– Для этого и не нужны причины, – сурово ответил Матвей, когда Полина, отбросив свою вечную шумную и пробивную силу, осторожно спросила его об этом. – Он сломался. А сломанным людям только дай повод.
– Но ведь не просто так он сломался.
– Мы все разные. Едва ли мы можем понять друг друга. Что с одного скатится, как вода, подкосит другого. Наитие, случайность, если хочешь. А точнее я и сказать не могу. Не знаю.
– Но ты не озлобился и не стал клясть весь мир в своих проблемах…
– Люди очень часто, имея все, беспрестанно плачутся о своей горькой судьбе… Я думаю, что сила как раз в том, чтобы, эту горькую судьбу имея, быть благодарным жизни несмотря ни на что. Все она отнять не может. Да и кое-что – будем честными – и от нас зависит, какие бы обстоятельства не были.
Матвей отвлекся от своих обличений и посмотрел на Полину. Странно тихую и задумчивую сейчас, без своего апломба и извечной бравады. Какой разной она была… Его Поля. Живой человек, во взгляде другого превращающийся в произведение искусства. Он протянул ладонь и коснулся ее лица. Полинина кожа покладисто ложилась под его пальцы неосязаемым потоком. Она не отстранилась, хоть и била его криками о женской свободе и предназначении. Красота… что она делает с нами. Но Полина была не только голой красотой. Она манила вглубь.
– Мы не понимаем в детстве, что можно вести и другую жизнь. Что все остальные живут иначе в собственном внутреннем аду. Может, в этом счастье неведения. Теперь я не понимаю, как жил раньше. Это безделье, это беззаконие. Я не успокоюсь, пока сам перед собой не буду честен, верно ли я все сделал.
– Я чувствую то же самое.
Веру, которой Поля передала этот короткий разговор, уязвило, что Матвей поделился не с ней. Но по обыкновению она не показала вида. Она смирилась и даже была рада, что Полине достался хороший кавалер, но не перестала претендовать на роль близкого человека, посланца обоих. Ее не интересовали статусы и приближенность к телу, но невозможность духовного родства глубоко ранили. Впервые она подумала, что дружба не гарантирует той степени близости, которая может быть в браке. И эта идея не понравилась ей своей тривиальностью.
22
Полина и Матвей стояли на мосту. Полина задумчиво глядела в Неву, в ее суть.
Матвей, никогда не будучи застенчивым – даже напротив – наблюдал за ней. Широко расставленные глаза, их проницательно – озорное выражение, отливающее достоинством и выдержкой. Девушка, лишенная нелюбви к себе, остроумная, уверенная в своих силах и месте, самодостаточная и свободная. Легкая небрежность не портила ее – ей некогда было размениваться по пустякам.
– Я хочу на тебе жениться.
Полина перевела на него веселые и все равно наполненные каким-то смыслом улыбки глаза. Странно, до него Полина никогда не снисходила, как до Веры, периодически чувствующей, что ее одаривают незаслуженным вниманием.
– Матвей, ты мне нравишься, и даже очень. Но брак… это нечто иное. Люди, бросаясь в него, не имеют ни опыта, ни выдержки, чтобы потом чувствовать себя загнанными и донельзя одинокими. Брак – величайшая ловушка.
– Я тебе говорю о том, что люблю тебя, а ты мне про какую-то выдержку. Что всегда поражало меня в вас с Верой – вы любите говорить о том, чего не знаете наверняка, просто с чужих слов. И умудряетесь при этом выглядеть мудрецами.
– Разве не все так называемые философы поступают так же? Очередной спор о том, что важнее – голова или опыт.
– И что же?
– Не повредит ни то, ни другое. Понимаешь, человек настолько сложен, что невозможно расписать, разделить его на какие-то отсеки. Это от того-то, это от сего-то, вот так поступать нельзя, а так можно… Мы должны судить более глубоко и свободно.
– Ты упражняешься в философии, пока…
– Пока ты страдаешь? – с неподражаемой, одной ей свойственной мягкой поддевкой, на которую сложно было обидеться, подытожила Поля. – Не надо. У меня тоже есть сердце.
– Никто и не думает иначе, – сказал Матвей несмотря на то, что все кипело у него внутри.
– Все поначалу оскорбляются на здравомыслие, когда речь заходит о романах и браке. Тут уж не знаешь, что хуже – прослыть идиоткой, в тряпье убежавшей за любимым или охотницей за состоянием… Вечно мы должны перед кем-то оправдываться. Но потом из-за такой щепетильности рушатся жизни. Я прагматик и отвечаю тебе, что подумаю.
Матвей опешил от ее немногословной опутывающей силы. Ему вдруг стало уютно. С ней так было всегда – она первая бросалась все улаживать. Он чувствовал себя спокойно благодаря этому. Полина порой отталкивала его своей скоростью на расправу и непримиримостью, часто напускной. Но другие ее грани – искреннее желание вытянуть людей из нищеты и прозябания несмотря на кажущееся безразличие, благодарное сердце и в особенности теплый женственный смех… Злая, не желая никому зла. За это он прощал ей периоды раздражения и апатии. Наверное, никогда прежде в своей довольно насыщенной жизни Матвей не был так очарован женщиной.
С благосклонной и понимающей, но чуть держащей на расстоянии царственной улыбкой, не содержащей высокомерия, как бывало иногда, Поля могла быть совсем разморенной и милой, как сейчас, но при любых обстоятельствах гордой. И до нее хотелось тянуться как до человека, из которого так и брызжет жизнью, да с такой силой, что заражает других этим стремлением жить широко и вдохновленно. Экспрессия и искрометность вкупе с хладнокровностью – опереться на нее, чтобы почувствовать реальность действительности. Раньше Поля часто бывала в центре внимания, но потом ей наскучило это питейное разнообразие.
Матвея захватывали ее плавное изящество, легкий ход темно-синих, всегда разных волн Невы. И такой же синий ветер, прохладный даже в теплые дни. И усыпляющая атмосфера замершего лета с его проснувшимся солнцем, врывающимися в окна и побуждающими жить своими свежими волнами воздуха. Изматывающее противостояние ожидания оттепели и холода, который все не хочет исчезнуть. Обманчивое петербургское солнце, пригревающее, а уже через минуту обдающее презрением. Льющий, бьющий шквальный ветер с Невы через минуту после благоденствия тепла.
– Неужели у тебя не было женщин, пока ты не решился на этот разговор?
Матвей засмеялся и уставился на носы ботинок.
– Ведь это не серьезно…
– Мужское видение, – засмеялась Полина, ничуть не расстроившись, что приятно огорошило Матвея. Может, раньше она и обиделась бы на такое, но отлично выдрессировала себя.
Матвея привлекало, что Поля, успешно конкурируя с мужчинами, не стала мужеподобной, не отреклась от любви к платьям и прическам. Она делала, что хотела, и слала всех к черту. Она гордилась своей выигрышной наружностью, с удовольствием исследовала себя в зеркалах. И даже ее лозунги и крепкое словцо временами были какими-то изящными. Но и своей женской стороной она не кичилась. Она просто хотела быть человеком.
И ее любили. Ее колючесть и напускная рассудительность, сдобренная цинизмом, не оставляли мерзкого впечатления.
23
Марию словно стиснули прошедшие годы, и она порой с неодобрением всматривалась в дочерей, как будто предчувствуя перемены. Неприятие росло от мертвого и стереотипного, что она не могла изгнать из души. Но ведь именно она воспитала своих дочерей и привила им эти взгляды, а окружение и время лишь доделали остальное…
Интеллигенция и изгнанники – вот кого хотела бы видеть Мария в своей среде. Но этому противился Иван, не видя, что жизнь его молодости с их дутыми идеалами и напускной добродетелью, прячущей за собой лишь страх и ханжество, износилась и больше никому не интересна. Полина чувствовала это кожей, хоть и непосредственно не обитала в той среде, где провел юность ее отец. Но она усвоила это интуитивной памятью поколений. И была благодарна матери, которая сдерживала это, прорывающееся сквозь Ивана Валевского. Знакомые самой Поли были иными – неугомонными, необъезженными, и она тянулась к ним именно поэтому.
Женщины их круга будто жили для того, чтобы замаскировать в себе живое. Оно было опасно. Оно начало бы возмущаться всему, что видело, как негодовала теперь молодежь. Те, кто хоть как-то думали, взрослели вместе с веком в головокружительном темпе. И не могли не заразиться им.
Одним голосом высокородные дамы говорили с детьми, другим с мужем, третьим с прислугой. А где были они сами? Вера понимала мать. Она чувствовала, что в ней давно произошел какой-то необратимый надлом, что Мария, даже если бы захотела, уже не вернется к безмятежности по сжирающей русской традиции не верить в счастливый финал и оправдываться фатализмом.
Существование в семье женщин – истинное наслаждение и невыносимое бремя. Нигде больше не встретишь столько пустых домыслов, противоречий, критики, часто беспочвенной, вывернутой под стать мнения каждой, ревности, зависти и всепобеждающей необходимости все это впитать, исследовать. Лицезреть. И полюбить напополам со сложностью и неприятием – все это женщины. Не восхищаться ими невозможно. Понять их сложно даже самим женщинам.
С тех пор как она начала мыслить, Вере было непонятно, почему женщины, вместо того чтобы помогать друг другу, предпочитают осуждать друг друга за малейшую промашку и злорадствовать. Видимо, таким образом обеляясь в собственных глазах и, самое главное – в среде мужчин. Таким образом отводя от себя проклятье пола и кричать, что виноваты не обстоятельства, а конкретные женщины. И виноватыми никогда не станут они сами. Предрассудки сидят в людях просто так, а здравого смысла еще надо добиться.
Полина тоже рано поняла, что у мальчиков есть что-то, чего она лишена. Мать способствовала укреплению этого чувства глубокомысленными обтекаемыми намеками. Она продолжала быть чем-то обиженной то ли на мужа, то ли на других мужчин. Полина на это негодовала, Вера же твердо решила развиваться и получить профессию, чтобы никто не мог упрекнуть ее невежестве или безделии. Мечты пока не обдумывали, как сделать это в имперской России и с каким шквалом критики придется столкнуться. При этом обе сестры Валевские умудрились уйти от грубого очернения всех мужчин только потому, что так устроено общество. Вера видела будущее в борьбе, но не экспрессивной и орущей, которая выставлялась напоказ, а в борьбе с собственными несовершенствами и незрелостью, с собственной врожденной слепотой, так присущей всем людям.
24
Шла Полина, непривычно для себя тихая, серая. Сквозь гудки отдаленных паровозов, по грязи и выбоинам. Шла долгие версты молчания на станцию за письмом, которого не было. Она, притягивающая столько мужчин своей экзотичностью и не церемонившаяся ни с одним…
Она возвращалась и вцеплялась пальцами в свои пышные волосы, выпрыскивая пряди, так старательно уложенные горничной. Полина по-прежнему постоянно разъезжала в столицу и обратно, шаталась по публичным лекциям и квартирам приятелей. Это было немодно у господствующего строя, но безмерно популярно у наиболее передовых слоев общества, поэтому не отвращало, а привлекало молодежь. Неистово любили, неистово жили и умирали, учились, смеялись. Эти удивительные люди не разменивались по мелочам, успевая все. Для них не было ничего страшнее обыденной жизни, тонущей в посредственности и шаблонности мышления. Хотя, как и любая организация, добивающихся каких-то целей, они были типичны, но иначе. Потому что такими вовсе не казались. Вера к ним себя не причисляла, поскольку в ее понимании она до них не дотягивала. Да и изматывало ее их вечное позерство, вечное напряжение, ни минуты остановки или покоя.
Каждый миг в каждом углу Полина ждала. И он действительно появился. Строгий, насмешливый, темно-обаятельный…
Он вышел на аскетичную, по моде и ожиданиям, сцену, стал говорить что-то типичное для тех собраний… для людей, которые подбадривали друг друга за мысли одинаковые и гнали, бушуя, несогласных. При этом он смотрел только на нее одну. Буравил глазами, издевался, орал, соблазнял.
Он был паталогически умен и как никто владел публикой. Полина чувствовала, насколько едина с толпой, и это заливало ее восторгом, благоговением, умиротворенностью и желанием действовать. Бить. Хлестать. Кричать.
После его небольшой речи, предсказуемо взывающей к мировой революции и скорейшему окончанию войны, она была убеждена, что имеет право подойти. И верно – Игорь словно на нее и был нацелен.
– Какой изысканный сюрприз, – сказал он и пожал ей руку. Но не так, как бросались к ней оголтелые мальчишки, примкнувшие к модному движению – нежно, крепко, оставляя на коже необъяснимое желание трогать еще.
Полина вытянула свою и без того прямую спину.
– Чудная речь, – сказала она уверенно и громко.
Игорь смотрел на нее одобрительно и насмешливо. Полина не могла собраться с мыслями – слишком от него било током чего-то доселе ей неведомого, чему она не могла дать определение.
Игорь наклонился к самому ее уху, что было кстати в окружавшем их балагане.
– Не слишком ли тщательно вы одеваетесь для борца за равенство всех со всеми? – глаза его блеснули недобро.
Полина прищурилась.
– Женщина, особенно знающая себе цену, не станет опускаться до козырьков и грязных волос. Не тот у меня запал.
– Одно дело сальные волосы, а другое – буржуазная выхолощенность.
– Не нравится – ищите себе крестьянку в сарафане.
– Едва ли мне будет с ней интересно.
– Это уж точно.
– Какое высокомерие от революционерки! – притворно пораженный, вскричал Игорь.
Полина грациозно повела плечом.
– От фактов не убежать. Сами-то, как я посмотрю, не спешите откликаться на собственные лозунги. Как большинство проповедников, не правда ли? – спросила Поля сахарным голоском, улыбнувшись язвительно и одновременно намеренно вкрадчиво.
– Лозунги?
– С чего бы вам не прийти завтра в обносках, отдающих псиной?
– Маман не учила вас изысканно выражаться?
– Не имею охоты пополнять ряд вышивальщиц у окна.
– Вы не высокого мнения о женщинах.
– Чушь. Я смотрю на поступки, а не на условности.
Игорь удовлетворенно повел бровью. Он почувствовал редкий подъем от схватки с самобытностью. Полина в замешательстве поняла, что не может уловить еще что-то в его глазах. Что-то кроме горячности за сдержанностью, холодностью даже. Ей стало одиноко от этого факта – прежде она не безошибочно, но читала людей. Впрочем, до экзальтации Веры, возводящей непознанность души в культ, ей было далеко.
В Полине было столько энергии и силы, что она и впрямь покоряла людей. Тех, кто попадал ей в фавор, она щедро одаривала своим вниманием. Она любила и ненавидела всем сердцем, от души. Хвалила или разносила в пух и прах. В ненависти черпала силы и вдохновение. Была непримирима в суждениях, озвучивая их громогласно, хотя в душе прекрасно понимала, что все далеко не так однозначно, как она утверждает. Но то был период громких заявлений и намеренного упрощения, исходивших от очень образованных и харизматичных людей. Людей, которые чрезмерно увлекались внешним и общественным, опрометчиво забывая о внутреннем и индивидуальном.
25
– Я ухожу на войну, – сказал Матвей с безмятежной улыбкой, как будто поведал о том, что прикупил новый выходной костюм.
Вера почувствовала, как ей жарко, но как холодно и точно брызгает внутри сердце.
– Представляешь, меня возьмут военным корреспондентом – какая удача… Редкость! Все решают связи… Где Полина? – продолжал Матвей, безалаберно не замечая ее состояния.
– На собрании… Не знаю.
– Вечно так. Загляну потом. Может, приду на ужин.
Он встал, ожидая, что она ответит хоть что-то. Но Вера молчала, рассеянно глядя на камин. Ее нижняя губа отошла от верхней.
– Я бы…
– Я провожу, – поспешно и глухо произнесла она, поднявшись и демонстрируя струящуюся серую юбку.
Матвей засмотрелся на ее грациозно изогнутое тело. Когда ему еще доведется прикоснуться к такой красоте? Теперь придется собраться и полностью забыть прошлое, оставив ему маленький кусочек мозга на случай возвращения. Странное дело – готовиться отрезать эмоции, привязанности и подвергать себя опасности ради чего-то эфемерного, нереального.