Что было дальше, он не помнит. По словам пацанов, немец поддал ему сапогом под зад, и он полетел в канаву, потом снял с груди черный автомат и дал очередь в небо, предостерегая тех, кто послал пацаненка.
Немцы не любили воров и могли расстрелять за самое малое воровство.
В памяти ясно запечатлелась эта протянутая рука немца с конфеткой, даже цвет бумажки он помнит.
Помнит он себя сидящим на завалинке, со стороны сада, с младшим из дядьев. Высоко в синем небе летают игрушечные самолетики. Дядя объясняет ему, что в небе наши дерутся с немцами, там идет бой, а он все пытается разглядеть – где наши и где немцы. Самолетики кувыркаются, слышен стрекот выстрелов. Бабушка вышла из дома и приказала немедленно войти в сени: пули пулеметов и осколки снарядов могли поранить, а то и убить.
Он помнит день, когда их выгоняли из села отступавшие немцы, пытаясь увести с собой в Белоруссию. Августовский день, ясный, безоблачный, высоко в небе кружат наши и немецкие самолеты – идет воздушный бой. Он восседает на корове, единственной оставшейся в живых. Корова эта была при офицерской столовой, поила молочком фрицев, но содержалась бабушкой. Немцы, спешно отступая, то ли забыли, то ли подарили ее. И вот теперь она медленно тащила телегу со скарбом, собранным родней как по материнской линии, так и по отцовской. За ними тянулась жидкая колонна односельчан – остатки, основную массу народа немцы угнали неделей раньше. В какой-то момент обнаружилось, что немцы, ехавшие впереди и вроде как сопровождавшие угоняемых, куда-то делись и колонна свернула в веселый солнечный березнячок. Он помнит, как взрослые положили на траву большой алюминиевый таз, наполнили его водой, подсластили ее медом и накрошили туда то, что называли хлебом. Все – а это были его мать, бабушка, дедушка Михаил Дмитриевич, двое дядек и тетка по материнской линии, трое теток по отцовской, начали есть тюрю. Позади в небо поднимались столбы дыма – немцы поджигали уцелевшие дома в их и окрестных селах. Кстати, поджигатели были пленены впоследствии в белорусских котлах, их привезли к ним в село, судили и повесили на площади. Ему не разрешили смотреть казнь. Говорят, что некоторые из осужденных плакали, пытались обратиться, умоляя простить, к знакомым из односельчан – в селе, за два года оккупации, успели родиться их дети.
Он не помнит ни крови, ни убийств, да и смерть дедушки осталась в памяти только эпизодом, наверное, потому, что в тот момент было слишком много слез, рыданий.
Сохранилась очень хорошего качества немецкая фотокарточка, вернее, часть ее – вторую, кто-то отрезал, может она кого-то уличала в чем-то нехорошем?
На фото, сделанном на бумаге фирмы Кодак, он изображен стоящим на лужайке напротив своего дома вместе с лучшим другом Толиком Тришкиным. Позади виден сарай, в котором содержались те самые немецкие битюги, а перед сараем – такая же, с громадными колесами фура, под которой он едва не погиб. На нем кургузый засаленый пиджачок, застегнутый на три больших пуговицы, от чьего-то, отслужившего свой срок, пиджака или пальто, надетая набекрень кепка, явно большего, чем нужно, размера – от одного из его дядьев; обрезанные по колено, с висящими по обрезам нитками, штанишки, и растоптанные, без шнурков, ботинки. Пиджачок, кстати, тот самый, в карманы которого он прятал ворованный карбид. Друг одет также: – несмотря на лето – пальто, из которого он вырос, штаны с помочами, ни чулок, ни ботинок нет.
Других ясных, цветных картинок с войны в памяти не осталось. По послевоенным рассказам, в основном теток, он выглядел шустрым, активным пацаненком, бойко приветствовашим немцев фашистским приветствием, за что, наверное, получал от них конфетки, вкуса и сладости которых он не помнит.
Угоняемые просидели в лесочке до вечера. Не обнаружив немцев – поджигателей, которые уехали какой-то другой дорогой, на семейном совете решили вернуться назад. Дом бабушки, единственный в деревне, остался цел. По преданию один из этих немцев, который хорошо знал бабушку, сказал ей: «Матка, твой дом я не сожгу!» Может быть, что именно этот немец и просил защиты перед казнью.
Родня ночь провела в доме бабушки, остальные – их было немного, некоторые прятались еще сутки, – разместились в немецких землянках.
Утром все жители собрались на лужайке напротив бабушкиного дома, на восточной стороне села – ждали наших, слух прошел, что в соседней деревне Приют уже побывали наши разведчики. Ждали не просто так – пошарив по брошенным немцами огородикам возле землянок, принесли дары – громадную сочную морковь, сладкую брюкву, огурцы, что-то еще – он всего не упомнил. Все это держалось в руках. Жителей было немного – десятка полтора. Наш герой крутился здесь же, нарвав десяток ранних сладких яблок – Карабовки, единственного сорта, от которого не было оскомы.
И вот на дороге, ведущей от Приюта, на пригорке, появился русский солдат. Наш герой первым бросился к нему, облик этого солдата запечатлелся на всю оставшуюся жизнь. Невысокий, пожилой, в пилотке, с тощей котомкой за плечами, с привязанным к ней закоптелым котелком с крышкой, с винтовкой наперевес. Обут солдат был в растоптанные ботинки с обмотками до колен. Выгоревшие до белизны штаны и гимнастерка, перетянутая ремнем, на ремне был пристегнут немецкий штык в ножнах, пристроены какие-то коробочки, наверное, для патронов.
Солдат повесил винтовку за плечо, протянул к пацану руки, поднял его и прижал к груди. Простое русское, сильно загорелое лицо с выцветшими бровями и усами, с необыкновенно синими глазами приблизилось, солдат колюче поцеловал мальчика в щеку.
– Дяденька, дяденька! – торопливо, с хлынувшими из глаз слезами от непонятной великой радости, заговорил мальчик, – А немцы ушли все! Возьми вот яблочки! Вкусные – страсть!
Солдат снова поцеловал его, надкусил яблоко: – А и правда сладкие! Где ж ты такие выращиваешь?
– Они сами растут, дяденька, в бабушкином саду! Возьми еще!
– Спасибо внучок! – солдат положил парочку яблок в бездонный карман штанов. – Спасибо!
Опустил мальчика на землю, снял пилотку, вытер ею выступившие из глаз слезы. Что он вспомнил? Кого?
Подбежавшие бабы бросились обнимать и целовать солдата, плакали, причитали, совали дары, но наш герой в этом не участвовал, он побежал докладывать увиденное бабушке.
Бабушку он нашел на кухне. Она сидела за грубым деревянным столом и плакала, не рыдая и не причитая, слезы просто текли по щекам, и она вытирала их грубыми, черными от работы, пальцами. Он бросился к ней, удивленный, что она вот сидит и плачет, а надо бежать к солдату и радоваться, что немцев победили.
– Бабушка, родненькая не плачь! Наши пришли! Солдат военный там, с ружьем! Пошли, бабушка! – он потянул ее к выходу.
Бабушка обняла его, прижала к худой груди, ласково погладила по голове грубыми и такими родными руками.
– Сиротинушка ты мой! Иди, гуляй! Что-то у меня ножки ослабли, посижу я лучше.
Не понимая бабушкиного состояния, внук побежал на улицу, а там его ждал, давно томился, закадычный друг Толик.
– Алька! (Так его звали все окружающие) Что ты дома сидишь! Там, возле речки, мы немцев бьем! – босой, с вечными цыпками на ногах, Толик был возбужден.
Побежали – под горочку, мимо того места, где немец остановил битюгов и отдал ему покореженный велосипед, по дороге к деревянному мосту. Там, в низинке, рядом с дорогой, немцы устроили аккуратное кладбище для своих убитых. Два ряда белых, одинаковых березовых крестов с надетыми сверху касками, с прибитыми табличками, на которых черным были написаны имена и звания погибших, безо всякого признака надгробий, ровно вкопаны в землю. Алька всегда удивлялся – как можно так ровно установить кресты? Сейчас ровность эта была порушена, касок уже не было – негодные, пробитые пулями или осколками, валялись, годные кому-то пригодились.
Рядом с крестами сидел и пускал длинные сопли Фриц – восьмимесячный брат Толика. Сидел молча, деловито засовывая в рот глину. Увидев брата, протянул к нему руки и что-то залепетал на непонятном языке.
– Надоел хуже редьки! – обращаясь к Альке, бросил, не останавливаясь, Толик, – просит и просит жрать! А где я ему жрать найду? Моркву не ест, зубы не выросли. Я ж не буду ему жамки жевать!
Понимая и сочувствуя другу, Алька бросился искать подходящее оружие, чтобы порушить эту фашистскую ровность, уничтожить эти фрицевские кресты. Нашел крупный камень и стал сбивать белые струганные таблички с красиво написанными незнакомыми буквами. Толик орудовал палкой. Когда сбили последнюю, стали вдвоем валить кресты.
– Алик!
Алька оглянулся – на бугре, над дорогой, стоял дедушка Митрич.
– Не трогайте кресты! Там мины могут быть!
Друзья переглянулись – дед может быть прав! – и побросали приспосо́бы на обочину. Толик нагрузил на себя брата, сопли которого проложили дорожки на измазанном глиной подбородке, и они побежали наверх, к солдату. Но никого уже не было.
К вечеру в село приехал на маленькой, грязной и ржавой, машине военный, собрал на площади оставшихся жителей и приказал, пока не приедут и не обследуют все кругом саперы, ничего немецкого не трогать и в немецкие блиндажи не ходить. Но дядья уже побывали в каких-то блиндажах, потому что вечером сидели в кустах и, втихаря, прячась от Альки и от бабушки, хихикая, рассматривали немецкие срамные картинки, забыв, что от племяша ничего не скроешь!
Из обилия впечатлений, связанных с освобождением, он запомнил походы по брошенным немцами блиндажам и землянкам. Поразило убранство – все внутреннее устройство было изготовлено из неошкуренной березы – столы, исключая, конечно, столешницы, нары, табуретки, стойки. Береза придавала праздничный, светлый вид, подземному помещению. Поразило обилие кошек – ребята принялись гоняться за брошенными несчастными животными, стреляя в них из рогаток и кидаясь палками, кошки отождествлялись с их хозяевами – фрицами!
Через село изредка проходили колонны военных машин, танки, и жители, в основном дети, осыпали их собранными полевыми цветами, которые росли во множестве. Иногда военные останавливались на постой и тогда вечером крутили кино в одной из землянок, или прямо на улице, повесив простыню между деревьями, для более взрослых устраивались танцы. Для мальчишек это время было золотым – немцы, убегая, взрывали склады с оружием, с какими-то ненужными вещами, и им доставались невзорвавшиеся снаряды, патроны, слегка испорченные винтовки, ракетницы, ракеты к ним. Все это собиралось по лесам и стаскивалось в деревню. Из немецких противогазов вырезались отличные резинки для рогаток, из снарядов, мин – их научились развинчивать – доставали тол, шрапнель, длинные палочки пороха, термит. Иногда это кончалось гибелью самодельных саперов. Два случая особенно запечатлелись – мальчик бежит по улице, к дому, к матери, поддерживая обеими руками выползавшие кишки из разорванного осколком живота; и пятеро мертвых тел, разбросанных взрывом неосторожно разоружаемого снаряда в другом случае. Шестой паренек, прятавшийся за углом сарая, был ранен маленьким осколком, застрявшим возле сердца, его не смогли удалить врачи, но этот осколок добил парня позже, когда он упал с бревна на уроке физкультуры.
В 44-м году в село прислали учительницу из Москвы и ее поселили в доме нашего героя.
И началась новая жизнь!
Еще до приезда учительницы он смутно помнит, что писать и читать его начала учить мама, и он быстро усвоил буквы, а главным толчком к стремлению самому знать все, что скрывается за буковками, явилась читанная вслух книжка о приключениях Буратино. Он замирал от жалости к сидящему в горшке деревянному мальчику, боясь, что его найдут и убьют, просил мать не читать дальше, но потом снова хотел продолжения. Словно не было минувшей войны, не было послевоенной крови и смертей его немногочисленных ровесников – все это затмил выдуманный мир книг. Он быстро освоил грамоту, а с приездом учительницы в село привезли небольшую библиотеку, которая находилась здесь же, в родном доме. И он начал читать все, но, преимущественно, военные книги. Помнит, что прочел даже «Порт Артур» – два толстых тома. Любовь его не интересовала: – война, во всех ее проявлениях, для него была самым главным! Любовь и прочие телячьи нежности он пропускал.
В течение 44-го года он прочел все пятьдесят книг этой библиотечки. Читал днями и вечерами, даже при свете лучины, когда не было ничего другого из освещения. Керосина не было, сохранившиеся лампы заправляли бензином, который выпрашивали или выменивали у проезжавших военных. Чтобы лампа не взорвалась, в бензин добавляли соль. Использовали оставшиеся от немцев запасы карбида, но специальных карбидных ламп не было, а самодельные могли взрываться, такие случаи были, но, к счастью, не в его доме.
Он помнит, как с бабушкой посетил двоюродного деда, брата бабушки. Маленькая тесная, грязная землянка освещалась лучиной. Дедушка Володя, маленький, горбатенький, наверное, болел, и они принесли ему какие-то гостинцы. Алька испытал ужас от этой черной, неприятно пахнущей землянки, ужас от тонких, источенных голодом, грязных рук, от слез плакавшего от благодарности дедушки, которые текли по его черным от грязи щекам.
Больше он деда Володю не видел. По словам тетушки, дед Володя до войны был деловым мужиком и, не смотря на свою горбатость, женился на красивой девушке. Еще до войны у них родился сын, но, когда во время одной из бомбежек был разрушен и сгорел их дом со всем имуществом, жить стало нечем, и сынишка умер от голода. Жена, пытавшаяся спасти и его и семью, пошла в услужение к немцам, которые прихватили ее с собой при бегстве. После войны она появилась в селе, плакала на могилках сына и умершего к тому времени мужа, но никто ее не принял, считали ее заразной.
Осенью 44-го, Елена Михайловна – так звали присланную учительницу, открыла первый класс. Детишек было мало, они все помещались за одним длинным, наскоро сколоченным столом в единственном кирпичном доме, у которого сгорела только соломенная крыша, но сохранился потолок. Детей было мало потому, что большая часть жителей села была угнана немцами с собой, в Белоруссию, и они вернулись только в начале 45-го. Алька сидел за столом тоже, но услышав букварёвские «м» и «а» – «ма», ему стало скучно, он поднял руку и попросился домой, к бабушке. Боже, как он любил бабушку! Он был согласен и жамки ей жевать, когда у нее выпадут зубки, и хлебом, посыпанным песочком, кормить.
Мать была как бы в отдалении, у нее были свои заботы. От отца с первого дня войны никаких вестей не было, его считали убитым, матери нужно было как-то устраивать свою жизнь, и Алька в этом был для нее обузой.
Время, прошедшее с момента освобождения до дня Победы, было насыщенным и необыкновенно интересным с точки зрения ребятишек. Оружие, патроны мешками, гранаты, толовые шашки (однажды бабушке на рынке их всучили под видом хозяйственного мыла), ракетницы и сами ракеты – все это находилось по окрестным лесам и хранилось в подвалах и погребах, в застрехах, закапывалось в огородах и садах. Попадались винтовки, пистолеты, автоматы. Среди малышни особенно ценились ракетницы, высшим шиком было стрельнуть темной осенней ночью и смотреть на холодный, мертвый, белый свет, вырывающий из темноты дома, деревья, кусты.
Однажды младший из дядьев, дядя Валя, вздумал, в отсутствие бабушки, посмотреть на внутреннее устройство ракетного патрона. Внезапно ракета загорелась и, испуская клубы дыма, огненных искр, принялась летать по горнице, отскакивая от пустых стен. Алька с дядей, неведомо как, оказался под столом, в страхе наблюдая за полетом, пока в ракете не кончился заряд.
Особенно высоко ценился термит, добываемый из развинченных зажигательных снарядов. Кусок термита заключался в сплетенную из проволоки корзиночку, поджигался и запускался в небо с помощью пращи – незаменимого оружия пацанвы, как и рогатки. Такой запуск темной осенней ночью был самым эффектным – истекающий каплями негасимый огонь, мотающийся по небу, вызывал бурный восторг.
Осенью 44-го органы попытались обуздать беспредел, объявив день добровольной сдачи оружия и всего прочего взрывчатого. Целый день на берегу речки слышались выстрелы, даже гранаты бросали в воду, глуша рыбу – совмещали полезное с приятным. Алька принес свою ракетницу со сгоревшей рукояткой, другая, совершенно исправная, была закопана, предварительно обильно смазанная солидолом и завернутая в тряпку. Бабушка, находившая схроны сынов и внука, бросала найденное в туалет – единственное наинадежнейшее место.