осаду садись, от стрелок их горючих отбиваться и арбузами солеными животы набивать. Жуть. Тьма египетская.. И все одно не Воронеж.