–А как до Воронка доехать? – спросила я, уже ни на что не рассчитывая.
–От Мытищ,– спокойно, как о вещи самой обыденной, ответил усач.– Ты иди сюда, что ты там-то стоишь? Вон там ход есть.
И действительно, сбоку была пристроена неудобная железная лесенка.
И я взошла на платформу, как, наверное, Афродита из пены на Кипрский берег. Впрочем, мне всегда нравилась Афина Паллада.
На мне была кожаная куртка, которую я носила уже четвёртый год, единственные широченные брюки трапецией и красивые полусапожки с чёрным искусственным мехом на высоких квадратных каблуках. Они были ровесницами куртке, их купила мне бабушка, а мама, помнится, спросила: «Ал, а ты как учишься-то? А то мы такие вещи тебе покупаем…» Не самая удачная обувь для хождения по железнодорожной насыпи. Шея туго обвязана старым коричневым платком. И опять навеяло:
Стою на полустаночке
В цветастом полушалочке,
А мимо пролетают поезда.
А рельсы-то, как водится,
У горизонта сходятся…
Мне запомнилось, что на «полустанке» было шесть человек, – четверо молодых мужчин, старый, очень противный, испитой дед и одна женщина, потерявшая облик: пропитая, прокуренная, страшная. Возможно, их было и больше, просто я перечислила тех, кого запомнила. Все они курили: усач, в приличной кожаной куртке, мой путеводитель, сидел на корточках, а их единственная «дама» со стрижкой «сэссон», в тренировочных штанах, в точно такой же мужской позе. От них шла агрессия, и я боялась их. Но кто ещё укажет мне дорогу домой?
–Мытищи, а там на Монино, Фрязево, Щёлково,– вновь сказал усатый.– Фря-зе-во. Там спросишь.
–Я с мамой поругалась и уехала,– сказала я, хотя едва их это сильно волновало.– Она меня в субботу в Москву не пустила. Так что родителей надо слушаться.
–А я когда перестал слушаться?– с издёвкой спросил усач своих друзей.– С пяти лет.
–Во, тут с родителями ругаются,– сказал тёмноволосый мужчина в старом спортивном костюме,– а тут не знаешь, куда ехать: то ли в Москву, то ли в Клязьму!
Ещё одно «инопланетное» название! Клязьма– это же наша щёлковская река!
–Во сколько ты уехала-то? – всё так же с издёвкой спросил усач.
–В 10.32.
–Что ж ты так с родителями поругалась?
Я не стала говорить, что мы почти каждый день ругались очень страшно, только я никуда не ездила, варясь в нашем жутком котле скандалов.
И все они от скуки страшно озаботились моей дальнейшей судьбой, обсуждая мои дальнейшие перспективы.
–До Мытищ она за двадцать минут доедет,– сказала всем женщина.
–А ты на автобусе. На сороковом,– уже по-братски посоветовал усатый.
–Да у меня денег нет…– стыдливо призналась я. У меня остались две синенькие сотки.
А я и не знала, что сороковой автобус ходит так далеко! Мы с Викой однажды ездили на нём в Ивантеевку.
–Нельзя от мамы уезжать без денег,– глумился противный дед,– длинный, нескладный.
–Да я что, знала, что ли?
Здесь все любили собак.
–Лайка – она с хвостом колечком? – оживлённо спросила женщина.
–Ему самому жрать нечего, а он ещё трёх собак держит!– с уважением сказал про кого-то усатый.
А я подумала: да как же такое бывает, что дома есть нечего, сейчас же не блокада! Лично мы очень много еды выбрасывали!
От Москвы прогрохотала пустая электричка. Да что ж они здесь все такие «нежилые», неживые, как в страшном фантастическом фильме!
–А этот куда поехал? – с тоской в голосе спросила я своих «спасителей».
–А он в парк пошёл,– по-братски объяснил усатый, мой «опекун».
Мужчина в тренировочном костюме, тот самый, который не знал, куда ему ехать, стал рассказывать про субботнюю ссору с женой, перемеживая всё запредельным матом. Оказалось, что он освобождал в 1995 году Буддённовск от Басаева.
Мы были одни, а тут на заброшенную, как мне показалось с перепугу, платформу, стал подтягиваться народ. Просто было «окно» в расписании, а я о таком даже не знала.
Мимо нас прошла девушка в очень короткой белой юбочке. Мне казалось, что мой усач засмотрится на её изящные, тонкие ножки в прозрачных серых колготках, а он на неё даже внимания не обратил, что удивительно!
Но вот откуда-то издалека приехал мой поезд.
–Смотри, опять не проспи,– сказал усатый.– Значит, тебе на…
Я села в последний вагон напротив женщины в шерстяной шапочке и доверчиво спросила её:
–А когда будут Мытищи?
–Я вам сообщу,– очень любезно пообещала она.
Следом за мною вошёл высокий тёмноволосый мужчина с густой пышной бородой и чёрной шерстяной шапочке,– он был из тех, стоящих на платформе. Он кивнул мне и сказал от души:
–Удачи!
–Спасибо.
Бородач предлагал немногочисленным дневным пассажирам газету «Мир новостей», а я жадно уставилась в окно на совершенно новые для себя места. Вот уплыли два маленьких домика в жёлтых деревьях, церковь. Здесь было очень красиво, лиственно, лесисто. Мамонтовская, где училась в частной школе Наташа, Клязьма, куда, видно, к мамочке, собирался ехать матерщинник из Буддённовска, Тарасовская, Челюскинская, Строитель… Как всё это странно, как это ни глупо.
–Следующая – ваша, – сказала мне женщина напротив.
–Спасибо.
Я ринулась в тамбур и, еле-еле дождавшись, выскочила на платформу у самого подножия знаменитого моста. Ух ты, Мытищи! Всё в фирменные алых тонах! Я кинулась к полному мужчине с усами, который здесь работал, -торговал али ещё что:
–Как до Воронка доехать?!!
–Иди вон туда, на первую платформу,– по-отечески показал он.
Только мне никто не сказал, что на Пушкино иногда тоже отправляют поезда с этой же платформы, а не с родной второй, а то было бы дело!
Но я доехала без приключений. Написала вечером в своём дневнике: «Вечная слава Мытищам! Да здравствуют Подлипки, Болшево! Благословляются ныне, присно и вовеки веков Валентиновка, Загорянка и Соколовка! Воронок!!!»
Я вернулась в половине пятого вечера и отчим, – трезвый, – с издёвкой спросил:
–Ты на работу, что ли, устроилась? Я ещё в двенадцать часов пришёл!
Но он меня не выдал.
***
Уж не бронхит ли у меня? В дождливые ночи, всегда в пять часов утра, нападает кашель. Хорошо, что мама ничего не слышит, иначе устроила бы скандал.
Да нет, это– фарингит. Горло может и не болеть, а кашель – утренний, затяжной, мучительный.
***
На следующее утро я была под таким впечатлением, будто побывала где-нибудь в Японии, у подножья горы Фудзияма. Я раскрыла «Малый атлас СССР», и, как очарованная, уставилась на карту «Окрестности Москвы». Меня заворожили названия городов и посёлков, очень хотелось везде побывать, но это было невозможно!
А уж как меня впечатлили «покупочки мои»,– «оппозиционная пресса»! «Молния» «Трудовой России» – ничего особенного, разве только смелый политический юмор. Зато «Завтра»…Я и не знала, что бывают такие газеты,– интеллектуальные, без грамма пошлости, в отличие от всеми любимого «Московского комсомольца»! Передовица Александра Проханова «Пётр Первый, Сталин и скоморох Бориска», карикатура Геннадия Животова, где чеченский чабан погонял баранов с мордами наших правителей. Он был так мастерски прорисован, что, казался живым со своими овечками, вот-вот соскочит со страницы!
Полоса «Символ веры» в честь семидесятилетия со дня рождения приснопамятного митрополита Иоанна, о котором знала из «Дикого поля» Невзорова, просто за сердце схватила, хотя я почти никогда не была в церкви.
Там была и литературная страничка «Круг чтения», и стихотворение Игоря Ляпина «Гимн Советского Союза». «В электричке полусонной», неприятно напомнило о той пустой, замусоренной, обшарпанной, на которой я попала в Заветы Ильича, но и нейтрализовало тягостные впечатления:
Кто-то спал, а кто-то слушал,
Кто-то слушал и дремал.
И тоже было солнечно, драгоценно и холодно, и утреннее солнце золотило верхушки наших старых тополей. Я написала записку Татьяне Ивановне, бывающую в Москве регулярно,– попросила покупать для меня газету «Завтра» (разумеется, с отдачей денег), но она мою просьбу проигнорировала, как игнорировала всё, со мною связанное, такой надоедливой.
Я отнесла записку рано утром, как в сентябре– открытку с поздравлением, и больше никуда в тот день не выходила, так как боялась маминого гнева, издёвок и доноса отчима. А он снова пришёл трезвым, и опять стал издеваться!
***
В субботу мама принесла газету «Русский порядок»:
–Понаехали фашисты в беретах, говорят мне: «Возьмите, девушка». Я взяла. А мальчишки,– лет двенадцати, – бегают по рынку, раздают. Заплатили им, наверное. Вот тебе бы такую работу!
Опять её странные мечты! Но, в то время за всякие партийные работы ничего не платили. Сейчас хоть стали, – копейки. То ли деньги появились, то ли совесть. Или всё сразу.
Это издание оставило тяжёлое впечатление. В детстве я очень любила Первомай с флажками и шариками, а там сообщалось, что наши канувшие в Лету демонстрации взяты от древних ацтеков, где жрец на ступеньках Мавзолея, подобному нашему на Красной площади, сдирала с человека кожу, надевал её на себя, и носил, пока она на нём не сгниёт.
***
Я сказала Оголе, что смогу встретиться с ними через две недели, потому что мой отчим на двадцать четыре дня уходил в отпуск. Пойти к Свете с раннего утра я не могла,– это подозрительно. Почему-то перенести на другой день, на послеобеденное время, мне и в голову не пришло.
Я, как всегда, тянула до последнего, и только в понедельник, уже во второй половине дня, написала записку:
«Дорогая Света! Передай, пожалуйста, мои извинения Раисе и Александре, но я не смогу прийти завтра на изучение Библии (по семейным обстоятельствам). Занятия не смогу посещать до 18 ноября. Алла».
У Светы была тамбурная дверь, и я сунула записку в щель. Почтовый ящик она проверяла регулярно, так как состояла в переписке. Но я подумала: вдруг сегодня она уже не станет? А с «тамбурными» соседями она дружит, ей всё отдадут.
Какой же я тогда была дикой, потому что по злой воле матери всё время сидела дома! Нет бы просто зайти, поговорить, – тем более, что мне очень нравилась Света, и я ходила на занятия… не совсем из-за неё, просто от тотального и фатального одиночества. Я же боялась столкнуться со Светой во дворе!
А всё облетело и будто вымерло.
А на следующий день случилось что-то странное. После обеда в дверь заколотили, затрезвонили. Отчим открыл, и какая-то бабка заголосила:
–А Барсукова Галина здесь живёт? Это – девятнадцатый дом?
–Он у речки,– сказал отчим.
Но никакого дома № 19 по нашей улице не было. Самый последний– это № 18\2, а по нечётной стороне -№ 17/3, а дальше, за железной дорогой– уже колхозные поля.
Как же я тогда испугалась! Я решила, что Огола выслала мне вослед разведку. Сейчас это смешно, а тогда было жутко. Но я боялась не их, а матери. Какой скандал она мне устроила бы! Я ещё не знала, что при всей своей навязчивости «свидетели Иеговы» ко всему и ко всем равнодушны. Не хочешь общаться с ними– не надо, никто тебя преследовать не станет.
В среду я стояла на площади у киоска, как вдруг услышала:
–Приветик! Не узнаёшь, что ли?
Зелёные глаза, сухое бледное лицо, розовая помада, волосы полностью убраны под модный чёрный беретик. Света! А внизу – Злата, «упакованная» в зелёный с малиновым космический скафандрик-комбинезон.
–А кто у меня на квартире занимался? Знаешь, а Раиса сама не пришла,– заболела, что ли? У неё– давление, да и возраст, конечно…
Эх, пропустить такую возможность, – пообщаться со Светой наедине, без этой ненормальной!
–Значит, тогда до восемнадцатого. Будет у нас такая… передышка.
–А я уже переживала, думала– подвела людей…
–Да что ты, что ты, прекрати! – Я снова смущённо уставилась в витрину, где лежали отрывные календари, как Света снова окликнула меня:– Ал, вот забыла тебе отдать,– и вручила мне яркий глянцевый буклет «Будут ли все люди когда-нибудь любить друг друга?»– Сейчас наша благая весть прошла по миру, вот мы всем раздаём…
Дома отчим спросил меня:
–Что, газету купила?
–Нет, это у нас тут секта всем бесплатно раздаёт. У меня уже целая пачка.
–А почему мне никто ничего не даёт? Дай посмотреть!
И я написала в своём дневнике: «Я знаю, что в секте меня любят. Света так нежно простилась со мной, что сердце не могло не дрогнуть». Какая чушь! Это просто «бомбардировка любовью»!
А мне всё равно надо было обдумать, что же со мною случилось.
Глава восьмая.
Немного солнца, немного снегу.
Зачем я вас, мой родненький, узнала?
Зачем, зачем я полюбила вас?
Ведь раньше-то я этого не знала,
Теперь же я страдаю каждый час!
Из песни «Я милого узнаю по походке».
Я никогда не забуду этот холодный и серый октябрьский день, понедельник, когда отчим пошёл в отпуск, а я, как и всю мою короткую жизнь, не знала, чем себя занять. Я сидела за столом в своей маленькой комнатке и пыталась читать японские новеллы в толстом сборнике, но они были скучные, а точнее – не по зубам, мне не по возрасту, ещё недоступные моему пониманию.
Было очень пасмурно, ветер жестоко рвал износившуюся за лето листву. Мне стыдно и страшно вспоминать сейчас, но я не выносила, когда мои родители были в будний день дома, у меня была с ними просто какая-то биохимическая несовместимость! И не только у меня, но и у всех моих одноклассников! Это же ужас какой-то! Просто это бесовское, чёрное время, древнейшее китайское проклятие – жизнь в эпоху перемен, разрезало нас, отцов и детей, наше жизненное кредо, жестоким острым мечом, и мы отталкивались друг от друга, хотя и были разными полюсами! Простой пример: родители – за соборность, дети – за индивидуализм. И это притом, что я, Вика, Наташа и в некоторой степени Лиза были устаревшими людьми! Конформистами, диссидентами в новом российском обществе. (А диссидент – это ещё и сектант!)
И самое страшное, что и мама, и отчим считали такое моё патологическое состояние совершенно нормальным, и понимали, как мне тяжело с ними! И извинялись за то, что сидят со мною в одной квартире!
Несколько лет, ещё с советского времени, отчим работал грузчиком на базе в Хотове, но его уволили, и он еле устроился на хлопчато-бумажный комбинат (мой дед трудился там на старой фабрике, а отчим– на новой). Он проработал там года три, и каждое лето их отправляли в трёхмесячный отпуск. Мама говорила мне шёпотом, очень сочувствуя:
–У меня для тебя плохие новости– наш Вова опять идёт в отпуск на всё лето!
А я все каникулы тупо ходила по своей крохотной комнатке кругами и из угла в угол, как по камере-одиночке. Хотя почему «как»? Это и была моя страшная тюремная камера! Я там такие мощные икроножные мышцы себе накачала, будто была мастером спорта по спортивной ходьбе!
Но, как же я тосковала по своим новым знакомым, как мне хотелось с ними дружить, хотя я и понимала своим скудным семнадцатилетним умишком, что они люди – непутёвые, опасные, и даже криминальные. Да, они отнеслись ко мне как к неразумной младшей сестрёнке, но это днём и в людном месте, а что было бы ночью на безлюдье?
В субботу, в серый пасмурный день, моя смертная тоска достигла своего апогея. Я смотрела в окно, выходившее на южную сторону, – между домами можно было выйти к железнодорожной насыпи, и думала: куда я сейчас смотрю, есть ли там Пушкино, и есть ли там сейчас они? Нет, Пушкино – позади нашего дома, с запада.
Я поражалась самой себе: я ненавидела, когда мои родители по выходным, или в будни вечером, пили водку и «говорили за жизнь», всю свою муть и слизь. Но я хотела дружить с теми, кто ещё хуже!
А ещё я влюбилась. В того самого бородача, что торговал бульварной прессой и так искренне пожелал мне удачи. А лет ему было, наверное, уже тридцать пять – сорок пять. И чего я только не навыдумывала! Да и что я в своей глухой изоляции вообразить могла, только прочитанное в книжках да увиденное в кино! О семнадцать лет, возраст любви, а тут – полный вакуум! А на безрыбье и рак– рыба.
Но на следующей неделе ветер разогнал тучи. В первой половине дня я стояла на углу своего дома. А мимо нас все ходили со станции. И ко мне подошёл молодой парень, темноволосый, с грубыми, как и у всех в 90-е годы, чертами лица, и очень вежливо спросил, как пройти в центр.