–Вот видишь, как, – змеёй шипит Александра.– И костёр разжёг, и мясо съел.
–Так можно ли поклоняться иконам-идолам?! – взвизгивают бабы в один голос.
–Нет,– тихо отвечаю я.
Я поняла, что лучше мне для виду сдаться, иначе меня заставят читать Библию до безумия. Собрались три чертовки из трёх разных городов!
–А поклоняться Троице?
–Нет.
С какими же победными улыбками они переглядывались!
–Не понимаешь? – ласково, как убогую, спрашивает Александра.
–Ничего, ничего, Шура; с Божьей помощью…
И тут меня осенило: да ничего они не поняли! Они же– зомбированные! Вот компьютер считается «умной машиной», а на самом-то деле не может отклониться от заложенной в него программы! И я вспомнила группу «Крематорий»:
Зомби играет на трубе– мы танцуем свои танцы.
Но, видит Бог, скоро, он отряхнёт прах с ног,
Плюнет в небо, и уйдёт, оставив нам свои сны.
Огола, понятное дело, рано или поздно уйдёт из моей жизни, оставив мне на память свой бред.
–Что ж, давайте возьмём молитву. Иегова, благослови Свете благополучно принять крещение…
Это как? Не захлебнуться во время погружения, что ли?
–Ты, Аллочка, не беспокойся, знание истины мы тебе привьём. Сатана будет мешать тебе изучать Библию через родителей!– безапелляционно заявила Огола.– Я проповедовала парню на остановке, и он мне начал про теорию Дарвина, про происхождение Вселенной из хаоса. «А что же тогда ботинки сами себя не сшили?» – «Ой, а правда!» «Так зайди к нам в «Спутник»!»– «Ладно, зайду!»… Значит, Алла, встретимся через неделю…
–Нет, я могу только через две.
–Хорошо. Ты на работу идёшь устраиваться?
–Нет, тут другое. Да меня и не возьмут никуда, мне же нет восемнадцати лет.
–А раньше брали,– удивилась Света. – На неполный рабочий день.
–Сейчас всё по-другому,– глубокомысленно изрекла Александра. – Теперь паспорта с четырнадцати лет дают. По телевизору показывали, как их Ельцин вручал. Мои соседи, армяне, мальчик в четырнадцать лет паспорт уже получил, а девочка старше, но получается, позже брата получит.
–Может быть, Алла, у тебя есть какой-нибудь вопрос? – с надеждой спросила Любезная.
А я из дерзкого озорства возьми и спроси про Оголу и Оголиву. Проповедница распахивает пророка Иезекииля и оглашает:
–«Сын человеческий! Были две женщины, дочери одной матери, и блудили они в Египте, блудили в своей молодости; там измяты груди их, и там растлили девственные сосцы их»,– хищно, нагло, со сладострастным упоением текстом читает «тёзка».
Я уже сама не рада, что это затеяла. И зачем в священной книге так много порнографии? Один сюжет об Иуде и Фамари из книги Бытия чего стоит!
–Так значит, тебя про блуд заинтересовало?– подозрительно и ехидно спрашивает Светлана.– Интересно только, почему?
–Ведь что такое беременность? – патетически восклицает Огола. – Это для родителей твоих– огорчение!
Я от стыда не смею поднять глаза, но говорю:
–Я просто хотела узнать, совпадает ли моё мнение с истиной, что блуд– это идолопоклонство?
–Да, совпадает! Это духовный блуд! Вавилонская блудница! Христианский мир! Ложная религия! Сатанинская ложь!
–А знаешь ли ты о Вавилонской башне?– снисходительно спрашивает Александра.– Недавно в Ираке археологи нашли её фундамент! Её построил Нимрод!
–А как же, читала в журнале «Мурзилка», когда это стало модно…
Я подхожу к специальной высокой подставке для кота, беру Ричика на руки, как младенца. Он выпучил свои тупые стеклянные голубые глаза, высунул толстый розовый язык и зашипел. Я испугалась и выронила его на пол.
–Алла! – укоризненно сказали Огола и Александра.– Он же тебя поцарапает. Он только Злате позволяет так с собой обращаться!
Дамы перемещаются на кухню восхищаться перестановкой, а я спешу уйти. Иду я уже по привычке вкруг, вдоль Пролетарского проспекта.
И тут случилось очевидное– невероятное.
Когда я познакомилась с Оголой, рядом с нами остановились светлые «Жигули», из окошка выглянул русый кудрявый мужчина лет сорока пяти с неприятным лошадиным лицом, и спросил, где улица Советская. Проповедница так страстно ему объяснила, что я решила, что она– щёлковская. И сейчас он же притормозил рядом со мной и спросил:
–Как проехать к Свете?
«Господи, – взмолилась я,– так неужели и он к ней «учиться» приехал? Как же Огола и его зазомбировала?!»
–Что?!!
–Где центр?
Глава седьмая.
Злоключение.
В тот день шептала мне вода:
Удач – всегда!..
А день… какой был день тогда?
Ах да – среда!
Владимир Высоцкий.
Ждать больше было нечего, и я отправилась в Москву одна. Я так мало ездила, и пригородные электрички были для меня такой экзотикой, что я за свои семнадцать лет никогда не видела контролёров! А тут неожиданно всё пришло в движение, все стали шарить по сумкам и карманам, а в проходе, как из-под земли, выросли двое высоких молодых мужчин в пятнистой форме. На проверенных билетах они ставили галочки.
А за окном стояла холодная и радостная осень, и в окна лилось октябрьское золото. И на пути в Москву ничего выдающегося не произошло: ни моего любимого исполнителя, ни того бедняги, собиравшего франки по курсу на операцию.
Приезд в столицу для меня– ритуал, словно я – провинциалка, приехавшая покорять её любой ценой. Я сошла с толпой в пасть метро, всё также «ритуально» приобрела два полупрозрачных зеленоватых жетона, спустилась на эскалаторе на красную Сокольническую ветку.
Но, увы, ехать мне было абсолютно некуда! Абсолютно! Мне нечего было делать в такой вожделенной Москве! И поэтому я решила съездить к своему будущему, как я тогда уповала, месту работы.
Я вышла на Кропоткинской, в районе которой, на Пречистенке, жили в 1925 году товарищ Шариков, доктор Борменталь и профессор Преображенский, покрутилась на Волхонке, посмотрела издали на золотящийся, как эта осень, храм Христа Спасителя. А к штабу не пошла, побоявшись заблудиться. И я решила, что оттачивание маршрута пока что ни к чему, ведь оформлять документы я туда пойду с Татьяной Ивановной.
И я вернулась на станцию. И как её только переименовать не хотели! И в Пречистенку, и в Храм Христа Спасителя, а уже в наше время – в Патриаршую. Но в честь русского революционера-анархиста Петра Алексеевича Кропоткина– всё равно звучнее всего. И Дворец Советов, как было до 1957 года – тоже неплохо.
В то время в метро было много торгашей, это сейчас всё запретили. Чем только не торговали! Газетами, билетами в театр, дипломами, трудовыми книжками. В то время ещё можно было подработать, продавая газеты.
На Кропоткинской стояла чистенькая, небольшого ростика бабушка в аккуратном тёмном платочке. Ей было, наверное, лет восемьдесят. Но главное – не это. Невзирая на её преклонный возраст, комплекцию, в ней чувствовалась громадная внутренняя сила и достоинство, которых не было и быть не могло ни у этой сектантской суки Оголы, ни у моей родной бабушки, в других современных мне бабках, жалующихся на судьбу и упивающихся своими горестями. Не будь у них их «маленькой пенсии», они были несчастнейшими из женщин!
Есть люди,– их немного, – после общения с которыми тебя надолго словно очищает светом. Вот эта бабушка была из таких. Она продавала газету «Молния» партии «Трудовая Россия» Виктора Ампилова и «Завтра», о которых я знала из «Московского комсомольца», который мы давно выписывали, как о диких и страшных, варварских, «фашистских».
Но, ни в этой замечательной бабушке, ни в её товаре ничего угрожающего не было, даже в этом «жупеле»– газете «Завтра». У неё даже логотип был добрый, детский, – с буковками из мультфильма «Ну, погоди!»
«Молния» стоила тысячу, «Завтра» – три. Это было много, я потом узнала, что везде– 2500– 2800 рублей. И я их купила, завозившись с нашими давным-давно обесценившимися деньгами.
–Давайте, я поддержу, – по-дружески предложила бабушка, и я увидела её тёмные старческие зубы, стёршиеся до основания.
Я пишу это, а прошло уже, страшно сказать, двадцать лет! Я ещё буду вспоминать многих людей из массовки моей жизни, которым тогда было семьдесят, и которых уже нет в живых! Почему-то так странно, – знать что стольких, пусть и случайных, но запомнившихся тебе людей, уже нет в живых…
Эх, как ни глупо и странно это звучит, но сейчас я всё бы отдала, чтобы узнать её имя и отчество! Хотя такие простые бабушки, всю жизнь верой и правдой пропахавшие на каком-нибудь заводе или фабрике, любят представляться одними именами, даже без «тёти» и «бабы». Просто, как ни избито это «звучит», «ничего случайного не бывает». И эта совершенно незначительная по всем параметрам встреча заложила вираж в моей судьбе!
Мне, как и всякой подмосковной провинциалке, очень нравился грохот и лязг метрополитена. Мне даже показалось, что лучи солнца, так ярко вспыхнувшей осени и храма Христа Спасителя золотят здесь всё под землёй. Никто не обращал на меня внимания, и не знал, что я – гадкая преступница, сбежавшая из дома. Я – как иголка в сене.
И вдруг над вагонной дверью я заметила стихи Окуджавы, которые меня как током ударили:
Пока земля ещё вертится,
Пока ещё ярок свет.
Господи, дай же Ты каждому
Чего у него нет…
На нашем родном Ярославском вокзале было пятнадцать путей и почти ни одного пригородного поезда! Я села в какой-то, внутри весь замусоренный, обшарпанный, словно бы забытый на путях, поезд, который, так и не набрав пассажиров, вскоре отправился в мои родные, как мне казалось, места.
Напротив меня устроились дед с бабкой. Им было хорошо за восемьдесят, и они не излучали того внутреннего света и силы, как та бабушка, продававшая газеты, наверняка– коренная москвичка. А дед вообще был очень противным, как приснопамятный Илья Аверьянович.
Судя по их беседе, они не были мужем и женой, просто случайно встретились, нашлись, близкие по возрасту, в московском броуновском движении.
Мимо прошли, нарочито противно скуля и мяукая, детишки-попрошайки, сироты. Но бабку их наигранный плач пронял до костей, и она вытащила из кошёлки пакетик из полиэтилена низкого давления, то есть очень плотный, – в такие в 80-е упаковывали годовые расчётные книжки по коммунальным платежам, – и очень медленно и горделиво отсчитала «бродячим артистам» гайдаровскую мелочь, которую уже четыре года нигде не брали, но ещё сдавали на почте за конверты и марки. Эх, старая курица! Ну, хочешь облагодетельствовать побирушек, дай им нормальные деньги, или не давай ничего!
–У меня и аккордеон есть, и мандолина, и контрабас, – грустно сказала женщина. – Я сыну покупала. Он у меня МГУ закончил, физик-ядерщик. Изуродовали его, болеет с двадцати семи лет, а сейчас ему шестьдесят. Вот так и мотаюсь. А мне восемьдесят четыре.
Она вышла ещё в Москве, а дед поехал со мною в область. И хотя я не помнила, какие ландшафты в наших краях, что-то мне не нравилось, и я беспомощно озиралась. А трансляция не работала! Невнятно бормотала.
–Вы куда едете? – вдруг спросил мой сосед.
–На Воронок!– гордо ответила я, решив, что ему просто не хватает общения.
–А он туда не ходит! – злорадно сказал дед, – седой, лохматой, с неприятной краснотой во всю старческую, шершавую щёку.– Это дорога на Загорск, на Александров. Я слышал про ваш Воронок.
И я в ужасе вышла вместе с ним в неизвестность.
–Вы с какого вокзала уезжали?– продолжал, как мне казалось, издеваться дед.– Это вам надо опять в Москву возвращаться. Узнайте в кассе, когда будет поезд.
И он ушёл, а я осталась на незнакомой станции, как птенец, выпавший из гнезда. Здесь было красиво, тихо, золотые деревья. На дороге лежал человек, – «пьяный, сонный аль убитый». Просто как в песне поётся: «На дальней станции сойду, трава – по пояс…»
Я перешла рельсы по точно такому же, как у нас на Воронке, деревянному настилу и по аккуратной лесенке взобралась уже на московскую платформу. Это была какая-то скромная, маленькая станция вроде нашего Воронка, Соколовской, Чкаловской,– как описывают их сейчас в Википедии, «с двумя боковыми платформами прямой формы». Сейчас их почти все перестроили, переложили, а тогда на московской стороне были сложенные из кирпичиков, аккуратные будки зарешёченных касс, крашенных в разные цвета. У нас на Воронке – жёлтые, а здесь– в рыже-коричневые. А на противоположных не было вообще никаких построек.
По платформе лениво прохаживалась женщина в серой шерстяной шапочке с рынка,– и у меня была точно такая же! Я спросила её:
–Это какая станция?
–Вон же написано! – раздражилась она.– Заветы Ильича!
Действительно, над красивой готической аркой были красивые белые буквы.
–А дальше что? – махнула я рукой вглубь области.
–Правда!– всё также раздражённо ответила женщина.
Все эти самые обыденные для нашей страны названия показались мне ужасно странными, как будто я залетела на другую планету. Впрочем, при моей оседлости, просто тюремной жизни на крошечном пятачке, соседняя с нашей железнодорожная ветка и вправду была другой планетой.
–А вы не знаете, как мне до Щёлкова доехать? – не отставала я.
Эта полная, небольшого роста аборигенка была сейчас для меня просто маяком в густом тумане, единственной надеждой.
–А что это такое?– страшно удивившись, пробасила женщина.
–Ну, город такой…– смущённо призналась я.
–Никогда не слышала. Это в Москве, Щёлковское шоссе?
–А это что за город? – спросила я, чтобы хоть как-то сориентироваться в пространстве-времени.
–Да разве это город! – презрительно молвила женщина.– Город– это Москва. А у нас так, посёлок…
И тут мимо нас, не сбавляя скорости, прогрохотала зелёная электричка! Я так надеялась сесть на неё и вернуться обратно в Москву, но не тут-то было! Она в Заветах Ильича не остановилась!
Для меня это был шок, лишний раз подтвердивший, что я попала, словно в фантастическом романе, в какой-то параллельный мир! И я впала в страшную панику, и решила: раз поезда здесь не останавливаются, пойду назад пешком!
Я спустилась с платформы и обречённо, но решительно, зашагала вдоль путей по камушкам. После я назвала в своём дневнике свой незапланированный марш-бросок via dolorosa – «скорбный путь». Кощунственно, конечно, ведь всё же это – о крёстном пути Христа.
Было где-то полвторого дня. Я немного успокоилась и рассудила, что ехала сюда от вокзала час, значит, не могла оказаться чересчур далеко. Я шла, молилась, обещая Господу, что «если выберусь отсюда, то поставлю в церкви свечку». Пришла беда, громовую свечу сулят, всё обошлось– грошовой не дождёшься.
Я о многом передумала, идя в тонкой подошве по острым камням железнодорожной насыпи. Я вспоминала Оголу, Свету, Татьяну Ивановну, и все они казались мне такими далёкими и недоступными!
А это были шикарные, красивейшие, прекраснейшие места! На той стороне– несколько невысоких, ещё зелёных бугорков. И золото, золото листвы! А мимо меня промчалась в сторону Москвы ещё одна электричка, показавшаяся такой же мёртвой, как и та, не остановившаяся на станции.
А рельсов стало больше, вот на запасном пути – коричневый товарный поезд. Я обогнула его длинное сочленённое тело и… увидела небольшой, как мне показалось, полустаночек и… людей на нём! А для меня это было в тот момент то же самое, что Робинзону Крузо найти Пятницу! А тут– целая неделя! Или– Двенадцать месяцев, как в моей любимой сказке!
И я деловито крикнула им:
–Это какая станция?
И все повернулись ко мне:
–Пушкино, – ответил молодой рыжевато-русый мужчина с усиками.
Это было легче,– про город Пушкино я слышала, Татьяна Ивановна постоянно моталась туда по партийным делам.
–А дальше что? – всё собирала я по кусочкам мозаику.
–Мамонтовка.
Это было ещё проще, там весь десятый класс проучилась в частной платной школе моя подруга Наташа Барсукова!