–Светочка, что-то не видно нашей Гали Букашиной. Я столько раз к ней заходила, а её всё нет и нет. Она же у нас в турагентстве работает…
–Галя сказала, что есть очень дешёвые путёвки в Объединённые Арабские Эмираты.
–Для кого дешёвые, а для кого – как, – обиженно буркнула Любезная.
В этот раз мы проходили третью главу «Истинный Бог – кто он?» И Огола объяснила, что титул настоящего Бога, Иеговы, пишется с большой буквы, а ненастоящих, идолов, вроде Зевса, Афины, Осириса – с маленькой.
Разумеется, что я никогда не готовилась заранее к «занятиям», не прочитывала накануне «параграфы», да никто с меня этого не требовал. Я читала вслух, отвечала на вопрос, особенно не вникая. И дома я никогда ничего не перечитывала.
Мне очень нравились журналы, которые мне давали, иллюстрации, биографии выдающихся иеговистов, рассказы о природе и окружающем мире. Программные статьи я лениво просматривала, иначе уже тогда бы ошалела от их человеконавистничества3.
Новая глава подчёркивала, что нужно как можно чаще называть Бога Иегово – «Я есмь Сущий», «Я – это я, Который существует». Проповедница заявила, что третья заповедь, «не произноси имени Господа, Бога Твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно», сейчас отменена. Во времена тетраграмматона первосвященник имел право раз в год помянуть его в тайной молитве в святая святых.
Света сказала:
–Помните, как у меня на этой стене календарик маленький висел, и я всё время с вами спорила, что в какой день можно есть и нельзя делать.
В ответ ей раздался гомерический хохот идиотки:
–Хе-хе, Светочка, «что можно есть и нельзя делать»! А всё православные эти беснуются! Возводят свои храмы! Да кому они нужны, эти храмы? Разве Иегова повелел нам строить храмы? Сказано: «Не оставлю камня на камне!» Мне говорят: «Что же, Бог эту архитектуру красивую уничтожать будет?» Нет, не архитектуру, а язычество!
Мне стало дико и страшно. Господи, в какой же вертеп я попала! Сейчас обязательно случится что-то плохое со мною, со всеми ними!
–Мы – не подстрекатели! – горячечно бормочет мерзкая старуха.– Мы только рассказываем людям о намерениях Иеговы, о том, что скоро он уничтожит всю ложную мировую религию, всю эту сатанинскую ложь, все эти церкви! Мы вовсе не подстрекаем их уничтожать! А то меня сегодня на остановке поздравили с Верой, Надеждой и Любовью! Язычники! Каждый день у них– праздники! Да что это, хе-хе, за имена такие– Вера, Надежда, Любовь? Что это за боги такие?
–Я читала,– смеётся Света, – что эта София жила вроде как в Греции4, «приняла мученическую смерть»…А имена у них были другие, эти уже потом дали. В Греции, там же вообще: бог плодородия, бог торговли, богиня войны…
Это когда было! Хотя многие считают, что в Эллинике живут по-древнему.
–«Смерть мученическую», хе-хе! Смерть, хе-хе, празднуют! Нам Иегова дал всего три праздника, – кущей, опресноков и седмиц.
Я и без того не выздоровела до конца, а тут мне стало трудно дышать, я беспрерывно сморкаюсь, глаза все проело простудными слезами. А в комнате, мало того, что закупорены все щёлочки, ещё и топится большой масляный радиатор в форме батареи (у него температура нагрева корпуса шестьдесят градусов!), на котором жарятся толстые белые носки, самая любимая одежда нашей Светы. Дышать становилось невозможно…
–Светочка, так мало тепла, его бы ещё перевернуть, чтобы тепла больше стало!
–Да что вы, что вы, так нельзя! – всерьёз пугается Света. – Масло вытечет, пожар будет!
–Масло, хе-хе, вытечет! А в Библии говорится только о нас, о «свидетелях»! Ну где, где в Библии баптисты, где пятидесятники5, где эти православные с их богами, – Николаем, Марией, Радужным? Идолы! А что он, идол? Висит, как икона на гвоздике, и никакого толку от неё нет!
И тут меня сотряс такой приступ кашля, что все испугались.
–Ванная направо, – испуганно говорит Света.– Может быть, тебе воды дать?
Я влетаю в ванную, защёлкиваю дверь, и тут же падаю на колени и крещусь. Мне до того плохо и страшно, что кажется, ещё минута, и я умру. Я долго остужаю водой просоленное лицо.
–Аллочка, у тебя температуры нет?– встревожено спрашивает Проповедница, и на этот раз она искренна.
Но меня всё равно заставляют читать вслух, а солёные слёзы разъедают глаза, мешают мне. Я даже голову над «учебниками» не могу наклонить, – сразу становится нечем дышать. Такова моя плата за молчаливое участие в кощунстве.
–Светочка, возьми молитву. И дай Иегова каждому здоровья для изучения Библии.
***
Я пришла домой, открыла Библию на книге пророка Иезекииля:
«И было ко мне слово Господне:
Сын человеческий! Были две женщины, дочери одной матери, и блудили они в Египте, блудили в своей молодости. Имена им: большой – Огола, а сестре её – Оголива. И были они Моими, и рождали сынов и дочерей; и именовалась Огола Самарией, а Оголива – Иерусалимом. И стала Огола блудить от Меня и пристрастилась к своим любовникам, к Ассирянам, соседям своим. И расточала блудодеяния свои. Сестра же её, Оголива, видела это и ещё развращённее была в любви своей, и блуждение её превзошло блуждение сестры её. И Я видел, что она осквернила себя и что у обеих их одна дорога».
Вот так Проповедница, Раиса Петровна Любезная, тётя Рай, раз и навсегда стала для меня Оголой. Я пробовала называть Оголивой Свету, но не прижилось. Хотя получается, что Оголива – это я.
И тут мой отчим вернулся с работы раньше, сильно пьяный. В таком состоянии он всегда жестоко задирал меня. Но я успела выскочить из дома, а то он обычно закрывал собою дверь, кричал:
–У меня – приказ!
Нет, он не был военным, офицером, обычным рядовым. Отчиму было чем хуже, тем лучше. Он страшно гордился, что ничего не добился в жизни, и уже два года работал грузчиком на мусоровозе. Ему почему-то нравилась такая странная ролевая игра: его жена – старший по званию, он – рядовой, а я – «дух». Хотя он служил в Германии в 1965 – 1967 годах, и никакой дедовщины тогда ещё не было! А мама считала, что я живу в «приличной» семье, поэтому должна сидеть дома и портить себе психику, слушая их грязные пьяные разборки.
А куда пойдёшь? Ни работы, ни учёбы. Как там у Виктора Цоя: «Время есть, а денег нет, и в гости некуда пойти!» И пришлось мне принять приглашение Людмилы Дмитриевны.
–Погрейся, Аллочка. Попей чайку. Извини, что на хлебушек у меня нет для тебя колбаски.
И я сижу на кухне, где все четыре конфорки горят махровыми голубыми ромашками, пью вкусный крупнолистовой чай, заваренный прямо в большой белой чашке, с толстыми ломтями мягкого белого хлеба.
Мне всегда хотелось попить с Татьяной Ивановной чаю. Не потому, что я голодная,– просто это сближает. Мне всегда хотелось сделать для неё хоть что-нибудь хорошее. Как-то я принесла вафельный торт, но она сказала брюзгливо:
–Алла, я толстая, так что – никаких тортов…Ты лучше съешь его со своими друзьями.
И мне было стыдно признаться, что у меня нет друзей.
И кухню она всегда закрывала от меня своим могучим телом, как будто там было что-то секретное. И я подумала: а вдруг Людмилу Дмитриевну будут ругать за то, что она без спросу пустила меня в кухню?
Конечно же, она скучала, посетителей было мало. Она считала, что я прихожу её развлекать, а я просто метила на её место.
–Алла, а ты песни любишь? Я вот песни люблю, мне нравится Ярослав Евдокимов. И ещё «Золотое кольцо», «У церкви стояла карета» на стихи Лермонтова… Аллочка, а у тебя мальчик есть?
–Да нет, что вы!– пугаюсь я.
–Что же семья с тобой делает! Мальчик, чтобы общаться, а ты сразу думаешь, что с ним делать невесть что! Вот и друзей у тебя нет… А годы уходят, их не вернуть. Мне жаль тебя.
И зачем я сюда пришла? Но здесь всё же чуть лучше, чем с пьяным, орущим отчимом.
Глава шестая.
Собрались три чертовки.
Сошлись чертовки на перекрёстке,
На перекрёстке трёх дорог.
Сошлись к полночи, и месяц жёсткий
Висел вверху, кривя свой рог.
Зинаида Гиппиус, «Мудрость»,1908.
На следующий день дали отопление. Я в своей тоске по нормальной жизни дошла до того, что утром пошла на станцию, где до одиннадцати прождала Татьяну Ивановну. Я была уверена, что она сегодня поедет на Кропоткинскую и возьмёт меня с собой. Вдруг в толпе мелькнул её кирпичный плащ, я кинулась туда, но это оказалась не она. И я проводила глазами поезд на 10.32, и ушла. В холоде горели жёлтые факелы деревьев.
Как же хорошо, что Татьяна Ивановна не пришла! Какой же дурой я тогда была!
Ближе к вечеру я пришла к Захаровой узнать насчёт работы, ведь прошла уже неделя. Отчим пришёл рано, был трезв, но спал. Если кто-то был дома, то мне приходилось отпрашиваться.
В штабе была какая-то противная бабёнка в очках и с хорошей завивкой, ровесница Захаровой; её звали Галя Кобзарь, она работала в администрации, и Татьяна Ивановна годилась ей в «страшные подруги». На Кобзарь была чёрная коротенькая юбочка, дешёвые чёрные чулки и осенние туфли, когда как все уже давно влезли в сапоги, а на Захаровой– объёмный серый пиджак, который она сама же себе и сшила; рукав распоролся по шву, и она его штопала.
Эта Кобзарь не поздоровалась, как будто я была вещью; домашнему животному и то уделяют больше внимания, – «ах, какой у вас пёсик, какая киска, как их зовут?!» В своём дневнике я назвала её «звонкоголосой сучкой». Эта Кобзарь была истеричная, неадекватная, совершенно не могла говорить спокойно, только подобострастно взвизгивала, а точнее, поскуливала, как преданная сучка:
–Тань! Твой сын!!! Всё будет так, как скажет Леонид Андреевич! – это был наш мэр.– Он же у тебя– юрист!!! А там нужны юристы! Напишем в листовке: «Дорогу молодым!!!»
–Да, – важно сказала Захарова,– Мишкина побыла один срок, и хватит! На пенсию пора.
–Тань, а на вас ничего нельзя накопать?
–У меня квартира трёхкомнатная пополам со свекровью, а так всё чисто. Я что, Галька, говорю? Либо не рожай детей, либо обеспечь их жильём. Вон бабки в газете жалуются, что дети их из квартиры выгоняют. Так они сами виноваты, что не обеспечили их жильём! А у меня есть трёхкомнатная квартира, и я её потом разменяю! Дети и родители должны жить отдельно! А в гости ходить – это, пожалуйста!
–Тань, поешь яблочка.
–Я их не люблю.
–Тань, а почему здесь нет телефона?
–На меня зол начальник УЭС, потому что я свой домашний телефон установила через прокуратуру! Я, Галька, ничего не боюсь! А здесь за телефон десять миллионов запросили!
А в наше время Узел связи предлагает установку бесплатно, и никто не берёт!
Кобзарь ушла в ванную, долго там возилась, а потом, не стесняясь меня, спросила:
–Тань, а у тебя нет ваты или тряпки? А то я прокладки забыла.
Да она и при мужике такое бы сказала!
Но всё на свете проходит, и наконец-то Кобзарь убралась восвояси. Её я, слава Богу, больше не видела никогда в жизни. После я узнала, что почти четверть века Кобзарь возглавляла «комитет одиноких матерей», что очень симптоматично. А когда интернет стал глобальным всепроникающим монстром, выдающим обо всех персонах информацию, я нашла Галину Николаевну в «чёрном списке нянь» с клеймом-формулировкой: «Ушла с заказа, оставила ребёнка, неадекватна».
Татьяна Ивановна насчёт моего трудоустройства сказала:
–Я там ещё не была. Слушай, о чём же твоя мать думает?
Когда мне было четырнадцать, мне пришлось нелегко. Для своей матери я стала чемоданом без ручки, который тяжело нести, а выбросить нельзя. Мама слышала звон, но не знала, где он, считая, что меня выгонят из школы сразу после девятого класса, она всё время кричала:
–Вот выкинут тебя, а ты у нас, значит, будешь книжки читать, музыку слушать, а я буду на тебя работать?!
Но сейчас я с её позволения вела тот самый образ жизни, который она мне предсказывала!
Почему-то агрессивные, жестокие люди одновременно очень заискивающие. В свои «светлые минуты» мама тихо причитала, успокаивая себя и меня:
–Может быть, у нас рядом что-то откроют! А может, ты замуж выйдешь, и муж будет тебя содержать! Главное, окончить школу, с одиннадцатью классами на работу берут!
Ничего не попишешь, моя семья была отсталой. В 90-е годы было веяние– все должны быть с высшим образованием, с любым. И моя школа отстала от жизни, делая акцент на точных науках, хотя инженеры уже были никому не нужны. Если только программисты…
Но все собирались штурмовать по-прежнему престижные, но никому не нужные вузы. Мама говорила мечтательно:
–Вот договорились бы вы все учиться в одном месте, и ездили бы туда вместе!
Но я не говорила ей, что на самом-то деле почти все пошли в Институт леса в Подлипках. Как она себе такое вообще представляла, ходить парами, как в детском саду?
Летом мама прочитала в «Комсомолке», что в МИФИ приглашаются студенты на платное дистанционное обучение. И мама стала меня агитировать:
–Ты ради смеха напиши туда, посмотрим, что получится!
Но физику я совсем не знала, так что ничего получиться не могло.
Но большей частью мама угрожала:
–Работать пойдёшь! Я вон с четырнадцати лет работаю, и ничего! ПТУ – такая же работа.
Только умерла вот она, не дотянув до пятидесяти.
Когда же я спрашивала, когда и куда мне выходить на работу, мама кричала:
–Работать она хочет! А что ты у нас, интересно, умеешь делать?
–Печати ставить… – растерянно отвечала я.
–Так это все умеют! А так – никто нигде не требуется!
Самое страшное, что она сама не знала, что от меня хотела. А отчим предлагал мне поступить в медицинское училище во Фрязино, откуда они забирали мусор. Медицина меня интересовала, но я не сдала бы экзамен по химии, я не помнила даже формулу винного спирта. Да и мама меня бы в город-спутник не отпустила.
Наверное, я сильно доставала Татьяну Ивановну. Просто я решила, что надо чаще к ней ходить, чтобы про меня не забыли.
–Как можно жить без работы! – сатанела Захарова.– Вот скажи мне, что ты днём сегодня делала? Попроси маму, пусть поставит тебя на учёт на бирже труда, будешь хоть пособие получать…Я и сама там стояла, и всех строила! Я никого не боюсь! Мне предлагали должности за минималку в месяц, но я говорила: мне уже сорок пять лет, и я не могу работать за такие деньги! Вон у меня брат с высшим образованием, а рубит мясо! А Юрий Любимов сегодня сказал: да как же можно не брать молодёжь на работу, сразу выбрасывать их из жизни! Слышала про режиссёра Юрия Любимова?
И тогда я, как дурочка, попросила взять меня ещё куда-нибудь «на экскурсию». Но Татьяна Ивановна сказала:
–Я завтра в Думу еду, вернусь поздно, никого с собой брать не могу.
А потом она вспомнила про выборы, своего сына, и голос её сразу потеплел:
–Вот хочешь, поагитируй за Вадика. Плачу пятьсот рублей за каждую поставленную подпись. А то единственная оплачиваемая работа, которая здесь будет, это в участковой избирательной комиссии, сто тысяч рублей. Сейчас я дам тебе листовочку, чтобы люди могли о нём узнать.
И она достала из ящика уже до боли знакомые мне отксерокопированные четвертушки листа. И тут лицо её исказила злоба:
–Это же надо было так похабно разрезать! Это всё Людмила! Одним махом резала! Как же теперь можно их кому-то показывать! Только выбросить!
Но дело ведь не в оформлении листовок, а в человеке!
А я стала бояться своей мамы. Начальница повысила ей зарплату, и она раздумала идти в дворники. Бабушка из домоуправления уволилась. За две недели они заработали 68 тысяч рублей. Мама была просто в шоке:
–Надо же, так тяжело и так мало!
…Я спросила её про биржу труда, и нарвалась на крик:
–А ты знаешь, что по закону тебе имеют право предложить работу в радиусе ста километров, где-нибудь в Ногинске?! Как ты туда ездить будешь? И почему у тебя такой кашель? Где ты была сегодня? Я у тебя все ботинки заберу!