Annotation
Интимные отношения между мужчиной и женщиной автором переносятся в мир мифологического фольклора. Жизненные перипетии в условиях современной окраинной России ведут главного героя к поиску национальной и религиозной самоидентификации. Вера и любовь - главное в жизни человека. Рассказ наполнен, как всегда у автора, аллюзиями и отсылками к поэзии, литературе, драматургии.
Клейман Борис Маркович
Клейман Борис Маркович
Печаль весны первоначальной
ПЕЧАЛЬ ВЕСНЫ ПЕРВОНАЧАЛЬНОЙ
- Мда... - произнесла Ольга. - "Бился об Ленина тёмный класс..." - ничего не добился. Яичко упало и опухло.
Константин стоял в студии и смотрел сквозь стекло.
- Опять что-то не устраивает? - спросил он в микрофон.
Фамилия у чтеца была Кулябин. Под стать названию города Кулябинск. Говорил он о своей специальности "Прикладная информатика". Это как вместо "грузчик" сказать "такелажник": уровень такой "специальности" преподавали в старших классах любой средней школы. Работал наборщиком текста в университетской телестудии. Студенты с вычислительной техники отглаживали голосовое распознавание и пытались соединить программы компьютерной орфографии с переводом голоса в буквенный текст. Так что, профессиональная жизнь Константина была сочтена. Держали его только потому, что за девять тысяч рублей ни один студент работать не соглашался. И чтец этот Константин к своим тридцати годам не имел ни профессии, ни образования, ни нормальной работы, ни, разумеется, зарплаты. Одеваться пытался согласно общественной молодящей моде: суконное полупальто, изящный шарф, петлёй уложенный вокруг шеи, настоящие джинсы "Леви Страус". Никто не знал, что вставка на рукаве пальто "Эмпорио" была куплена на рынке, шарф красиво связала мама крючком, а вьетнамские джинсы в промежности аккуратно прикрыты вьетнамской же заплатой от сохранённых именно для этой цели обрезков штанин.
"Может, гениальный папа был прав, и фамилия его значит "каша размазня", - думала Ольга. - Уже полтора часа бьёмся - сколько ж можно..."
Ко Дню Победы вся студия учила и записывала стихи о войне. Ольга Леонидовна подключила и Константина. Студентки-филологи и историки хорошо читали Слуцкого и Друнину, Левитанского и Чичибабина. Сама Ольга до дрожи по коже прочла Коржавинское "Дети в Освенциме" - студия искренно плакала. Звукооператор, выключив микрофон, высморкался и сказал:
- Ну, ты, Алёна, выдала, особенно в конце.
- Сама чуть не завыла... - и тоже высморкалась.
А как тут не зарыдать от слов, написанных полвека назад:
Жива. Дышу. Люблю людей.
Но жизнь бывает мне постыла,
Когда я вспомню - это было!
Мужчины мучали детей.
Поженян и Наровчатов у него не пошли, Багрицкий и Гудзенко тоже. Кульчицкого, Когана, Симонова, слава Богу, прочли до него. Она подобрала ему серенькое простенькое стихотвореньице Всеволода Рождественского из передовицы "Комсомольской правды" сорок первого года. Стишок был наполнен пропагандистскими штампами: "милой Родины наказ", "родимые берёзы", провожающие девушки, клятвы жёнам "Отстоим!" и, разумеется, "суровое мужское наше дело мы доведём - и с честью! - до конца!" О "котлах", миллионных пленных, голодном и грязном отступлении, полном разгроме армии в этом самом сорок первом подобная клишированная поэзия "с честью" не предусматривала.
Выучил. С трудом. Как ни репетировали, как ни дрессировала его Ольга Леонидовна, во время записи он ладони поднял-таки на уровень своих сисек, словно прикрывая их от мужского взгляда, и, едва не заикаясь, помавал руками в такт строкам. А на словах "Нас жёны крепко к сердцу прижимали..." даже показал, приоткрыв ладонь, куда именно прижимали. Изобразив чью-то жену.
После эфира кто-то в студии бросил словечко "сам себя за сиськи держатель", но студент-германист уточнил "бюстгалтер". Без мягкого знака. Так и прицепилось к нему это прозвище. Шипели на него, шипели ему в лицо и за спиной. "Если б не автокорректура в Ворде, он бы слово "мама" писал с мягким знаком".
Видела же, что он закомплексованный и самовлюблённый, безграмотный и не начитанный. Даже стишок этот в современности двадцать первого века не смог рассказать без оговорок - ошибся. Так и дали в эфир этот последний дубль - лучшего уже не было. Но - тянуло к нему почему-то. Может, материнское желание защитить убогого?
Они шли по берегу Капора, речки, неглубокой, но неприятно заросшей сорным ивняком и мелкой сосёнкой.
- А правда, - спросил Константин, - что так её назвали, будто Екатерина Великая здесь свой капор в воду уронила?
- Не было в наших краях Екатерин, - ответила Ольга. - Никаких. Одни турмуды жили своими родами и племенами и звали эту речушку Чульчи, река по-турмудски. Есть гидронимы с такими же корнями: Чусовая, Чульпа, Чепца... Тихий милый народ. До сих пор верящий в своих богов и духов. А русские привели с собой горных мастеров-иноземцев, которые увидели большую гору и назвали речку Кап, то есть "голова". А потом и Капор. Под горой вроде залежи какие-то предполагались, хотели её срыть. Но турмуды собрались с дрекольем и не дали: там древнее кладбище их предков. Археологов до сих пор туда не пускают.
Они шли по протоптанной широкой тропе, широко перешагивая через жидкую весеннюю грязь. Воздух сохранял вкус талого снега, где-то в густой тени ноздревато ещё белеющего. И запахи зацветающих красной в бутонах вербы и черёмухи, мать-и-мачехи, подснежников, первых ландышей и горячих древесных соков - воздух весны и освобождения - пьянили и кружили голову.
- Вы интересно рассказываете, - слюбезничал Константин.
- Это мой гениальный папа интересно рассказывает. А я только повторяю.
- О нём отзываются хорошо в университете.
Ольгу вдруг прорвало.
- Есть такие люди, - с горечью произнесла она, - вроде обычные. Ходят-едят, смеются над глупыми шутками, сами рассказывают пошлые анекдоты, смотрят сериалы про патриотическую войну, слушают попсу. Поют хором под гитару, тоскуя от слов: "...Золотая Брич-Мула, где чинара притулилась под скалою..."
- А что? Хорошая песенка.
- Если не считать двух моментов: "Вечная пчела" - это название болгарского эпического романа... Писатель был, кажется, даже кандидатом в нобелянты... и второй, Брич-Мула эта - деревня, дыра дырой, дырее некуда. Но вдруг этот тоскователь отключает телефон, не идёт к ужину с телевизором. Жрёт чуть ли не из помойного ведра. На речке песчаный пляж усеян людьми - загорай, а то поздно будет. А он затягивает шторы и в сумраке стучит по "клавке". День, ночь, вечер-утро - он стучит. Выходит с шальными глазами в гостиную. "Ты чего?" - "Представляешь, хеттский корень бла-бла-бла такой же, как германский, греческий, иллирийский и славянский и имеет параллели с семитскими корнями бла-бла-бла". И что? Гром аплодисментов? Все суют чеки и конверты с наличкой? Медалями и орденами занавесили весь пиджак? Выбирают в президиум? Хрен тебе. Да и хрена никто не даёт. Пара студенток глазками ахнут, а потом своим бой-френдам в перерыве между сопением и пыхтением расскажут про сумасшедшего профессора-идиота-тупицу. А он бесплатно, а то и за свои гроши публикнёт эту шедевралку в каких-нибудь Чебоксарах или Барнауле - великое открытие! - а потом ещё и хвастается, что такие же чокнутые в волгоградских-староградских-краснозадских диссерах его цитируют. Господи! Как всё надоело!
- Скучно?
- Хочу к морю... И, главное, ясно уже давно - не нужно никому это высшее образование. Оно денег не приносит. И все потуги моего папы расшевелить эту непробудную, вековую, стихийную тишину... Таким увидел Кулябу Короленко: "ненастоящий", какой-то призрачный, ненужный город... Все потуги папины глупы и бесплодны.
- Короленко так и писал о нас "ненужный город"?
- Он здесь оказался через четверть века после Салтыкова-Щедрина. "Время здесь как будто стояло на месте..." Ничего не изменилось. Поставили пару заводов, которые не знамо что выпускают... атомщики цериевые браслеты уже делать начали, чтоб что-то заработать... А люди как были вялые и ни на что не способные, так их никто не подымет. Где те турмуды, что поднимали мятеж против Екатерины Второй? Где те, которые шли против большевизма в Гражданскую?
- Спились.
- Кстати, именно после этого восстания в восемнадцатом веке против насильственного крещения позже возникла легенда о ласковой императрице, якобы здесь побывавшей. Гениальный папа называет это "инверсия знака". А "спились" слишком простое объяснение в масштабах всей страны.
Они обходили горку Гурезь, ту самую, с бывшим капищем, огибая которую хитренько втекала в Капор Куляба - речушка болотистая и непроходимая. Как они, рудных дел иноземцы, хотели подрыть под гору подкоп, не затопив его грунтовыми водами двух речушек, было не понятно. Ещё одна легенда, должно быть.
А мысок, с которого устремлялась вверх Гурезь, уже весь покрылся цветущими одуванчиками и кое-где даже нарциссами.
И они вступили на эту полянку и по сырой земле направились к подножию горы.
- Хотите цветов? - спросил Константин и нагнулся сорвать какой-то синий весенний бутон.
- Ни в коем случае! - повысила голос Ольга. - Спаси и сохрани тебя.
- Почему? - удивился тридцатилетний парень.
- Сорви лучше нарцисс: приглядись - на что похож венчик? Наш пропуск. Иди за мной.
Оцепенение напало на Константина и он, как сомнамбула, двинулся за главным редактором университетского телевидения и преподавательницей-почасовиком "История русской критики и журналистики девятнадцатого века". Они пришли туда, где никогда не двигалась никакая история и не существовало никакой России. Здесь стояла древняя очень старая берёза. Спокон веку её расщепила стихия почти у корня, и она росла в два ствола большой круглой рогулькой.
- Стой здесь, - приказала Ольга.
Лицо её одеревенело и исказилось - все черты мягкой женственности пропали и выступила мертвенная окаменелость черепа. Из-под ног к стволу проползли, металлически блестя, два длинных ужа с оранжевыми пятнами на затылках. Ольга подошла к дереву и вставила свою голову между чёрно-белыми корявыми стволами. Но вдруг, будто что-то вспомнила, выпрямилась и приказала Косте:
- Пролезь между ними. И не спрашивай - зачем! - со сталью в голосе произнесла она.
И Костя пролез. И она пролезла вслед за ним.
По ту сторону стоял полумрак. Гора пропала, и вместо неё темнел стеной густой без листвы лес. Воздух был пуст, бездвижен и без запахов. Небо отсутствовало над головами - вверх уходила чёрная бездна. У самой берёзы на корточках сидела старуха с путаными космами. Висело на ней какое-то обветшалое тряпьё, из-под которого торчали жилистые кривые ноги с большими ступнями. Она подняла голову и втянула в себя воздух.
- Ох ты, - произнесла трескуче, - пóтом пахнешь да ссаками. Живая, чай. Вот возьми-тко пирожка моего покушай. Да и дальше ступай, к болоту.
Лицо её безносое уставилось на людей. Глаз у старухи не было. В пустых глазницах сквозь пряди нечистых волос тлели красным угольковым светом огоньки.
- Ты поешь-покушай еды-пищи нашей.
- Не бери, - прошептала Ольга. - Не вернёшься. И в глаза ей не смотри долго - увидит.
Она протянула старухе цветок нарцисса, и та, зажав стебель в кулаке, пообещала:
- Идите-идите, уж-тко помогу.
Она постучала венчиком нарцисса себе по ладони и сдула, приговаривая что-то, пыльцу на Ольгу. Пришельцы попятились от старухи и подошли к берегу болота.
- Мы где? - испуганно спросил Константин, прикрывая себе сиськи ладонями.
- Нам неизвестно, где запад лежит, где является Эос; где светоносный под землю спускается Гелиос, где он на небо всходит... - пробормотала бывшая студентка филологического факультета. - Нет здесь ни востока, ни запада, ни севера, ни юга. Ни купола над головой, ни земли под ногами.
- Плодитесь, размножайтесь и наполняйте землю! - хрипло захохотала за их спинами старуха.
Ольга потянула себя за нос кверху, и её кожа на лбу расстегнулась, как замок-молния. Она тянула всё дальше и дальше так, что волосы причёски и уши отвалились и повисли на плечах.
- Помоги мне.
И Костя потянул нос вниз с затылка вдоль позвоночника. Её кожа, словно комбинезон, упала к ногам, и из неё выпрыгнула жаба.
- Иди за мной, - пробулькала она и сползла брюхом в тяжёлую воду болота.
И самец-лягушонок прыгнул вслед за ней. Жаба взлезла на мокрую кочку. Константин-лягушонок сидел у неё на спине, обхватив тонкими липкими лапками белёсое её брюхо, колыхающееся от похоти. Его острый гилес проник в жабью клоаку и осеменил её. Жаба прикрыла веками глаза от прилива чувств и забулькала страстно зобом. Она вертляво сбросила с себя самца и нырнула в воду, где опорожнилась густой икрой и снова влезла на кочку. И снова мелкий кулябин-самец оплодотворил её, и она вновь опросталась икрой. Так продолжалось несколько раз, и всякий раз брюхатое земноводное разевало от похоти свою пасть и урчало любовно, пока самец осеменял её ненасытную клоаку. Но и он вскоре выдохся.
На берегу они оделись и вернулись к берёзе. Старухи уже не было, не было и корзины с пирожками. Только старое дерево с рогулькой своей, похожей на гигантскую вагину, темнело во мраке. Они пролезли через неё в мир солнца, цветов и людей.
- Уходи, - сказала Ольга Леонидовна, - и не рассказывай никому.
- Хорошо, - пробормотал не пришедший в себя ещё самец Кулябин.
- Душ прими - воняешь.
- Donde vá mama? - спросил Михаил Леонидович, когда Ольга в прихожей снимала грязные ботинки. - Правильней, конечно, сказать de donde - "Откуда?", но, судя по всему, Гойя был-таки прав.
В гостиной раздался звук прыжка, и в прихожую ворвалась Мирка:
- Мамочка-мамулька! Ты почему так долго?
- Ужинать?
- А мы с дедой галушки готовили! - радостно сообщила Мирка. - Я тоже катала тесто!
- Мне надо в душ, - сообщила дочь-мама.
- Чувствуется амбрэ... - произнёс отец тихо и ехидно.
- Папа! Перестань! Со сметаной?
Мирка покивала головой.
- Я ела со сгущённым молоком! Гляди, какое пузо, - объелась!
- Ты же машину забрал со стоянки, пришлось тащиться напрямки мимо Гурези.
- Ты бы, я понимаю, предпочла, чтоб мы с Миркой и её портфелем и с моей сумкой тащились пешком по слякоти мимо Гурези. Я нашёл в холодильнике какой-то старый творог, жёлтый уже. Не пропадать же... Очень вкусные Мирочка-Мирьямочка Машенька-Мария галушки скатала!
Дедушка, счастливый, поцеловал в темя внучку.
- Да! Вкусно! Даже Соня ела!
- Какая Соня?
- С курсовой не может справиться.
Ольга повесила куртку на вешалку.
- То-то я чувствую амбрэ... De donde?
Из кухни донеслось:
- Иняз, третий курс. Романо-германские языки.
Ольга погладила рукой по лёгкой шубейке, висевшей в коридоре.
Соня вышла из кухни.
- Наверное, надо показаться.
Была она небольшого роста, но стройная и гармоничная в своих джинсах и в свитере а ля Бэлла Ахмадулина.
- Я вас помню, Соня. Это вы Ольгу Берггольц читали?
- "Блокадную ласточку". Спасибо, что помните, - покивала головой Соня. - А галушки и вправду - объедение. Но мне уже пора.
Ольга заглянула на кухню. На столе были разложены тетради и пара книжек.
- Извини. Уже темно, мне придётся отвезти Софию в город.
- Мимо Гурези? Сделай одолжение. Конечно, с тремя сумками по слякоти пешком... Хорошо, что мы там не встретились.
- А могли бы? - спросил ехидно Леонид Михайлович. - Ты уложишь Мирку?
Девушка вернулась из кухни, застёгивая свою сумку.