Как вышло так, что сердце ноет,
Так сердце ноет, не видно дна,
Нас было двое, нас было только двое,
Теперь и я один, и ты одна.
И меня поразила песня, когда как Татьяна Ивановна была равнодушна ко всему. Странно, ведь это же– взрослая песня о том, чего я не испытала, но, получается, очень хотела бы испытать. Недавно я узнала, что написал её Вячеслав Добрынин, а исполнял Михаил Шуфутинский. Их обоих я терпеть не могла, потому что отчим, когда напивался, ставил по нескольку раз одну и ту же кассету, и это было что-то страшное. А Шуфутинский жил тогда в Америке, и говорил, что ненавидит Россию и русских, и имеет к ней точно такое же отношение, как воробей, вылупившийся в гнезде, свитом в конюшне. Шуфутинский испортит любую песню, а этот неизвестный исполнитель из народа сделал из неё шедевр!
А вслед за ним вошло горе:
–Православные, русские братья и сёстры во Христе! Многие из вас меня хорошо знают. Многие из вас меня хорошо помнят. Я тоже хорошо знаю и помню многих из вас. Тяжело осознавать тот факт, что моя жизнь и судьба целиком находится в ваших руках, но я прошу вас понять меня, войти в моё положение. Мне нужна операция на сердце, стоимость которой десять миллионов швейцарских франков, а у меня нет таких связей, чтобы обратиться на телевидение! Мне помогли собрать девять миллионов русские люди и Русская православная церковь! Господь наш, Иисус Христос, сказал: «Возлюби ближнего своего». Я никогда не стал бы так перед вами унижаться, но у меня – маленький ребёнок, ни то бы я уже давно покончил с собой! Я устал от такой жизни, мне наболело и надоело постоянно всё всем рассказывать, показывать и доказывать! Благослови вас всех Господь!
И он пошёл дальше по проходу. Этот человек был очень плохо одет и бесформенно толст. Откликнулись многие. И спящая женщина с красиво накрашенными глазами, достала ему из своей сумки, которую держала на коленях, тысячу рублей. Она же дала денежку и нарочито противно поющим детям-побирушкам.
А Татьяна Ивановна ничего ему не дала. И я – тоже, потому что растерялась, и не хотела, чтобы она видела. Этот человек был страждующим Христом, который постоянно спускается к нам с небес в самом жалком обличье, а мы всё время отпихиваем его ногой. Потому что, как сказал Высоцкий, «красивых любят чаще и прилежней».
И когда этот мужчина благодарил нашу Русскую православную церковь, его слова резали меня, как меч. Я чувствовала себя грязной отступницей. Я тогда ещё мало что знала о духовной жизни. Да, у нас нет общин, но батюшка может пойти навстречу «активному прихожанину», установив в храме жертвенный ящичек на сбор средств для его лечения.
И вот, наконец, вокзал, от которого всегда так много ждёшь. Москва! Как много в этом звуке для сердца русского сплелось!
Мне надо было купить жетоны на метро, ведь у Татьяны Ивановны, как в фильме «Кин-дза-дза», была «гравицаппа», в нашем случае– бесплатный проезд. «Вот была бы у нас гравицаппа, мы рванули бы в любую точку галактики!»
Когда я была в столице в последний раз, в метро ещё стояли разноцветные разменные аппараты для монеток. Один жетон,– прозрачный, бледно-зелёный, пластиковый,– стоил в 1997 году тысячу рублей. Я подала в окошко пять тысяч, – зелёные, с городом Псковом,– и кассир сдала мне три тысячи. Деньги из-за инфляции ходили только бумажные. Я так подробно рассказываю обо всём этом, чтобы передать дух того времени. Всё это уже зацементировано в минувшем столетии, а для меня было, словно вчера.
Кассир сдала мне две жёлтые тысячи, и одну зелёную, надорванную. Зелёные купюры обменивались на жёлтые, из обращения исчезли, а тут на тебе, появились! Я рассматривала зелёную купюру слишком недоумённо, как забытую старую знакомую, и Захарова сочла это поводом для нападения:
–Слушай, а ты дома в магазин-то хоть ходишь, а? Ты деньги считать умеешь?
По магазинам я не ходила, иначе у мамы не осталось бы вообще никакого досуга.
А Захарова уже проклинала себя, на чём свет стоит, что всё это затеяла. Она застыла на лесенке, ведущую вверх на красную ветку:
–Слушай, может, вернёмся? А твоя мать не будет меня ругать за то, что я нашла тебе эту работу? Ты же говорила, что в библиотеке детской будешь работать?
Сравнила!
–Я ничего ей не расскажу,– заверила я. – И с незнакомыми она не ругается,– боится.
–Но тебе же всё равно в первый месяц деньги на метро понадобятся.
Я же была уверена, что мне хватит карманных денег, которые бабушка давала мне «на мороженое», и которое я никогда не покупала. Я всё продумала, скажу, что устроилась сразу в два места: будто бы днём я работаю в библиотеке, а вечером– в штабе у Татьяны Ивановны. Выборы же, запарка!
Захарова показала мне, как слабоумной, эскалаторы:
–Вот смотри,– видишь?– Ну, просто вторая Проповедница! – Красные ворота, Чистые пруды, Лубянка, Охотный ряд, Библиотека имени Ленина. Наша – Кро-пот-кин-ская. Туда и будешь ездить.
Я очень на это надеялась.
На эскалаторе я спускалась в последний раз в семь лет, да и то не в метро, а в универмаге «Московский», а теперь мне было уже семнадцать. Я испугалась, что не успею сойти с ленты, что меня куда-то затянет, и спрыгнула с неё очень неуклюже и нелепо. И когда мы доехали до Кропоткинской, Захарова спросила презрительно:
–Почему твоя мать бережёт тебя? Почему не показывает тебе Москву?
И я наконец-то воочию увидела жёлтый храм Христа Спасителя, о восстановлении которого тогда столько говорили, как и о монументальных монстрах Зураба Церетели. Захарова облокотилась на ограду и вульгарно, как постаревшая шлюха, или рецидивистка, закурила синий «Союз-Аполлон». Молодой парень стриг траву газонокосилкой, которая стрекотала так, что не было слышно собственных мыслей. Я о чём-то заговорила с Захаровой, но она молчала. Я сильно раздражала её.
Она считала себя ужасно продвинутой, но, родившись в ближайшем Подмосковье, была провинциальной до мозга костей. Захарова преклонялась перед Москвой, она была её идолом.
–Неужели ты никогда не ездила с классом в театр?! – запричитала Захарова. – Мать тебя не пускала?! Как же это так, – не съездить в театр?!
Любовь к театру как-то не сочеталась с «Союзом-Аполлоном» и жёлтыми не стрижеными ногтями. Акрилового и гелевого наращивания и шеллака тогда ещё не было.
–Так сейчас же уже не возят,– сказала я.
В 1992 году, на зимних каникулах (в то время взрослые выходили на работу уже второго января) мы должны были поехать в Москву к психологам, пройти тест, какая профессия тебе лучше всего подойдёт. Тогда это было в диковинку. Стоило всё это пятнадцать рублей, десять надо было сдать сразу, оставшиеся пять– уже на месте за консультацию.
Мама почему-то безропотно дала мне деньги, но потом сказала, что в никакую Москву я не поеду:
–Да какая Москва?! А что я бабке скажу? А если все электрички отменят, на чём вы тогда домой поедете? На такси? А если такси не будет?
Это был бред. Да, пусть новая власть и разрушила всё до основания, но всё же «реформы» и ельцинизм – не война, воздушных налётов не было, и железнодорожные пути никто разбомбить не мог.
Я же, предвидя такие препятствия, попросила Лизу Лаличеву зайти за мной, но мама и здесь нашла решение:
–Мы погасим свет, будто нас нет.
В тот день я встала рано, всё же надеялась на чудо. Но мама выключила свет, Лиза долго звонила в дверь, а мама подглядывала за ней из-за занавески, как воровка:
–Лизка на наши окна смотрит так удивлённо,– сказала она.
И почему она пряталась, как ненормальная? Можно же было просто сказать, что я не еду. Ах да, у нас же было стыдно показаться «домашней девочкой», которую никуда не пускают. В нашем классе все уже в десять лет ездили в Москву за продуктами, только меня на цепи держали.
…А мы с Татьяной Ивановной, всё также молча, прошли мимо какого-то ресторана, рекламного щита кружевного нижнего белья и остановились у особнячка. Она сказала, что прежде, чем войти, нужно нажать специальную кнопку.
Потом я долго называла московский штаб «страной чудес», хотя там мне не понравилось. В московском отделении нашей партии было подчёркнуто аскетично: светлые крашеные стены, в холле – чёрный скользкий дерматиновый диван, куда вмещались три человека. А ещё стулья или кресла, журнальный столик с растрёпанными партийными газетами.
И потянулось томительное ожидание. Я была сильно простужена, чувствовала себя плохо. Татьяна Ивановна болтала с тётками-координаторами из других городов, Надей из Ногинска и Ниной Ивановной откуда-то ещё. Они мне ужасно не понравились, и я думала: как же мне повезло, что у нас работает Захарова, а не они!
Приехал и тот дед с испорченной гортанью, который не допустил меня на работу во Фрязино. Уж не рак ли у него?
Татьяна Ивановна то исчезала, то появлялась. Рядом со мной чего-то ждала девушка лет двадцати двух,– в шляпе и кожаном пальто цвета слоновой кости. И я почувствовала себя рядом с нею такой торфушкой в своих нелепых брюках и фиолетово-голубом плаще с жёлтыми шнурками-завязками. Нет, он был неплохой, но не такой, как это пальто. Но я подумала: ничего, скоро куплю себе точно такое же.
Но вот, наконец-то, нас пригласили. Татьяна Ивановна сказала мне, что бывало и такое, что она ждала весь день, а её так и не принимал нужный человек. И чем же они все так заняты?
Мы вошли в точно такой же подчёркнуто аскетичный кабинет, где был очень неприятный внешне, но очень приятный в общении мужчина из Пушкино, Евгений Валерьевич: чернявый и гибкий, как гуттаперчевый мальчик. Татьяна Ивановна представила меня, как соискателя.
–Евгений Валерьевич, это – Алла.
–Алла тоже из Щёлкова? – тепло спросил он.
–Да. Она живёт рядом с моим штабом.
–Сколько ей до Москвы?
–Час. А на метро– минут пятнадцать.
–Знаете, сейчас же у нас выборы, и всё решает Компотов. На работе, возможно, придётся задерживаться до восьми-девяти вечера. И если Компотов велит брать на работу только из Москвы, то я уже ничем не смогу помочь,– развёл он руками.
Так мы и уехали не солоно хлебавши. Но Татьяне Ивановне вскоре обещали сообщить о своём решении.
Было уже полчетвёртого. Я вслух переживала, успеем ли мы вернуться до шести.
–Ничего, скажешь матери, что со мною была, разносила газеты.
–Так она убьёт меня за то, что бесплатно.
На Ярославском вокзале бабки торговали с рук водкой.
–Не отравишь? – весело спросил какой-то мужик.
–Да ты что!
Татьяна Ивановна сказала:
–Сейчас пойду куплю тебе билет.
Принесла мне его из пригородных касс и по-матерински сказала:
–Убери его в тот кармашек,– на задней стенке маминой сумки была молния.
Пригородные билеты тогда были похожи на игральные карты, с сетчатой зелёной «рубашкой». А во времена моего детства продавались ещё и жёлтые.
Мы с Татьяной Ивановной подчёркнуто медленно ползли по вокзалу. Турникетов тогда ещё не было, железная дорога не превратилась в тюремную зону. Одна из электричек ушла. Я хотела спросить, что же её мы пропустили, но решила, что Татьяне Ивановне знать лучше.
Мы сели. В вагон вошёл молодой парень и важно сказал:
–Всем любителям азартных игр предлагаются пластиковые карты. Не мнутся, не портятся под дождём. Цена одной пачки – десять тысяч рублей. У меня есть открытая – можно посмотреть.
–Мороженое, – доверчиво как-то, шурша пакетами, предложил мужчина с бородой и очень красным лицом, но никто не обратил на него внимания.
А так больше ничего интересного не помню. Татьяна Ивановна опять всю дорогу молчала, билетов, как и утром, не проверяли. Мы так же молча дошли до моего дома, и она пообещала:
–А насчёт работы я к тебе зайду или записку в ящик положу. Надо мне вчера было всё просчитать; и как же я забыла про выборы?
Летом она уже положила мне записку: «Алла, зайди завтра в штаб, принеси две фотокарточки 3х4.
А мы выписывали две газеты, «Московский комсомолец», и местную. Домофоны и кодовые замки тогда были только в Москве, а наша подъездная дверь– грязная, раздолбанная. Газеты воровали, замки ломали. У нас как-то оторвали почтовый ящик и бросили в подъезде.
С замком у нас был целый ритуал. Утром отчим его вешал, я днём снимала. Ключ от него был только один, я его у мамы еле выпросила.
И вот в июне мама пришла бледная, перекошенная от злобы и закричала:
–Что это за письма тебе пишут?! Пошутили, и хватит! Да ты знаешь, что я этой бумажкой вообще могла …, а я её тебе принесла!
И, представьте себе, мне от её криков впервые в жизни стало плохо, как кисейной барышне! У меня началась рвота, вторая, третья. А на следующий день мне надо было сдавать экзамен по биологии.
Я еле встала, еле дошла, но оказалось, что перепутала дни. И я пошла в гости к Вике, лежала на диване, а она меня мучила музыкой группы «Мумми-Тролль».
А потом мы пошли в фотоателье, фотографии стоили семь тысяч рублей. Срочно – в два раза дороже.
–В партию будешь вступать? – спросил меня Виктор Борисович, когда я получила фотографии.
–Буду, только мне мама не разрешает.
–А какие проблемы? Ты же не к Баркашову в РНЕ вступаешь и не в ВКП(б) в 1917 году.
Странно, что мама не вообразила себе тогда, что меня ещё в школе берут на работу,– для этого тоже нужны фотографии.
…Мы приехали в 17.25, я пришла домой в шесть. Меня не ругали, только бабушка заголосила:
–И где человек бывает? Затащат в подъезд пятнадцать человек…
Я забыла сказать, что бабушка устроилась в это самое домоуправление дворником, чтобы подержать для мамы место. Кажется, график уборки там был свободным, а не с шести часов утра. Они втроём, мама, бабушка и отчим ходили мести листья, но даже в такой «бригаде» мама сильно выматывалась.
В эту ночь я очень плохо спала, ворочалась. У меня поднялась температура 38 и 6. Голову объяло жаром, а затем озноб, упадок сил. Для меня этот вояж в Москву был таким потрясением, будто я на часок слетала в Канаду. До того убога была моя жизнь, что я радовалась такой ерунде! Потом я называла это путешествие «днём Исхода», по-библейски.
В пятницу с утра шёл снег, температура спала, но я целый день выплёвывала слизь. Мама купила мне индийские ментоловые леденцы, а потом попрекала их дороговизной. Вечером приезжала с Бахчиванджи её подруга Татьяна Старчикова, с которой они вместе работали, приходила родственница Анна Васильевна. А я слушала «Балладу о брошенном корабле» Владимира Высоцкого, и ощущала себя этим самым кораблём: ведь со мною не хотели дружить мои товарищи по партии, молодые и интересные,– из автопробега.
В субботу снова было собрание вкладчиков. Места мне не хватило, я стояла. Клан Захаровых был озадачен, как им продвигать в народ их общественную организацию.
–В газету надо написать…– испуганно предложила какая-то древняя бабка.
– Да вы знаете, сколько стоит статья?!– буквально взвизгнул наш «народный защитник».– Вы что, думаете, здесь все– миллионеры?!
А его отец, Виктор Борисович, он был такой красивый, такой черноволосый. Ни единого седого волоса! Я попыталась вернуть Татьяне Ивановне деньги за билет, но она отмахнулась.
Глава пятая.
Удушье.
И блаженный Матфей, проснувшись и перекрестив
всё своё тело, встал на рассвете и проследовал в цер-
ковь; став на колени, он вознёс молитву.
Апокриф Деяния и мученичество святого апостола Матфея.
И вот вторник, последний день сентября, пасмурный, холодный-холодный,
промозглый. У детской поликлиники я встретила Людмилу Дмитриевну,– я ещё издали узнала её по салатовой вязаной шапочке и фиолетовому тряпочному пальто с оливковым треугольником на кокетке:
–Здравствуй, Аллочка! Что же ты раскрытая ходишь – холодно так.
–А я сейчас в секту иду!– радостно похвасталась я.
Вот дура!
–А я в аптеку ходила. Заходи, Алла, мы с тобой покалякаем.
Очень надо!
И хотя я не опоздала, Проповедница меня уже заждалась.