Вера испытывала странный диссонанс от воспоминаний о ней как о чем-то теплом и персиковом, во что тыкалась щеками, когда засыпала, плюхаясь на неизменную книгу, которую мать читала ей перед сном. Родной голос начинал хрипеть от долгого чтения вслух, а Вера разрывалась между жаждой узнать финал истории и жалостью к уставшей матери. А по мере взросления уже не Вера отстранялась от матери, а мать словно отгораживала ее от себя, вталкивая в мир страшной бурлящей революционными настроениями империи. Чем раньше Вера все поймет, тем лучше.
Обманчивая изящность жизни, где каждый предмет как будто специально подобран и продуман. Щелка и атлас, в который все три – мать и две дочери – облачались ежедневно на потеху окружающих мужчин. Их жизнь только потому и была поэтичной для окружающих, что упаковывалась в оболочку кудрей и кружев. Порой Вере надоедали эти нескончаемые маскарады, но, когда она украдкой смотрела на Полину, задумчиво бродящую по комнатам, на ее талию, перехваченную затейливыми поясами в духе экспериментов времени, последнего времени всеобщей женственности и всеобщего бессилия, то заглядывалась. И картина происходящего в дурмане опутывала ее. Мир вечной женственности и вечного несчастья, какой-то недосказанности при обладании всем, что нужно большинству, тянул. Как и антураж, делающий эту недосказанность прекрасной и потому ограненной трагизмом.
Их большой любимый дом, где у каждого таились свой мир и своя драма. Где даже стены пропитались десятилетиями семейных преданий. Потайные места, сквозняки, открытые балконы со слегка колышущимися занавесками и шкафами, таящими на запыленных полках старые вещи.
5
Анна Ивановская, гимназистская подруга Веры, поражающая зло подвывающей силой при первом же взгляде на нее, ворвалась в гостиную и с размаху плюхнулась на тахту. При сравнении ее с младшей Валевской можно было бы сразу сделать вывод, что Ивановская куда более «эмансипе», хотя мыслили приятельницы, столько времени проведшие бок о бок в закрытой муштре старого режима, аналогично в данном вопросе. Черное, без каких-либо украшений платье и простейшая прическа, так свойственная прогрессивным девицам того закрученного времени, выполняли свою функцию предоставлять на обозрение озлобленную направленность хмурого взгляда Ивановской и выгодно для Веры отличали ее от щебечущих ерунду охотниц за кавалерами.
Анна не показывалась в учебном заведении уже две недели, и Вера, тщетно закидывая ее письмами на лощеной бумаге, понятия не имела, чем вызвано подобное отступничество. Неприятными догадками всплывали обрывки мыслей, что папаша Анны, промотавший все алкоголик, грубый с женой и дочерью, но панибратствующий с сыном, которого считал бесценным даром в силу врожденных половых особенностей, учудил что-то в своем излюбленном стиле.
Неспокойствие Анны неприятно ужалило Веру. Мрачная одержимость сулит крах.
– Где же ты была все это время? – спросила Вера, не уверенная, с какого края подступиться.
– Он довел ее, – отчеканила Анна. – Довел до края. Швырял в стену, а я набросилась на него со спины.
Первичный всплеск радости у Веры окончательно сменился опасливым ожиданием.
– Из-за этого ты не появлялась на учебе?
Анна сощурила глаза.
– Он мне запретил. Дражайший папаша вдруг возомнил, что мне непременно надо замуж. Сейчас же, немедля. Что я слишком, дескать, образованная, чтобы найти партию! Да я их всех на дух не переношу, будь они прокляты! Насмотрелась на счастливый брак и изнанку, по горло хватит. Он держал меня дома, пригрозив лишить тех крох наследства, которые мне полагаются, в случае непослушания. Хоть я и презираю этого типа до изнеможения, но получить от него за поруганное детство какую-никакую компенсацию было бы делом благородным. Но это все ерунда. Если бы не мать, я тотчас бы ушла из дома и продолжила образование несмотря ни на что. Но ее я бросить не могла.
– Наши матери похожи в чем-то.
– Твоя хотя бы пытается брыкаться, моя же полностью лишена крупиц воли. Поэтому волю пришлось проявлять мне. Понимаешь, с каждым годом он все более дуреет. Уже в том году я чувствовала, что грядет нечто непоправимое. Ее семья не хочет ее обратно. За мужем – так и не приходи обратно с жалобами. Дела не будет, – Анна в бешенстве хмыкнула.
Такой – говорливой, несдержанной, злоязычной по – темному, а не пластично, как Полина, эта девушка бывала лишь с Верой – единственным человеком, с которым у нее возникло сродство и общность интересов. Вера понимала корень цинизма Анны и не осуждала ее за враждебность к человечеству, допускающему бесчинства. Вере, напротив, льстило, что эта замкнутая и для многих неприятная отсутствием привычных девчачьих ужимок девушка с ней проявляет откровенность.
– Накрылись мои высшие курсы… Накрылось будущее. Он все угробил. С самого начала от него лишь разрушение и несчастье, – Анна в мрачном нетерпении поднесла большой палец к губам.
– У меня есть некоторые сбережения.
– Брось. Все кончено для меня. Валяется мой дражайший папаша в углу с пробитой головой.
До Веры с трудом дошел смысл сказанного. Она в упор предпочитала не замечать затруднительные и разлагающие факты бытия.
– Ты…
– Теперь мне один путь, чтобы избежать каторги. В революционные круги, под защиту тех, кто уже вне закона. А с моими не лучшими пропагандистскими задатками… Даже не знаю.
– Я помню, – с трудом опомнившись, но соображая очень четко, вмешалась Вера, – как ты говорила, что убила бы его, если бы не расплата.
– Я убила и не жалею. Он иного не заслужил. Он все детство изгалялся над нами. Похлеще старика Карамазова, понимаешь? Тот – то им просто денег не давал и бросил малютками. Я бы предпочла это, чем то, что на моих глазах все мое детство он нажирался как свинья и бесчинствовал, пуская по ветру наследство матери. И вот теперь, когда мы освободились от сволочи, нет уже наследства. Да и мне пора в путь.
Вера, сжав губы, смотрела на Анну. Единственного родного человека за все годы приоткрывания завесы наук.
– Что же теперь? Неужто прощаться?
– Боюсь, мой друг, что да. За тем и пожаловала, голубушка.
Вера бросилась к Анне. Слезы в глазах той поразили ее больше, чем все сказанное до этого. И вот Анна уже испарилась, испуганно озираясь и унеся с собой накопленные Верой деньги, которые та мечтала потратить на шкатулку слоновой кости. Вера уперто совала ей бумагу, а Анна, вопреки обыкновению, не увертывалась от прощального подарка.
– Ну, матушка… Свидимся еще.
Вера улыбнулась.
– Главное, что нет его больше. Что бы ни было, оно лучше будет, чем до того. Столько лет ты об этом мечтала.
– Не так стремительно… Но да.
– Посмеемся еще над всей этой канителью.
6
Полина посмотрела на мать – стареющую, но виртуозно умеющую быть привлекательной, когда ей этого хотелось. Она чувствовала в ней силу, подобную своей. В Вере этой силы не было, она состояла из другой материи.
– Смотрю я на тебя… – протянула Мария, отстраненно наблюдая за тем, как дочь собирает учебники. – В тебе столько энергии… Может, и я бы так смогла. Но я жила не в то время.
– Ты жила во время, когда женщины возводились в ранг божеств и вертели гениями.
– Это был удел единиц. И потом, несмотря на то, что они оставили такой вклад в истории и кем-то там вертели, они были лишь музами, лишь теми, кто кого-то на что-то навел. Хозяйками салонов, коллекционерками, а не их гостьями. Как ни крути, роль эта пассивна. Я жила во время, когда женщине надо было сдвинуть с места Эверест, чтобы быть признанной гением. И потому многие канули в безызвестности, не получив ни образования, ни шанса – кому везет с отцом, который одобрит? Говорят, будто, если хочешь, тебя ничего не остановит, но нельзя недооценивать страхи и зависимость от мнения окружающих. Нельзя недооценивать каждого мерзавца, который преградит тебе дорогу. Как много нужно человеку, чтобы состояться… Только ваше время хоть что-то начало делать с этим. Но я не верю, что образ мышления планеты изменится за одно поколение. Люди слишком цепляются за мрак и то, что без всякой причины способно отравить если не их жизнь, то жизнь соседа. Только из-за того, что им лень прислушаться к разуму.
Полина задумалась и понимающе поджала губы. Затем сказала:
– Но погоди, ведь именно в твое время начались эти революционерки, бьющие землю копытом. Разве это не женская деятельность?
Мария отвела глаза, будто вспоминая что-то неприятное.
– Ты бы смогла, я думаю. И теперь еще не поздно, – добавила Полина неуверенно.
– Может, я не тем занималась. А ты учись, пока можешь.
– Может, тебе просто не хватает оголтелости. И в этом ты ближе к Вере…
– Мы все – бесконечные отражения друг друга, особенно родственники. Мы все во всех, понимаешь?
Мать чувствовала отчуждение от дочерей, потому что они были слишком прогрессивны и учили ее жизни. Она ощущала свою им ненужность, опыт ее был слишком обесценен устарелостью и смешон на фоне их феерии.
Полина пробурчала что-то отвлеченное и выбежала из комнаты в своем простом сером платье, но замерла на пороге.
– Представляешь, – усмехнулась она. – Сегодня я получила письмо, видимо, адресованное мне по ошибке – вот ведь ирония судьбы… Письмо возлюбленной, отношения с которой зашли в тупик. Страстное, почти поэтичное письмо… Мне стало так грустно.
– Что ты сделала с ним?
– Оставила. Рука не поднялась выбросить или отправить назад.
– Ты не стала отвечать на него?
– Зачем?
– Если человек умеет любить, такого человека стоит узнать.
– Умеет любить другую женщину, которая его оставила. Мало ли на просторах империи случалось ужасов из-за страсти.
Мария замолчала.
– Тебе писали такие письма, мама?
– Случалось – протяжно отозвалась Мария.
Полина не решилась продолжать расспросы.
7
– Я не хочу замуж! – воскликнула Вера в неподдельном волнении в ответ на рассказ о предсказуемо несчастливом браке их кузины.
Возможно, это было слегка патетически. Но Полина, заплетающая ее блестящие мягкие волосы, с одобрением выслушала это выступление и рассмеялась. Красная комната с резными рамами зеркал и полотен подчеркивала белизну ее кожи и зубов. Искренняя страсть и буйное исследование вслепую проложенной жизни молчаливо поощрялись в их доме.
– Девушки, которые так говорят, находят мужей гораздо быстрее, чем охотницы за мужчинами…
– Чушь собачья!
– …потому что побуждают обуздать себя.
– Мне не нужно, чтобы меня кто-то обуздывал!
– Ну конечно. Все наше поколение так и хочет, чтобы его кто-то обуздал.
– Ты слишком любишь производить впечатление, поэтому выбираешь парадоксы.
Полина красноречиво приподняла брови.
– Я… Боже, – с хрипотцой отозвалась Вера. – Не понимаю, зачем они делают это.
– Что?
– Портят себе жизнь узаконенным рабством, чтобы потом быть несчастными лет шестьдесят.
– Как хорошо, что ты понимаешь это. Но они не так умны. Им проще подчиниться.
– Зачем?
– Так легче, чем пытаться что-то изменить. Легче сделать, как от тебя ждут, а потом всю жизнь ныть и винить тех, кто тебя принудил, в своих несчастьях.
– Это так подло.
Полина рассмеялась, как будто озаренная новой идеей.
– Именно что так, милая. Потому, – нараспев добавила она, – я не с ними.
Вера благоговейно замолчала.
– Все, идем, иначе сборище внизу так и останется кучкой бестолкового люда, которому нечем занять себя вечером в деревне.
– А ты чем лучше? – спросила Вера, с удовольствием вертясь возле зеркала и рассматривая свои волосы, будто видя их впервые.
– Я занята не только вечерами, – ответила Полина, открывая дверь.
Собравшимся внизу, хоть Полина и не знала точно, кто будет, поскольку у нее наблюдались занятия интереснее, чем выведывать, кого пригласил или отверг ее отец, представился великолепный шанс лицезреть схождение вниз обеих хозяйских дочерей, блистающих разнородной красотой и неуловимым сходством, оставляющим публику в приятном ощущении заблуждения, не поддавшемся им до конца.
– Что он тут делает? – прошипела Поля на ухо сестре, замедляя шаг.
– Кто?
– Ярослав!
– Какая разница? – недоуменно отозвалась Вера, вступив в гостиную и приветствуя собравшихся.
Ярослав представлял собой прежнего друга детства, периодически маячившего на званых вечерах и вызывающего своим присутствием неловкость для Поли. Детская дружба закончилась еще до взросления. При всей своей общительности Полина не имела понятия, как вести себя с молодым человеком, с которым она за несколько давних лет успела рассориться в пух и прах на почве снежков и сфер влияния на остальную ребятню. А так же его невероятного, по ее мнению, высокомерия в парадоксальном сочетании с топорностью и досадным мужским началом. Его вид наводил ее на жгучее желание наболтать ему колкостей. Полина не упускала ни единой возможности бросить в его сторону несколько уничижительных эпитетов. И ответный взгляд Ярослава лишь убеждал ее в справедливости своего поведения. Оба, очевидно, принимали друг друга как достойных соперников и побаивались в открытую демонстрировать друг другу не только неодобрение, но и скрытый интерес. Каждый мог похвастаться своими взглядами, чертами характера, компанией и суждениями о политике.
Ярослав, сын образованных, но не слишком родовитых родителей, с пролетарской точки зрения мог бы сойти за буржуя. С точки зрения Ивана Валевского он был просто разночинцем, который каким-то образом избежал отправления в армию. Его интересы и круг общения, хоть и были нетривиальны, с трудом тянули на революционные. Проще говоря, он просто маялся ерундой и жил в свое удовольствие. Вера плохо ориентировалась не только в знакомых Ярослава и Полины, но и в своих собственных, раз за разом упуская возможность как следует поболтать с кем-нибудь и впоследствии нанести бесполезный визит вежливости.
– Вот и дочери, – изрек Иван Тимофеевич, посмеиваясь.
– Красавицы! – слащаво принеслось откуда-то.
– Лучше одной женщины могут быть только две. Особенно такие, – рассыпался некий остряк из не переводящихся в Российской империи из-за избытка денег и времени.
Полина скривила гримасу.
Обманчивая картина стояла перед глазами собравшихся мужчин – две юные сестры – воздушные и элегантные в своих невесомо – тяжеловесных платьях – последних отзвуках рвущейся эпохи. Улыбающиеся друг другу в момент перемирия.
Иван Валевский лицезрел другое. Он наблюдал торжество тщеславия, сдобренного стальным призвуком. Удивляясь, что остальные не видели кремня и эгоизма в обеих, предпочитая создавать в обрубленном воображении изящные манекены. Даже младшая, Вера… Он подозревал, к чему приведет влияние на нее Марии и Полины, этого нестойкого, но поразительно действенного союза. Честолюбие Полины было настолько мощным, что не нуждалось в показном удовлетворении, а вот Вере, похоже, нравилось играть в доброту и отзывчивость. Делая хорошо другим, она начинала больше любить себя. Вера раскрывалась лишь когда ей было комфортно. Поля, наоборот, подминала под себя и сама сооружала себе комфорт.
Вера в нетерпении высматривала в толпе своего нового знакомого, с гордостью желая представить его сестре. Это был первый раз, когда не Полина знакомила с сестрой кого-то интересного, а наоборот. Она вела себя так, словно он уже наблюдал за ней.
Рассыпаясь в ответных любезностях всем и вся, Вера заметила рядом с по обыкновению серьезным Ярославом молодого мужчину, внешность которого показалась ей знакомой. Он беззастенчиво смотрел на нее в упор, будто насмехаясь над ней и одновременно оценивая. Вере стало неприятно. Она отвернулась, чтобы понаблюдать, куда делся Матвей. Провернувшись вокруг своей оси, она приметила, как Иван Тимофеевич уже любезно рассказывает что-то незнакомцу.
Для Веры в обществе важно было прицепиться к человеку, который любил говорить и мог бы в случае необходимости заболтать подходящих людей, заслоняя ее. Чаще всего это была Полина, которая просто растворилась. И нежданно всплыла рядом с Матвеем. Двое, которых она так жаждала познакомить, уже каким-то мистическим образом спелись. Вера с досадой подумала, что здесь причастна Мария.