Annotation
Историческая зарисовка
Соколов Радик
Соколов Радик
Год черной змеи
Хвост черной змеи.
Воскресенье.
Лето решило напоследок побаловать истосковавшихся по теплу горожан. Последняя декада августа, будто в насмешку, окатила город африканской жарой. Воздух сделался вязок и тягуч, а над горячим мягким асфальтом виделось его жадное дрожание. Из жестяных коробок трамваев и автобусов изливался густой запах, источаемый испотевшими до ручейков телами. Всепроникающий дух дешевой общественной бани прокатился по подъездам, и пролез даже в Елисеевский гастроном, опошлив "храм обжорства". Ароматы копченых колбас и разносолов робко жались по углам, уступив место нахальному агрессору.
И нигде не найти спасения от этой благодати. Господи, дай же силы перетерпеть непогоду, скорей бы уж вернулись милые сердцу холода. Хоть ударяй в шаманский бубен с глубокомысленным зовом: " Омм! Приди долгожданная прохлада".
Звонок все трещал и трещал, раздражая жителей квартиры своим противным дребезжанием. А что остается делать - сжать зубы и терпеть. Огромный электрический агрегат, снабжённый металлической тарелкой и молоточком, в одиночку обслуживал всех жильцов коммуналки. Надо отдать ему должное. Старичок трудился без устали. Нет, мысль провести сигнал от входной двери к каждому жильцу в комнату приходила в голову не раз, да только собрание жильцов все никак не могло прийти к консенсусу. Всякий раз находился скуповатый до дурости индивид. Так и весел перед входной дверью список с указанием кому, сколько звонков давать. Не перечесть скандалов, что возникало по этому поводу. То кто-то недослышит, то другой недодаст. Сплошная, короче, морока с этим звонком. Противные звуки меж тем так и не думали прекращаться, вызывая уже физическую боль.
Халимовна, худенькая остроносая старушка, накинув видавший виды халатик на тощие плечи, выскочила из своего пенала и заторопилась по длинному коридору в сторону входной двери. Не было слов, чтобы описать ее возмущение. Столь ранний визит с оглушительным трезвоном грозил ей неминуемой обструкцией, несмотря на очень острый язык. Потревоженная женщина буквально чувствовала волны ненависти, исходящие из-за каждой двери. Ну кто виноват, что для того чтобы позвонить одинокой жиличке надо нажать на кнопку семь раз и переполошить всех остальных квартирантов. Вот приспичило кому-то увидеться с преподавателем утром в воскресенье. Ведь не в пять же утра.
Проявив неимоверные чудеса ловкости вкупе с интуицией и, не задев ничего из загромождавших коридор вещей, виновница утреннего переполоха добралась до двери. Поковырявшись с древним замком и решительно откинув дверную цепочку, Надежда Халимовна настежь распахнула створку.
Жизнь в коммуналке кого угодно закалит и перекует. Все на виду. От утра до ночи на чужих, а главное недобрых глазах. Ведь нет ни одного дня спокойного. Битва, в лучшем случае вооруженный нейтралитет. Пузырится, булькает скучное, пошлое болото. Затягивает в свои грязные омуты. Кажется округ сплошь быдло и идиоты, а оботрешься промеж них так и сам сделаешься своим. Ничего уже и не хочется, знай - копти небо без цели и смысла. Ждать понимания и снисхождения от добросердечных соседей не приходится. На любого смотрят косо. А тут такой повод. Беда. Жильца, на которого единым фронтом наступают все квартиранты, можно только пожалеть. Тем более если он одинок и у него нет надежного тыла. Находясь в таком философском настроении, Халимовна собиралась высказать все, что накипело раннему посетителю.
На пороге стоял совершенно незнакомый паренек лет семнадцати. Проработав долгие годы в училище, Надежда Халимовна сделалась весьма приличным физиономистом. Можно как угодно ругать теорию Чезаре Ломброзо, но есть в ней все же некое рациональное зерно. Так что опытный педагог по одному только виду ученика может понять, что ожидать от этого молодого человека. Посетитель был тут же взвешен на мысленных весах и препарирован на виртуальном прозекторском столе. Предварительный вывод был весьма незамысловат. Хоть паренек и не заслуживает медали за примерное поведение, но для того чтобы трезвонить в незнакомую квартиру у него должна быть очень веская причина.
Объект этих размышлений меж тем с обезоруживающей улыбкой на лице смотрел на открывшую ему аккуратную немолодую худощавую даму в цветастом халате.
- Добрый день. - Молодой человек вновь улыбнулся, пытаясь скрыть явное беспокойство. - Я ищу Надежду Халимовну.
- Считай, что нашел. - Грубоватый и лаконичный ответ весьма соответствовал настроению, в котором пребывала выведенная из душевного равновесия "жиличка".
Разговор разносился по гулкой лестнице, словно по огромной трубе. Произносимые слова отражались и резонировали. Переплетение и наложение звуков формировало удивительный и гулкий эффект. Наверное, создатели знаменитых концертных залов часами бродили по пустующим лестницам старых домов и пытались раскрыть секрет этого раскатистого звучания или наоборот архитекторы эпохи доходного дома слишком часто посещали филармонию. Кто знает.
- У меня для вас письмо. - Паренек полез в карман и достал оттуда серьезно помятый конверт.
Уже успокоившаяся старушка протянула руку, ожидая, что сложенный особым образом лист бумаги окажется у нее.
- Извините, вы не могли бы со мной водой поделиться? - Теперь стало бы заметно каждому, что паренек очень волнуется. - Пить так хочется, ну просто сил нет.
Начало разговора напоминало пошлый анекдот. Между нами говоря, лестничная клетка вовсе не то место, где надо с ходу демонстрировать глубину мысли или экспериментировать со словом в поисках неизведанных художественных глубин.
- Проходи. Попробуем что-нибудь противопоставить обезвоживанию.
Надежда Халимовна ни на секунду не усомнилась в правильности своего решения. Пускать совершенно постороннего человека к себе домой с одной стороны, конечно, рискованно, но тем и хороши коммунальные квартиры, что полны наблюдателей и слушателей, причем их зоркости и чуткости подивился бы сам Зверобой или даже Чингачгук Большой Змей. Так что "подозрительный" разговор уже дословно зафиксирован в абсолютной памяти обобщенного разума коммуналки, а может, для надежности и записан в двух - трех местах в предназначенных для этого самого блокнотиках.
Молодой человек опасливо втиснулся в темноту похожего на узкий штрек коридора. Осветительному прибору было явно не по силам разогнать сумрак. Тусклая двадцати пятная лампа, словно принцесса заточенная в башне, была спрятана в пыльный стеклянный плафон, который как кощей, питающийся жизненной силой своих узников, поглощал большую часть световых волн излучаемых дугой накаливания.
Осмотрительно ступая по натоптанной на крашенном дощатом полу тропинке, спутники двинулись вглубь коммунального царства. Потревоженные колыханием воздуха толстые многолетние пласты едкой пыли едва шевельнулась, не спеша покинуть насиженное место.
- Присаживайся. - Хозяйка захлопнула форточку и принялась готовиться к чаепитию. На столе появились круглые чайные чашки на больших блюдцах, сахарница с несколькими кусочками гостевого сахара и вазочка с недорогими подушечками. - Как, позволь спросить, к тебе обращаться, письмоносец?
- Максим. - Парень устало прислонился к спинке стула. Приклеенная улыбка сползла с его лица.
Надежда Халимовна села напротив и внимательно оглядела гостя, неторопливо постукивая пальцами по столу.
- И сколько же вам лет, юноша?
- Скоро семнадцать.
- Славные годы. Мне в твоем возрасте постоянно есть хотелось.
Надежда Халимовна, конечно, обратила внимание на легкую запинку.
- Печенье бери, не стесняйся, а я письмо почитаю. - Хозяйка взяла в руки ненадписанный конверт и не спеша открыла его.
Внутри оказался сложенный вчетверо тетрадный листок, на котором была надпись: "Эльзе Генриховне". Надежда бросила заинтересованный взгляд на юного почтальона. Честно говоря, она и ожидала чего-то подобного. Уже там, на лестнице она уловила в облике молодого человека знакомые черты. Письмо еще раз подтверждало обоснованность ее подозрений. Знать, что она в смутные революционные годы в одночасье из классово-чуждой немки дворянского происхождения Эльзы Генриховны превратилась социально-близкую Надежду Халимовну, могла только ее дочь. Так сложились обстоятельства. Те, кто был посвящен в тайну, ушли в мир иной еще тогда, в голодном послереволюционном Петрограде. Развернув лист, старушка увидела скупое послание написанное прыгающими печатными буквами: Мама, помоги, пожалуйста, своему внуку. - Да, лаконично. Ничего не скажешь.
Ни один человек не смог бы догадаться, что чувствовала в этот момент Надежда Халимовна. Жизнь научила ее держать лицо.
- От письма желательно избавиться - подумал Максим. Он забеспокоился и начал ерзать на стуле, не зная, что предпринять, если родственница начнет чудить.
- Вещи твои где?
Надежда Халимовна подошла к стоявшей в углу печке открыла топочную дверцу, бросила внутрь смятую бумагу, поднесла зажженную спичку, удостоверилась, что огонь не потухнет и только потом до упора открыла шибер.
- На вокзале, в камере хранения. Только вот с документами ....
- Свою историю потом, да и не здесь расскажешь.
Тон хозяйки стал жестким и властным. Подобным голосом частенько пользуются сержанты, отправляя вверенный им контингент на пробежку.
Надежда Халимовна давно разуверилась в звукоизоляции тонких межкомнатных перегородок. Бдительность, помноженная на любопытство, делала эти преграды несущественными. Чтобы исключить ненужные слухи, лучше не давать к ним повода. Биографию внука незачем знать поднаторевшим в подслушивании соседям. Тем более, что все шло к повторению предвоенных чисток.
Какими удивительно схожими оказываются, однако, судьбы целых поколений. Лишь единицам удавалось выкарабкаться из этого столь долго вращающегося колеса. Впрочем, постепенно наш "circus" ускоряет свой бег и количество отброшенных центростремительной силой с каждым витком все возрастает. Впрочем, грядущее прозреть дано не всякому. В единый миг все может перевернуться с ног на голову, и застыть в ожидании нового резкого поворота. Пусть же завидуют такой содержательной жизни недалекие иностранцы со своим предсказуемым будущим.
- Сейчас топаешь на вокзал, забираешь вещи и идешь по этому адресу. - Надежда Халимовна каллиграфическим почерком написала название улицы и номер дома. Потом принялась от руки набрасывать план на сером тетрадном листочке, попутно объясняя,- это совсем недалеко от вокзала. Буквально минут десять - двенадцать. Не заблудишься. Я буду ждать тебя в скверике - напротив, на скамеечке. И сейчас же прекрати улыбаться. Не принято, да я и забыла время, когда это не возбранялось.
- Учту. Только я ведь не всякому улыбку свою покажу. Исключительно бабушкам и девушкам, да и то наедине. - Максим, легко совравши, отставил в сторону недопитый чай. Побегу.
Вставая, он озорно и удивительно мило подмигнул хитрым глазом. Что поделаешь, характер. Переделать его требует столь значительных усилий, что может лучше и не браться, ведь новый норов может получиться куда хуже прежнего.
- Ох, намучаюсь я с тобой, мальчишка. - Бесконечно стенать по поводу своих несчастий стало настолько принято, что без этого не обходились даже раздумья. Если говорить правду, то на самом деле Эльза Генриховна почувствовала себя по-настоящему счастливой. Впервые за долгие годы у нее появился родной человек, ради которого ничего не жалко. Это, давно казалось забытое чувство, вызывало некоторую неловкость, но оно же дарило непривычное ощущение цельности. Счастье по-настоящему жить доступно далеко не каждому, большинство просто существует без всякого смысла, уподобившись стаду баранов, тупо жующих свою жвачку и бездумно бредущих в непонятном им направлении, выбранном теми, кого они принимают за вожаков.
Вокзал клубился многолюдьем. Гигантский железнодорожный узел не заметил ни ухода, ни возвращения Максима. Почти неподвластная скоротечным изменениям сухопутная гавань была погружена во внутренние заботы. Около громкоговорителя особенно густо грудилась толпа, пытаясь разобрать булькающие звуки объявлений. Казалось, что нет ни одного свободного уголка. Мешки, чемоданы, коробки, баулы, ящики, тюки. Но чудо: у окошка выдачи клади никого не было. Не считать же за народ семь человек. Замыкал очередь плюгавенький мужичок, неосторожно державший квитанцию в руках. Воротник его кургузого пиджачка покрывал толстый слой перхоти. Заштопанные носки выглядывали из истрепанных сандалет. Сейчас, увидев подобного неряху, его тотчас хочется забыть, дабы не портить аппетит подобными воспоминаниями а прежде он не вызвал бы и толики удивления.
Вырвать важную бумаженцию из пальцев неопрятного индивида было бы совсем просто. "Лох, или милицейская подстава, - подумал Максим, брезгливо пристраиваясь вслед за мужичком и озираясь по сторонам в поисках сотрудников в штатском. - Вроде никого похожего". Заметить, решивший промочить горло в буфете наряд, впрямь было затруднительно. А вот блюстителям порядка, наблюдать из-за высокого окна за залом было очень даже сподручно.
После совсем недолгого ожидания Максим Родин получил чемодан и рюкзак с мест семь и восемь, как значилось на жестком коричневом бланке. На часах уже было двенадцать. " Вроде и не стоял нигде, а уже прошло больше часа с момента расставания с бабушкой".
Вместо того чтобы поспешить на встречу, Родин остановился. Если бы он видел себя со стороны, то и сам бы удивился, насколько похож на множество других молодых людей, выросших в провинции и ринувшихся в город на поиски счастья. Столица переполнена подобными искателями, готовыми на все, ради воплощения в жизнь собственных надежд. Они не имеют за плечами ничего кроме тщеславной надежды, что именно им выпадет счастливый билет. Большинство из страждущих застревает в городском болоте, но те, кто удачлив и настойчив, выплывают и встают на ноги. Впрочем, Родин был далек от подобных умствований. Он закрыл глаза и попытался уловить ритм города.
Людские поселения живут гораздо дольше своих создателей, меняя имена, взрослея, дряхлея, то разрастаясь, то сворачиваясь будто улитка. Надо ли говорить, что города отнюдь не похожи друг на друга. Каждый имеет свой характер, нрав и стиль. Полис, словно разноцветный клубок, свитый из климата, географии, архитектуры, жителей, транспорта, эпохи постройки, да бог еще знает из чего приобретает свой изумительно исключительный вид. Один за чудовищной мешаниной улиц и площадей прячет тонкую ранимую душу. Другой, с виду красивый и нарядный, на редкость холоден и злобен. Этот стоит душа нараспашку, зато другой прячет свою суть так глубоко, что для того чтобы разобраться в ней не хватит всей жизни. Впрочем, как говориться, любовь это улица с двухсторонним движением. Чем больше человек боготворит город, тем сильнее тот отвечает взаимностью. Иное дело с первым знакомством. Тут как повезет. К одним город благоволит по непонятной причине, к другим же беспричинно строг и суров.
Максим чувствовал, как вспухает вокруг городская жизнь. Его слух уловил едва слышимый топот многих ног, ступающих по тротуарам, деловитый цокот многочисленных каблуков и каблучков, шуршание шин, скрип колес. Ушей достигали обрывки разговоров, и еще множество разнообразнейших неосознаваемых звуков сливавшихся в трудноразделимый голос города. Его нос впитывал тысячи запахов, рожденных жарким утром, а стопы чувствовали слабое сотрясение. Будто под его ногами раскинулся гигантский живой организм, плоть которого сотрясалась от массы проходящих в его теле процессов. Как же бывает здорово иногда заново пережить знакомые с детства ощущения. Будто время над ними не властно.