И на Солнце бывает Весна - Доровских Сергей Владимирович 12 стр.


Мир, бескрайняя вселенная, мудро устроенный космос и его законы, великое таинство рождения, создание каждой былинки и всего сущего, наконец, любовь... Это - главные ценности, ради которых можно умереть. Но всё, что теперь окружало меня, всеми своими темными силами пыталось опровергнуть эти истины, доказать, что мир основан на лжи, предательстве, злобе и трусости, что именно они движут историей и судьбой каждого сознания. Я видел во сне коршуна, схватившего огромную рыбу в мощные когти, медведя у горной реки, обвал камней с кручи и будто слышал чьи-то крики. Тяжелые блестящие сапоги мяли вязкую землю, и я видел себя камушком на ней. Вот и конец твой, Коля, обличитель пороков молодежи, мастер фельетона, написанного по разнарядке шефа. Вся твоя жизнь - насмешливый фельетон, написанный кем-то про тебя, за тебя. Теперь жди, как на твоей могиле спляшет ансамбль восхваленных тобой рабфаковцев.

Светало, и я поднялся, подошел к окну прочесть бумажку, написанную аккуратно от руки. До сих пор, хотя и примерно, помню ее слова:

"Следствие обладает достаточно вескими доказательствами о моем участии в прогерманской антисоветской организации, и поэтому желаю рассказать самостоятельно, не скрывая ни одного факта, о проведенной как мной, так и другими участниками группы действиях с тем, чтобы получить смягчение наказания. Я был завербован (здесь оставили место для написания даты) с целью ведение подрывной антисовесткой пропаганды. В состав группы входили..."

Ниже шли около двадцати фамилий - исключительно немецких, сейчас я, конечно, не могу вспомнить их все, но первой, конечно же, значился Карл Эрдман. Я не успел сообразить, что это, и как мне быть - дверь открылась, и надзиратель коротко произнес:

- На выход.

Я надеялся оказаться на улице, думал, что глоток свежего утреннего воздуха поможет собрать мою волю и мысли, но вместо этого мы спустились в какой-то подвал и долго шли темным тоннелем, затем поднялись и оказались, как я смог догадаться, внутри серого дома - тюремное помещение имело с ним подземную связь. Меня привели к двери и приказали войти.

За широким столом в кабинете, уставленном книгами, сидел... майор Пряхин. Я даже вздохнул как-то легко - несмотря ни на то, в этом замкнутом вражеском мире он по-прежнему, по привычке казался мне "своим" человеком.

- Что это у тебя в руке? - спросил он.

Я протянул ему бумагу.

Майор долго читал ее и почему-то хмурился:

- Это у тебя откуда? Сам написал? Когда и почему?

- Нет, мне принесли.

- Кто?

- Этот, как его, не знаю...

- Капитан Циклис?

Я молчал. Дядя Женя свернул бумагу и убрать под сукно.

- Вот что я тебе скажу, - он скрестил руки и молчал. - Ты совершил огромную ошибку, ты понимаешь?

- Да, - вдруг признался я.

- Немецкая подпольная группа полностью арестована, и этот факт тебе должен быть понятен.

- Я не знаю этих людей. Только Эрдмана. Я говорю честно, поверьте мне, - сказал я с мольбой в голосе, и майор Пряхин посмотрел на меня как-то особенно, с хитринкой, но по-отечески, словно принимал исповедь.

- Допустим, это так. Возможно, что я тебе верю. Но верю я, или кто-то другой, не имеет значения. Вопросы веры попы решают, а у нас следствие. Именно здесь и сейчас мы должны окончательно выяснить, что ты за рыба. И помни, что от каждого твоего слова зависит не только твоя судьба, но и родных.

Я помолчал. Не в силах смотреть на Пряхина, я поднял глаза на портрет Дзержинского, но его лицо заставило меня дрожать еще сильнее.

- Ладно, садись и пиши.

Я взял лист бумаги, и дядя Женя надиктовал мне новый вариант моего "чистосердечного раскаяния", от предыдущего он отличался тем, что я был введен в неведение и стал невольным соучастником группы, которая выдавала себя за ученых. При этом имена он надиктовал те же.

- А теперь ставь подпись, - Пряхин считал дело завершенным.

- Нет, - друг прошептал я.

Пряхин, пока диктовал, всё время вращал в пальцах длинный мундштук - он давно бросил курить, но с этим предметом не мог расстаться. Он резко бросил его на стол:

- Что ты сказал, глупый мальчишка! Ты не понял, что я вытягиваю тебя из болота, спасаю от смерти, черт тебя дери! Хотя и не имею права этого делать!

- Но, спасая себя вот так, я обрекаю на суд и мучения два десятка людей, которых даже и не знаю...

- Молчать! - майор привстал, он дышал тяжело, но потом успокоился. - Уверяю тебя, все они - самые настоящие преступники, и не печалься об их судьбе, они враги народа и заслужили кары. Ты знаешь меня с детства, я никогда не вру.

- А я не могу вот так, не могу!

Я схватился за волосы и, не выдержав, заплакал. Меня сломали, как мальчишку.

- Вывести! - крикнул майор, и тут же появился мой провожатый, - никого в камеру не пускать, и даже Циклиса, передайте ему, что это мой личный приказ!

Меня вновь опустили в мертвый мир камеры и оставили одного... надолго.

Надолго.

Написал это слово с красной строки специально, и задумался - какое небольшое, короткое слово, на листе выглядит маленьким, но означает оно минуты, бесконечные, горькие, слитые в единообразный тяжелый поток дней. Два раза в день мне приносили баланду - жидкую пшенную кашу, и я привык к ее недосоленному вкусу. Я царапал ногтем на стене каждый раз, когда меня кормили - именно так я мог понять, сколько дней прошло. Когда набралось двенадцать отметин, меня впервые вывели во двор.

Я стоял, жмурясь от солнца, и не мог понять, что за женщина плакала передо мной. Она обнимала меня, целовала, стараясь не голосить, и только благодаря запаху духов я понял, что это мама. Да, только до боли знакомая "Красная Москва" подсказала мне, кто стоит рядом. Я не узнал в женщине с осунувшемся лицом, заплаканными пустыми глазами красивую женщину, любившую щегольски одеваться, модницу и красавицу. Передо мной стояла мрачная статуя. Ее лицо было трудно узнать - несколько дней изменили так, как меняется, сереет, натягивается кожа у покойника, заостряя скулы и нос. И она, и люди в форме позади меня казались неживыми, словно я оказался в театре кукол, режиссером которого выступала Беда:

- Сынок, мне разрешили свидание! Столько дней я просила! И не дали ничего тебе передать, не разрешили, а я так хотела...

- Мама, не плач, - я пришел в себя, ее голос привел меня в чувство. - Как папа?

- Я не знаю! Но я должна сказать! Поверь, тебе надо во всем признаться, ради нас и себя!

- Но я ни в чем не виноват.

- Я верю, - она помолчала и потупила взор. Мама всегда делала так, когда ей приходилось врать. - И отец тоже верит.

- Они хотят, чтобы я написал донос!

- Тише!

Я почувствовал движение за спиной. Мама обернулась к надзирателям, и они что-то приказали жестами.

- Сынок, будь разумней! Очень прошу тебя!

Ее увели. Больше мы уже никогда не виделись. Забегая вперед, скажу, что моего отца сняли с должности - формулировка не касалась меня, но причина лежала на поверхности. Его перевели из Воронежа в Новосибирск, где он работал радиоинженером на каком-то эвакуированном предприятии, они с матерью жили в нищете. В конце сорок третьего он был осужден на десять лет за вредительство на производстве и пропал в лагерях. Мама умерла тихо и страшно, скончалась от горя, живя у чужих людей. Говорят, она работала прачкой и ютилась в какой-то насквозь продуваемой времянке...

Мне горько писать об этом. Я взял на себя страшный грех, думая, что спасу их жизни. Никто и никогда не знал, что я натворил. Я исповедуюсь перед тобой, Мишенька, и только перед тобой. Никому, и деткам своим будущим не рассказывай об этом страшном, трусливом моем поступке. Он никому не помог.

После еще четырех дней в камере я, вспоминая лицо мамы... подписал ту проклятую бумагу, надиктованную майором Пряхиным...

13

- Почему встал так рано? Не спалось? - голос отца отвлек меня. В тетради осталось не более пяти листов.

- Да я и не ложился, пап.

- Что так? А я спал, как убитый.

- Рад, что отдохнул. Завтракать будешь? Я сейчас что-нибудь соберу.

Летнее утро разгоралось быстро, ничто уже не напоминало о вчерашнем дожде, и день обещал быть душным. О том, что сегодня нужно работать, думать не хотелось.

- Ты куда планируешь ехать? - спросил отца, когда ели шипящую на сковородке яичницу.

- Собираюсь в гараж.

- Отлично. Сможешь тогда мусор с собой взять выбросить? Я целую коробку хлама собрал.

- А что сам-то не можешь?

- Боюсь не успею, дел очень много.

- Вечно у тебя отговорки. Ладно, помогу.

Мы положили в его багажник короб - он оказался так тяжел, что один я бы не справился. Пожав руки, расстались, я провожал взглядом машину отца, положив руки в карманы, пока она не скрылась за поворотом.

И вот я один... И вот он - понедельник, летний, жаркий, зовущий к неге и безделью. Самый худший из всех возможных понедельников. Уже через полчаса я ехал за рулем по песчаной дороге, с завистью глядя на вечных дачников - пенсионеров в плавках и панамах, с темно-коричневыми от загара плечами, они неспешно бродили по участкам, поливали цветы и грядки. Но и они остались позади, я вырулил с улицы Горького на развилку Северного моста, и скоро стал одной из множества песчинок огромного, ревущего моторами города. Я спешил к событиям нового дня, чтобы рассказать о них читателям.

К полудню, посетив выставку и встретившись с каким-то депутатом, устав от разговоров, вечных пробок и жары, я поехал в редакцию на Московский проспект. Рабочий день, казалось бы, только начался, но я уже устал и мечтал скорее вернуться на берег, развалиться в кресле и, конечно же, ничего не делать. Сказывалась ночь без сна. В корреспондентской работали шестеро коллег, остальные были на заданиях. Я хотел заставить себя расшифровывать интервью, но вместо этого без цели читал что-то в интернете и потягивал чай. Кто-то положил мне ладонь на плечо:

- Сереж, к нам пришел интересный гость, можешь побеседовать? - я повернулся. Редактор нашего портала Юля - худенькая, как всегда, излишне накрашенная, улыбалась. За ее спиной стояла женщина в летнем платье.

- Познакомься, это - Ольга Фадеевна Рудева, краевед, - сказала редактор. - Думаю, нам стоит подготовить несколько репортажей. Тебе надо будет сходить на экскурсии "Воронеж пешком", Ольга Фадеевна тебе все расскажет.

Ну вот, хоть что-то интересное, подумал я.

Я подвинул от соседнего стола кресло для посетителя и предложил чаю, при этом успев включить диктофон. Сам иногда поражаюсь, насколько мои действия доведены до автоматики. Ольга Фадеевна отвечала на вопросы, рассказывая о недавних экскурсиях - "Воронеж театральный", "Древний город Воронеж". Из папки она доставала фотографии, распечатки прежних публикаций.

- Много фото выложено в нашей группе в социальных сетях, если понадобиться, их можно тоже использовать на ваше усмотрение, - говорила краевед. - Там есть и анонсы будущих экскурсий.

Слушая, я также на автомате успел найти эту группу и подписаться. Обещав быть послезавтра на пешей прогулке по городу, я, сам не понимая почему, решил спросить:

- А вы слышали что-нибудь об истории дома номер семьдесят на Володарского, в котором жили чекисты?

Краевед молчала, с интересом глядя на меня. Легкая улыбка говорила - я задел какую-то особую тему:

- Еще бы, не просто слышала, я некоторое время жила в этом доме.

Я невольно выпрямился, подвинул диктофон поближе к собеседнику.

- Это здание - часть целого комплекса, построенного в начале двадцатого века для работников спецслужб, - я слушал рассказ. - Сотрудники ОГПУ закрепились в историческом центре Воронежа еще во времена гражданской войны. Для удобства в работе они выбрали лучший дом, когда-то принадлежавший купцам Нечаевым, сейчас там памятник Бунину. А для жилья им определили несколько домов "врагов народа" неподалеку - купцов Бухонова и Трубецкого. Затем в тридцатые годы на нынешней улице Володарского стали строить здание для НКВД, сейчас это театр юного зрителя. Сад "Аквариум", что был неподалеку, превратился в парк имени Дзержинского, а ближайшие улицы Покровская и Воскресенская получили имена того же Дзержинского и Орджоникидзе.

Услышав это, мне почему-то вспомнилась компьютерная игра, стратегия в стиле фентези, подростком я мог дни напролет "зависать" в ее виртуальном мире. Если играть за нежить, чтобы строиться и осваивать земли, их нужно было сделать территорией мертвых, выжечь и обезобразить. Чекисты, видимо, также меняли под себя территорию.

- Так что работники НКВД получили для себя лучшие места в центре города, - продолжала краевед. - Семидесятый дом возводился здесь специально для них, в стиле конструктивизма, там были большие даже по сегодняшним меркам квартиры - больше ста двадцати квадратных метров. Он был автономным, и попасть туда было нелегко.

Ольга Фадеевна в подробностях рассказала мне то, что я уже знал из воспоминаний Звягинцева, в том числе и про тюрьму:

- Даже сейчас в подвале одного из подъездов есть дверь с глазком и тюремным засовом. Видимо, в том время, когда после войны сносили тюрьму, кто-то решил заиметь себе такую крепкую дверь. То, что она связана с горем и людскими бедами, видимо, не смущало, тогда люди были другие.

- Да, жутковато как-то, я бы ни за что себе такую дверь не поставил, - сказал я.

- Люди мыслили иначе, они пережили страшное время и были закалены. Старожилы уверяют, что между "семидесяткой" и обкомом партии на площади Ленина был подземный ход. Лично я в этом не сомневаюсь. О нем не раз шла молва, да и в целом это в духе того времени. Потом, после смерти Сталина, сотрудники КГБ его замуровали.

Затем Ольга Фадеевна рассказала, что в годы войны судьба посмеялась над судьбами жильцов "дома чекистов". Во время оккупации семидесятый дом сильно пострадал, как и в целом Воронеж, который фашисты разрушили практически полностью. Вернувшиеся в разрушенный город сотрудники спецслужбы вынуждены были жить с семьями... в той самой тюрьме, где когда-то содержались заключенные. А "семидесятку" уже потом восстанавливали пленные немцы. По воспоминаниям старожилов, при ремонте находили арки, проемы, трубы между квартирами - видимо, они были для связи. Когда работы завершились, тюрьму за ненадобностью снесли.

- В истории этого дома не обошлось без мистики, - на этих словах я оглянулся и понял, что коллеги отвлеклись от мониторов и слушали наш разговор. Даже редактор Юля смотрела на Ольгу Фадеевну, не обращая внимания, что на ее столе вибрировал телефон. - С ним связано много странностей, есть то, что смело можно назвать судьбой, роком. Практически все дети - потомки сотрудников НКВД, трагически ушли из жизни. Хорошие, образованные люди, которым только жить и жить, гибли в автокатастрофах, тонули, заболевали, спивались. При этом их ровесников, переехавших в "семидесятку" и не имевших кровных родственников из органов, несчастья обходили стороной. Это замечали все, пугаясь очевидной мистике событий.

Помолчав, она добавила:

- Этот дом - свидетель многих трагедий. Он - не просто памятник, а самое настоящее напоминание о том, что все на земле, любой шаг, поступок имеют цену и последствия.

Никогда в нашей редакции не было так тихо.

- Об этом обязательно, - сказала Юля, - просто обязательно надо написать.

"Ага, - подумал язвительно я, - а не про твои любимые убийства, прорывы канализации и капремонты".

- Чтобы рассказывать людям об этом, мы и создали наше сообщество, - улыбнулась Ольга Фадеевна. - Мы каждый день проходим, проезжаем мимо зданий, строений, не зная, не замечая того, что почти каждое из них - как открытая книга. Нужно только потрудиться, обратить внимание, научиться читать - и мы узнаем так много о прошлом, о людях, живших в нашем городе! Иногда маленький невзрачный домик, в котором жила всего одна семья, может рассказать больше, чем огромная девятиэтажка. Там была своя жизнь, трагедии, радости. Когда мы рушим прошлое, мы не домов лишаемся, а выхолащиваем ценности, опустошаем себя. Как сквозняк выносит тепло из дома, так и мы выносим суть, смыслы, лишаемся исторических корней. Человек, который не относится бережно к вещам в своем доме, никогда не будет беречь и все остальное. Пустые люди оставляют после себя пустое место. Ведь раньше, когда хотели сглазить, говорили - "чтобы пусто тебе было!"

Назад Дальше