Homo sapiens в эпоху дебилизма - Александр Альберт

Александр Альберт

Homo sapiens в эпоху дебилизма

© Александр Альберт, 2018

© ООО «СУПЕР Издательство», 2018

Часть первая

Детство и юность

Рождение

Он, в отличие от некоторых, не помнил момента своего рождения, тем более, что окружающие вводили его в заблуждение, утверждая, что родился он или того или этого числа. Сам он считал, что права была мать, говоря, что родился он в начале февраля, холодной вьюжной ночью, в своем любимом селе, хотя в документах стояло совсем другое село, в которое, почему-то, его постоянно тянуло. Естественно, в документах стояла совсем другая дата – не мог же он одновременно родиться в двух разных местах. Почему все это происходило? Есть вроде правдоподобная версия о том, что мать, в отсутствие мужа, призванного в 29 лет на военную службу, назвала его в честь выдающегося летчика того времени – Анатолия Серова – Толиком, маловероятна. Судя по документу, найденному после смерти отца, он установил, что отец был призван на военную службу на год позже, в 1940-м году, когда было ему уже полтора года. Где был отец в момент рождения, почему он порвал первое свидетельство о рождении и поехал совсем в другое село, чтобы оформить сыну рождение на конец месяца?

Счастье, что дата была не 29-е, пришлось бы ему праздновать свой юбилей раз в четыре года.

С именем, данным новорожденному, тоже путаница. Якобы мать назвала его, как мы говорили ранее, Толиком, Анатолием. Почему это имя не понравилось отцу, непонятно. То ли потому, что и предыдущего ребенка, умершего в возрасте восьми месяцев, назвали Толиком – а это нехорошая примета! – даже, якобы, вернувшийся откуда-то отец, узнав имя второго новорожденного, вскричал: «Как! Ты хочешь, чтобы и этот умер?»

В сердцах и, наверное, под влиянием паров самогонки, выпитой с другом, секретарем сельсовета, новорожденному выписали новое свидетельство о рождении с новой датой и новым именем – Альберт!

В честь еврея Эйнштейна, что ли? Отец был учителем и, возможно, творец теории относительности и подвигнул его на этот подвиг.

Звучало роскошно – Альберт! Но поп Покровской церкви в его родном селе уже после того, как его заняли танкисты Гудериана, но еще не разбомбили наши – на ее колокольне находился наблюдательный пункт немцев, отказался принять от прихожанки, бабушки нашего героя, список лиц, которым положено пропеть: «Во здравие раба божьего…», где стояло его имя – Альберт, сказав, что имя это не христианское, а собачье и, следовательно, не заслуживало здравицы!

Бабушка сработала оперативно – побежала домой и переписала бумажку, заменив имя Альберт на христианское – Александр. Батюшка закрыл глаза на подделку и пропел: «Во здравие раба божьего Александра!»

Из-за этой путаницы он не стал рабом божьим, ему было стыдно креститься в церкви даже в те времена, когда креститься и целовать иконы стали секретари ЦК КПСС, в том числе по идеологии.

На всю оставшуюся жизнь он стал владельцем двух имен, причем в первые шестнадцать лет он был только Александром, Аликом.

Война

Война застала его в возрасте два с небольшим года. По идее, он должен был помнить ее, но память оказалась избирательной – он ясно, фотографически помнил только отдельные моменты ее, и первым, трагическим, моментом была смерть дедушки, произошедшая на его глазах.

Он был первым и единственным внуком у своего дедушки Афанасия Сергеевича Брынцева, потомка песоченских мастеровых людей, перенявшего от них мастерство и ставшего знаменитым на всю округу кузнецом. Прадед, Сергей Александрович Брынцев, получил в период Столыпинских реформ надел земли в несколько гектаров и, надо полагать, успешно работал на ней. В хозяйстве была пара лошадей, несколько коров и, без особого счету, остальной живности. Обязательно держали овец романовской породы – всякий праздник встречали с бараниной.

Большевики согнали его с надела, обобществив крупную живность, заставили разобрать деревянный дом и перенести его поближе к власти, в село Дегонка. Но прадед не стал рабом в колхозе, каждое утро он шел за двадцать километров в Песочню на чугунолитейный завод, где работал мастером на все руки. Его сын, Афанасий Сергеевич, прямо в сенях перенесенного дома устроил кузню, таким образом, тоже отделившись от колхоза. Наш герой ясно помнит большие меха, подававшие воздух для горения угля, приводимые в действие веревкой, которую надо было тянуть вниз. От старого надела остался прекрасный сад, попытки перенести его на новое место не удавались – слишком большими были деревья. И пока, уже после войны, деревья не погибли от безуходности, этот сад назывался Афонькиным, и право сбора яблок в нем признавалось за Афонькиными.

Дед погиб от осколка снаряда, разорвавшегося в горнице. Внук сидел под большой русской печкой, там, где обычно держали дрова, чтобы они подсохли. Вроде бы с ним была мать, но этого он не помнит. Прямо перед ним, за простым обеденным столом, на стене висела кухонная полка и где-то вверху над ней горела слабым светом лампадка. Он не помнит разрывов снарядов, но почему-то ясно помнит тонкое, стеклянное треньканье посуды, стоявшей на полке.

И самого взрыва не помнит, но чётко помнит фигуру деда в исподнем, стоящую рядом с печью перед дощатой перегородкой, отделявшей кухню от горницы. Дедушка держался правой рукой за живот, из-под руки на белую рубаху текла черная кровь. Помнит слова деда, обращённые к дочке, матери героя: «Зоя, меня убило». Осколок прошил тело дедушки со спины и той же ночью он умер. Что было дальше, какие были крики, стоны, действия, он не помнит. Бабушки дома не было и он, наверное, ждал ее до утра, охваченный непонятным ужасом смерти. Он первый услышал стук в заиндевелое окно, подбежал к нему, дыханием протаял кружок, сквозь него увидел в утренних сумерках лицо бабушки, и закричал: «Бабушка! А нашего дедушку убило!» Тело деда в самодельном гробу, сделанном из разобранной перегородки, пролежало в сенях до конца марта, пока земля не оттаяла, и пока не затухли кровавые бои, проходившие в пяти – двадцати километрах от села.

Позже, копаясь в архивах, читая воспоминания и описания участников боев, он найдет оперативную сводку группы армий «Центр» – утреннее донесение 12.02.42 г.: «4-я армия сообщает: 40-й танковый корпус: Группа «Ронеке»: артиллерийский огонь на Дегонка». Именно в ночь с 11-го на 12-е февраля произошла эта трагедия.

Как выжило село, находясь от линии фронта на расстоянии 4 км в течение полутора лет, и как выжили он и остальные обитатели – это, наверное, одному Богу известно. Село было расположено в лощине, повторяя очертания текущей внизу речки Дегна, воды которой через Болву, Десну и Днепр бежали в Черное море. Все, что было расположено на окружающих речку холмах, было разрушено – Покровская церковь, дом помещика Ардалионова, дом священника, его прадедушки по отцу. В селе находился штаб немецкой дивизии, входившей в состав 4-й танковой армии вермахта. Само село располагалось в очень опасной близости к Варшавскому шоссе, в зоне северной части брянских лесов. На юге проходила не менее опасная с военной точки зрения магистраль – Киевское шоссе. После того, как немцев отбросили от Москвы, в начале 1942 года нашим удалось с ходу захватить Киров (бывшую Песочню) и перерезать железную (рокадную, как говорят военные) дорогу соединявшую Брянск, Вязьму и Ржев, тот самый коготь, нацеленный на Москву, который Гитлер назвал воротами в Берлин, и который приказал отстаивать до последнего солдата. Удерживая Ржев и Вязьму, немцы тешили себя надеждами на возможность повторного броска на Москву. Единственной магистралью, питавшей голодных и замерзших солдат вермахта, была Варшавка. Именно здесь обломилось военное счастье Жукова, не сумевшего подрезать под корень этот коготь, несмотря на то, что поражение немцев казалось таким близким – в тыл к немцам прорвалась 33-я армия генерала Ефремова, но немцы сомкнули за ней горло прорыва. Был высажен юго-западнее Вязьмы десант, туда же прорвался первый гвардейский кавалерийский корпус Белова и прорывались они как раз через Дегонку. На память об этом прорыве остался в селе раненый конь Карька, сильно хромавший, почему и не был реквизирован немцами сразу, но, когда пришлось срочно уносить ноги, они его все-таки забрали.

Бои за овладение кусочком Варшавки были страшные. Село, благодаря окружавшим его лесам, было очень удобным местом для прорыва линии фронта. То наши войска, то партизаны, преимущественно ночью, выбивали немцев, но наутро немцы выбивали наших. В этих боях погиб дядя нашего героя, военком района, ставший командиром партизанского отряда. Уже после войны младший из дядьев, со злорадством рассказывал нашему герою как немецкие самолеты бомбили своих, рано утром выбивших из деревни наших партизан. Под бомбами, на лугу, прямо перед родительским домом, немцы снопами выложили свастику, остановив летчиков. Бомбежка произошла и из-за того, что уходившие партизаны попросили местных парней порезать линии связи. Парни, среди которых были двое дядек, во главе с девушкой, учительницей, были выданы и расстреляны на обрыве у речки – девять человек.

И так продолжалось до тех пор, пока немцы, силами военнопленных, не вырубили леса вокруг села.

Севернее Дегонки расположилась знаменитая Зайцева гора, высота 269,8, которую наши так и не смогли занять в течение полутора лет.

Из этих времен он ясно помнит, как в один из спокойных дней пацаны потащили его к речке смотреть на лежащую вверх гусеницами немецкую танкетку – не выдержал настил моста. Вокруг суетились люди в черном.

Было очень голодно. Осенью, с приходом немцев, колхоз самоликвидировался, председатель и партийные сбежали, правда, по словам тетушки, вроде кто-то из военных в селе остался, может быть организовывать партизанское движение. Что с ним стало – она не помнит.

Месяц перед приходом немцев был спокойным, настоящим летним, бои шли где-то южнее, в районе Киева. Еременко, будущий маршал, поклялся Сталину разбить подлеца Гудериана. В селе, в церкви, стоял штаб 10-й армии и дедушка нашего героя, Михаил Дмитриевич, пил чай с начальником штаба генералом Араловым, благо жил по соседству с церковью. По бугру, с западной части села, силами гражданских, в том числе местных, был вырыт противотанковый ров, не закопанный до сих пор. Бегство штаба, ввиду намечавшегося окружения, увлекло за собой и дедушку. Он посадил на лошадь все свое многочисленное семейство и поехал на восток, но через неделю вернулся без лошади, без имущества, пешком. Аралов со штабом смог убежать, а дедушка не смог – немцы наступали стремительней. Вопиющую послевоенную бедность дедушки наш герой помнит очень хорошо: – один, без жены, красавицы восточной смуглой красотой, умершей в 35-м году, он смог построить примитивный дом, поднять на ноги четырех дочерей, но нищета лезла из всех углов. Впрочем, нищета была делом обыденным.

Наш герой не помнит, как пережили первую под немцами зиму, кроме гибели дедушки, но помнит голодную весну, когда в апреле, по проталинам, таская на ногах килограммы глинистой почвы, он с матерью собирал не выкопанную осенью картошку. Из мерзлой картошки получались синие, необыкновенно вкусные, приправленные конопляным маслом, оладьи, необыкновенная вкусность которых объяснялась отсутствием другой пищи.

Позже сельчане, вспоминая эти два года оккупации, назвали эти оладьи тошнотиками. Бабушка героя, вспоминая, рассказывала ему, что чтобы хотя бы чем-нибудь погасить чувство голода, она опускала его в яму, где немцы выбрасывали пищевые отходы из устроенной рядом с домом офицерской столовой, собирать их. Благодаря этой столовой, а позже бабушка нашла общий язык с поварами, снабжая солеными огурцами и квашеной капустой, которые успели засолить, так как в период между занятием села и отступлением от Москвы немцев в селе практически не было. Семейство жило сносно, что позволяло соседям говорить: «А что? Афонькины жили хорошо!». Говорили, что сельчане успели сжать серпами неубранные поля ржи и овса и припрятать урожай. Немцы, заняв село, начали грабить. Забрали скот, кур, гусей, обыскивали и забирали припасы – сало, сметану, масло, – специальная команда ходила из полицаев, привезенных из других мест. Сельчане в полицаи не пошли. Позже, когда фронт установился, в село пригнали военнопленных наших, которые делали все хозяйственные работы для немцев. Дедушку Митрича комендант назначил старостой и когда немцев в 41-м мороз припек, его обязали собрать теплые вещи – валенки, полушубки, шапки, носки шерстяные. Приказ он не выполнил, срочно заболел, но полицаи выполнили эту работу, практически раздев сельчан. Обоз из четырех саней поехал к фронту, но далеко не проехал, так как был встречен заранее предупрежденными партизанами, а предупредил их дедушка через оставленного в селе человека. Немцев и полицаев постреляли, припасы забрали себе.

Следующее яркое воспоминание связано со сделанным дедушкой Афоней целиком металлическим трехколесным велосипедом. Наверное, это было лето 42-го года. Он играл с этим велосипедом на лужайке возле дома, в какой-то момент выехал на дорогу, хотя это было запрещено категорически, попытался ее пересечь, но на той стороне дороги велосипед застрял в песке.

Попытался его вытащить, дергал и так, и сяк, но ничего не помогало. Вдруг со стороны горки он услышал грохот – громадная немецкая телега с колесами в два раза выше его роста, запряженная парой рыжих битюгов, неслась вниз, возница стоял в рост и пытался сдержать их. Плача во весь голос, чувствуя весь ужас возможной гибели под колесами, он безуспешно дергал и дергал тяжелый велосипед, отскочив от него в считанные секунды. Велосипед попал в колесо, его скрутило между спицами, и он заклинил его, затормозив движение. Телега – фура – остановилась метров через сто, уже на спуске к речке. Все это время наш герой, рыдая, бежал за телегой. Немец спрыгнул, с немалым трудом вытянул из спиц скрученный, ставший негодным, велосипед и отбросил его в канаву. Что было дальше – он не помнит, но после войны этот велосипед долго лежал возле дома в саду, поражая искусством кузнеца, сделавшего его без единой заводской детали, без токарного станка и каких-то заводских приспособлений. Надо полагать, что попади этот велосипед куда-нибудь в Европу, он бы стоял либо в каком-нибудь музее, либо на видном месте у хозяина. Зажиточного хозяина. Но зажиточных хозяев большевики, руками таких, как Лазенок, согнавшего, в период своего председательства в образованном в селе колхозе, всех с богатых подворий в нищету скопа, сумели вывести, чтобы эта нищета никогда не кончалась вплоть до исчезновения вместе с местами обитания, освободив пространство для проходимцев.

Следующий эпизод некрасивый и он ясно его помнил. Дело было, наверное, летом 43-го. Немцы, получив сокрушительное поражение под Сталинградом, в предчувствии обязательного ответа за свои деяния, стали добрее, что ли. Дядьки, одному из которых было двенадцать, а второму шестнадцать, постоянно, вместе с такими же ребятами, как они, что-нибудь таскали у немцев. Он достоверно помнит, как они угощали его мармеладом из бочки, которую они помогли то ли выгрузить, то ли перекатить. Вот и сейчас им понадобился карбид, очень необходимое для всяких дел вещество. Его можно было использовать как для добрых дел в хозяйстве, в карбидных осветительных лампах, например, так и для баловства – просто бросить в воду и поджечь выделяющиеся пузыри; либо набить до половины какую-нибудь красивую, выброшенную немцами, стеклянную бутылку, возле речки быстро налить туда воды, успеть забить деревянную пробку и бросить ее в воду. Бутылка с глухим звуком взрывалась и глушила рыбу.

Добыть его можно было только в одном месте – возле уборной вблизи штабной офицерской землянки, которую круглосуточно охраняли. Землянка была устроена через дорогу, наискосок, на бугре над речкой. Надо сказать, что все немецкие землянки были хорошо и аккуратно устроены. Вот и эта, окруженная ровной канавой, с посыпанными песком дорожками, чисто подметенная, с ловко устроенной над обрывом, между деревьями, уборной. Возле уборной и стояли две бочки с карбидом, используемым немцами для обеззараживания. Выждав, когда часовой куда-то отлучился, дядьки, прятавшиеся в канаве на другой стороне дороги, вытолкнули его, приказав набить карманы карбидом. Он последовал к уборной, достал и положил в карман пачкающиеся куски и пошел назад, чувствуя, что сделал что-то плохое. Он не успел пересечь спасительную канаву – из землянки вышел немец-часовой, в зеленоватой короткой куртке, в такого же цвета, штанах, заправленных в сапоги с короткими голенищами. Немец улыбался и протягивал ему конфетку. Он потянулся за ней своей грязной ручонкой, но немец не дал в руку, а потянулся к карману с карбидом. Он отчетливо помнит эту руку с конфетой и ужас, охвативший его от мысли, что немец увидит, что он – вор! Это самое страшное преступление для человека – быть вором, говорила ему бабушка, его главная мать.