- Надо, - ответил я, - ты пойдешь?
- Нет, неохота.
- Вот и мне тоже.
Рыбалка - странное занятие, и многие вполне обоснованно не могут понять ее логику. Если мы тратим время и силы ради поимки рыбы, то почему она... совсем не важна в итоге?
Я выключил торшер, и мы лежали с отцом в полной темноте на одной кровати, укрывшись одеялами.
- Спишь? - спросил я.
- Нет...
- А вот скажи, как думаешь, почему бывает, что дети и родители друг друга не понимают?
Папа помолчал, я слушал его хриплое от курения дыхание.
- Всё относительно, сынок, - сказал он. - И от времени зависит. Бывает так, что дети не понимают родителей, или наоборот. Когда ребенок маленький, он не понимает родителей по одной причине, повзрослеет - находит другие.
- Ну а в общем?
- А в общем всё это идет к запоздалому раскаянию. Моего отца нет уже тридцать лет, и знаешь, я во многом, если не во всем, если смог бы повторить, вел бы себя с ним иначе. Это не значит, что у нас были конфликты, совсем даже наоборот. Просто сейчас уже понимаю... а сделать, поменять ничего нельзя.
- Странная штука, - сказал я. - Ладно, давай спать, а то завтра мне на работу ехать.
- Спокойной ночи.
Папа заснул быстро, словно ребенок, а я еще долго смотрел в потолок, слушал дождь, равномерный храп и хриплое посвистывание отца, и думал...
Почему мы все постоянно совершаем какие-то ошибки, большие и малые, словно обречены на них? Вот и религии учат, что человек в силу несовершенства ежеминутно грешит. Христианство предлагает покаяние как выход, но ведь это не избавляет от повтора глупостей. У каждого допущенного промаха всегда найдется объяснение - причинам им незрелость, самоуверенность, тщеславие, нежелание слушать советы. Масса всего. Но в любой случае получается так, что жизнь - всегда неудача?.. Совершить какое-либо действие или промедлить - и то и другое станет ошибкой, просто с какой стороны посмотреть. Считать себя безупречным - ошибка. Считать, что имеешь право на ошибку - тоже. Все ошибаются и платят. Вот Звягинцев, если бы он не помог тогда старику донести книги, то, скорее всего, не попал бы в такой переплёт. В какой-нибудь другой - да, но не в этот. Но отказать пожилому человеку - разве это правильно?
Я повернулся лицом к стене и стал прокручивать в голове те или иные события из своего прошлого, и понял, что всё, до последней минуты, в том числе покупка дома, сегодняшняя рыбалка, чтение чужих записей содержит в разной мере элемент ошибки. Но тогда что же, стоит просто об этом не думать и всё?
Поняв, что не усну, я медленно встал и спустился на первый этаж. Какую бы еще ошибку совершить? Я взял сигарету из пачки отца - она промокла, плохо зажигалась, и я тянул ее, сидя на крылечке. В прохладном воздухе сильно пахло мясным варевом - кто-то из дачников припозднился ужинать. Меня окружали большие и малые детали чужой жизни. Казалось бы, вот мы, живем в городе, спиной друг к другу, но при этом совершенно чужды.
Где начинается чужое? За крыльцом моего дома. Но и он, этот дом, наполнен чужими переживаниями, вещами. И хотя бы это, раз мне не спится, нужно сегодня попробовать исправить.
Я бросил окурок, и, включив на первом этаже свет, стал собирать книги по истории КПСС, кассеты, обрывки и прочий хлам в коробку из-под телевизора. Я подумал - зачем нужно вообще... хранить на даче, в гаражах коробки от телевизора и других приборов, а не выбрасывать их сразу же после покупки? На всякий случай, а мало ли. Так и во всем мы поступаем, а потом жалеем, что жизнь наша наполнена сотнями ненужных связей, предметов, людей...
Закончив с уборкой, я взял в руки тетрадь... Случайно уцелевшая достойная вещь в море ненужного барахла. Тетрадь, а теперь еще и отец поведали мне удивительную историю. Выходит, что я потомок палача, сломавшего судьбу хозяина этой дачи. Если бы я не раскрыл тебя, тетрадь, то и не узнал бы об этом. Прочесть тебя было бы ошибкой, равно как и не открывать вовсе.
Эта мысль вновь и вновь приходила ко мне, словно надоедливый, жадный до крови комар в комнате, злиться на которого и отгонять, в общем-то, было лишено смысла.
- Завтра на работу надо, - сказал я, но понял, что вряд ли усну. А раз так, лучше почитать, чем мучиться в темноте от бессвязных философских мыслей. Тем более, осталось и не так много страниц, так что я успею дочитать воспоминания Звягинцева до рассвета.
12
Подчиненные Пряхина вывели меня из комнаты. Я нелепо перебирал ногами - у меня не было опыта ходить под конвоем. Невольно сутулясь и ежась, я каждый миг ожидал тычка, а то и удара, но меня не трогали. Проходя по коридору и глядя на обои, которые впервые показались мне мрачными, я лишь слегка повернул голову в сторону комнаты, не решался, но потом поборол трусость и крикнул:
- Мама, держись! Не плач, меня отпустят! Всё будет хорошо!
Один из провожатых больно сжал мой локоть, я в ответ лишь свел брови и опустил голову. Будь, что будет.
Меня вновь вывели на лестничную площадку. Спускались мы так быстро, что я будто летел и ждал, что вот-вот сорвусь и, ломая шею, кубарем покачусь вниз. Когда же передо мной распахнули дверь парадного входа, я обрадовался свежему ветерку и солнцу, которое, казалось, не знало и не могло знать о совершаемых на земле злодеяниях и несправедливости. Сердце сжалось от пьянящего запаха цветущей сирени. Фиолетовый огонь деревьев во дворе показался мне жгучим, прощальным, кладбищенским. Весна земли была отравлена этим дурманом. Но я знал, что там, далеко-далеко, на прекрасном безгрешном Солнце царила самая настоящая Весна, она была так недосягаема, что не слышала крика, когда мне впервые в жизни выкрутили руки. Меня грубо запихнули в "воронок", опять возник яйцеголовый, который теперь казался еще жестче и злее. Меня повезли, и, глядя в окно, я прощался с родными, с этим двором, деревьями, молодой травой. Я почему-то решил, что меня вывезут далеко-далеко, прямо сейчас отправят в страну вечного холода и снегов, где я сгину в одиночестве, так и не поняв, за что был приговорен, наказан, обречен на угасание и смерть.
Яйцелоговый обернулся и посмотрел так, будто сказал: "Какие снега, какие вечные льды, я удавлю тебя немедленно!"
Он опустил на моих окнах шторы, и я уже не мог видеть, куда меня везут...
Ехали мы недолго. Остановились лишь на мгновение, к водителю подошел кто-то, и спустя мгновение он тронулся, резко завернул и выключил мотор.
Впрочем, закрытие штор оказалось лишней затеей, возможно, так требовалось по правилам. В доме работников НКВД, во дворе "семидесятки" я бывал прежде, потому сразу узнал его. Но это было в какой-то чужой, неведомой жизни, с которой я, видимо, уже не имею ничего общего. Нет больше времени дружбы моего папы и майора Пряхина. А ведь они были так близки с детства, всегда поддерживали друг друга, папа доверял ему... Теперь человек, которого я лишь недавно тепло называл дядей Женей, устроил мне допрос, а отец сидел молча и белее мела. Судьба его, скорее всего, теперь была до боли похожей на мою.
В серый дом мог попасть не каждый. Мне вспомнились слова Карла Леоновича, сказанные прошлой весной в день нашей встречи, что лучше бы и не попадать. Как он был прав! Дом был автономным, во дворе стояла своя водонапорная башня, имелась котельная и даже магазин. И все ради того, чтобы никто не мог узнать об иной, жуткой стороне этого здания под номером семьдесят. Помимо хозпостроек тут располагалась и тюрьма - такая же серая, как и основное здание, похожая скорее на массивный сарай с круглыми решетчатыми окошками.
Меня вытолкали из машины, повели. Я смотрел под ноги, потом стоял лицом к стене, мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать противных лязганий петель и замков. Меня ввели, и с тяжелым ударом двери за спиной, в душном мире одиночной камеры для меня навсегда закрылось мое беззаботное, светлое прошлое. Я - в тюрьме, а значит, преступник. Мое пребывание здесь уже можно принимать как доказательство этого, ничего больше не нужно. Но ведь я ни в чем не виноват... Я присел на голую холодную кровать, поджал под себя колени, и, вцепившись руками в волосы, сидел так очень долго. Может быть, я и на самом деле совершил что-то ужасное, противозаконное, просто сам этого так и не осознал? Вдруг Карл Леонович и вправду был не тем, за кого себя выдавал? А раз так, мне нет, и не может быть оправдания.
Весенний день неспешно отгорал, и лимонный свет его, с трудом проникая через решетку, блекло отражался квадратиками на шершавой стене.
А вдруг и правда я...
Этот ползучий "вдруг" - черный, писклявый, как камерная мышь, но при этом злой и холодный, словно судья, пришел ко мне после заката и шептал, шептал на ухо свои липкие мысли, приводил все новые и новые тошные доводы.
Карл Эрдман - агент фашисткой Германии?.. И он действовал не один. Большинство людей, с кем водил знакомства, особенно немцы, у которых он доставал книги (я же помогал их покупать!) также по данным госбезопасности были вражескими элементами. Я качал головой, больно кусая ладонь, прося внутренний голос, эту неумолкающую в тишине и одиночестве сволочь замолчать. Временами мерзкий "вдруг" соглашался уйти, но потом подступался ко мне вновь и нашептывал гнусь с самого начала. Он заходил все с новой и новой стороны, колол острыми ногтями душу, обволакивал меня холодным мороком наползающей ночи. Я ежился, надеясь забыться во сне, иногда видел обрывочные, перемешанные с несусветной чушью образы минувшего долгого дня - я плыл по реке, и за мной в полном обмундировании гнались сотрудники НКВД. Порой они глубоко ныряли, хватались за мои ноги и тянули ко дну. Потом видел девушку с черными косичками, но говорила она голосом Пряхина. Слышал птиц - далеких, плачущих протяжно в далеком небе. Затем я стоял, мокрый и босой, в пустом и темном храме.
Лязг засова вынудил меня поднять воспаленные веки. Караульные принесли какую-то баланду в железной миске и ушли, а я провалился в глухой колодец сна, но только на миг.
Меня ударили по ногам, и только я вскочил, получил ладонью по щеке. Я едва успел рассмотреть обидчика. В темноте камеры он возвышался черным силуэтом, и в широких галифе он напоминал толстую стрелу. Человек молчал, и, убедившись, что я пришел в себя, просто ушел.
Я с самого утра ничего не ел, но на миску смотрел с отвращением. И когда вновь опустил голову, то снова услышал лязг, шаги и получил новый удар. Так продолжалось несколько раз за ночь, мне умышленно не давали спать, и, не в силах терпеть, я с трудом поднялся и стал ходить, покачиваясь, из угла в угол. Несмотря на боль, обиду и усталость голова прояснилась, будто пролилась свежая, холодая струя воды. Как долго будут насиловать меня? За что? Не в силах стоять, я рухнулся на койку, но, услышав скрип двери, поднялся. Мой мучитель не отходил от двери, всё время следил в глазок. Время стерлось, тишина залепила уши, словно глина. Я уже не мог поднять голову, и, понимая, что надо мной вновь стоит этот изверг, я мысленно попросил помощи у Бога, чтобы боль от удара не была такой сильной. Но меня не трогали. Теперь я увидел не своего мучителя в галифе, а яйцеголового провожатого. Злоба дрожью прокатилась по всему телу, захотелось улыбнуться и сказать: "А, и тебе сегодня не до сна?" Но я молчал, глядя на его маленькие, как у Гитлера, усики.
- Ну что, Звягинцев, желаешь во всем сознаться? - я впервые услышал его голос, и он показался тонким, визгливым, как у истеричной женщины.
- В чем? - прошептал я.
- Во всем, - и он протянул мне бумагу. - Ни тебе, ни нам нет смысла тратить время, зачем лишние допросы и муки? Правильно я говорю? - он смотрел на меня, не моргая, и глаза казались нарисованными на бледном безучастном лице. - Ведь всё совершенно ясно, Звягинцев. Ясно, как днем!
Я не находил сил прочесть то, что мне подсунул яйцеголовый, и, стараясь собрать волю и внимание, смотрел, как он расхаживает из стороны в сторону, как медведь в клетке, и чеканит рубленными фразами:
- Отпираться совершенно бессмысленно. Твоя вина полностью доказана. Следствие располагает восемнадцатью доносами на тебя, - он остановился, согнулся, я чувствовал запах чеснока и ждал, когда закончится эта мерзкая пауза:
- Первый донос на тебя поступил еще в начале весны, партийную бдительность проявил товарищ Гейко, - он говорил так, будто доставал из рукава френча главные козыри. - Степан Степанович сообщил нам о твоих связях с антисоветским элементом, но он как честный человек не мог даже догадаться, что ты связался с целой группой врагов советского народа. С группой, хорошо законспирированной и отлично подготовленной для ведения подпольной, изощренной подрывной деятельности. Ведь об этом ты, конечно, ничего не говорил Гейко, когда принес статью о вашем главаре?
- Если бы всё было именно так, - я удивился спокойности своего голоса. - То тогда в чем смысл, мотив писать об Эрдмане в газету и тем самым выдавать так называемую подпольную банду?
- Да, ваша группа действовала нагло, на удачу. Возможно, вам поступило задание из Германии легализоваться, это мы выясним очень скоро. Товарищ Гейко оказался проверенным и бдительным идейным борцом с такими, как ты и твои подельники. Не на того напали! И не только он. В доме на улице Чернышевского жильцы дали подробные показания о вашей шайке, паролях и тайной сходке. Каким надо обладать изощренным, кощунственным воображением, чтобы желаемую вами победу мирового зла на всей планете - фашизма, именовать весной мира? Наглецы, мерзкие служаки! Знаешь, как лично мне, человеку, прошедшему гражданскую войну, было противно соглашаться с тем, чтобы подождать и не брать вас всех и сразу! Но я выполнял приказ, и мне нелегко было ждать сегодняшнего дня, когда наконец-то раскрыли вас всех.
Я не знал, что ответить на этот бред.
- Мы следили за вашим главарем, Эрдманом, за его подельниками и тобой, единственным русским, завербованным в немецкой профашисткой группе. Благодаря проверенным людям нам удалось в самом начале, можно сказать, в зачатке предотвратить вашу попытку передать шифровку в Германию под видом научных работ. Собственно, ваша наглая вылазка дала следствию последние улики.
- То есть, Карл Леонович все-таки... попытался передать рукописи?
- Да, именно! Но ему не удалось отправить шифровку дальше Воронежа. Так вот!
Слеза сорвалась, покатилась по носу, повисла на моей верхней губе: бедный Карл Леонович, неунывающий человеколюб, идеалист, борец за мир и праведник! Вот где ты пропадал эти дни - искал верных людей, чтобы отправить на Запад свои работы, веря, что они помогут! Ну почему же ты ничего не сказал мне? Я бы попробовал тебя отговорить, зная, как это опасно! А ты не знал, а если и знал, то отказывался трусить, медлить. Наверное, ты посчитал, что пришел день, ради которого родился на свет. Что вся жизнь, открытия, бессонные ночи, разочарования, откровения и труды были нужны именно для этого. Я представил, как Эрдман сидит, перед ним на столе - отпечатанные рукописи, и он думает, как выпустить их, словно глашатаев, из своей душной каморки. Отправить птицу мира и предотвратить большую войну. Да, да, он говорил, и не раз: "Только правда остановит это! Солнце светит для всех, и если спрятаться от его лучей, это не значит, что оно не существует, ведь именно Солнце - источник света материального, а Бог - причина всему. Когда, словно гром, прогремит истина, солдаты бросят оружие, покаются, и начнется эра созидания! Двадцатый век пошел по кривому, темному пути, и именно теперь у нас есть шанс вернуть его на тот путь, который ему предначертан! Не путь войны, горя и слез, а мира и Весны!"
Вот что он хотел! А эти... Я следил за яйцеголовым, и он напоминал мне бездушного охотника, обложившего сетями невинных зверьков.
Бедный, бедный Карл Леонович.
- Так вот, Звягинцев, у тебя есть единственный путь - раскаяться во всем, и сотрудничать со следствием. Внимательно ознакомься с этой бумагой. Считай, что мы идем тебе навстречу, хотя с таким врагом, как ты, этого и не следовало делать. Принимай это как великую и ничем незаслуженную милость. Прочти. Потом тебя вызовут ко мне, и ты там всё подпишешь.
Тишина после его ухода казалась могильной. В окошке забрезжил рассвет. Я держал перед лицом лист бумаги так, чтобы со стороны двери казалось, что читаю. На самом деле я закрыл глаза и пытался уснуть: мысли путались, как сеть в руках мальчишки, а чтобы понять хоть что-то, мне надо хоть немного прийти в себя.