Обе девочки с детства казались матери ухоженными, обладающими врожденным чувством красоты, в том числе и в отношении себя. И она поощряла не только их образование, но и внешние проявления заботы о себе. Стенания Веры по поводу ее мнимой полноты казались матери безобидным пережитком возраста. Для нее не было девочек красивее, чем ее дочери. Мария была педантична, девочки даже побаивались ее и очень уважали. Она дала детям не только удачную внешность, но и, что важнее, лучшее домашнее образование, ревностно следя за их становлением, но без причитаний и оханий.
Обе ее дочери относились к тому типу аристократок с длинными шеями и выверенными чертами лица, которые всегда притягивают взгляд совершенством пропорций. Когда на официальных приемах они сидели вместе и ворковали, то создавали впечатление единодушных во всех проявлениях жизни. Чистая кожа, плавные линии, блестящие ногти. Живые полотна Серова. Манжеты туго стягивали им запястья, во всем длинном и неповоротливом было так неудобно. Но они не подавали вида.
Отец в свою очередь любил девочек. Любил видеть их собранными к выходу, хвалил и баловал. Нечего сказать, обе они выросли абсолютными женщинами в любви к комфорту и красоте. Женщинами, с детства обласканными и не знающими, что такое грубость и невзаимность. И в то же время женщинами, мало сосредоточенными на том, что принято считать дамским кругом интересов. Что бы Поля ни говорила про отца и что бы про него не придумала, он, как первый мужчина, виденный ей в жизни, не сделал ее мужененавистницей. Напротив, она верила мужчинам, потому что отец при всех его выдуманных недостатках ей не врал.
18
Вера сидела на подоконнике и испытывала с детства знакомое чувство покинутости, которое, впрочем, даже нравилось ей при определенном раскладе. Вместо того чтобы просто спуститься вниз к Матвею, бегающему по усадьбе с Полиной, она поглядывала на них из окна.
Мария, наблюдая за этим, испытывала щемящее чувство сродства и боли за свою девочку. Она сама прошла тяжелый путь и каждый раз, задумываясь о судьбе дочерей, гадала, что же выпадет им в этот сметающий век. Она как никто знала, как призрачна при невежественном подходе свобода женщины и как она может искалечить. Свобода женщины очень выгодна некоторым мужчинам. Но вот будет ли эта женщина достаточно сильна и умна, чтобы не напороться…
– Почему они не любят меня? Неужели я так плоха? – неожиданно Вера сказала вслух то, чем постоянно казнилась.
– Милая, они тебя просто не знают. Ты замыкаешься, закрываешься. Прячешь лучшее, что есть в тебе, от посторонних глаз. Но они все равно любят, – спокойно и чуть хрипловато отозвалась Мария, почти скрытая в высоком кресле.
– Они любят то, что больше блестит.
– Это природа человека – создавать замки, додумывать. Был бы лишь материал. Тебя материалом не назовешь. Ты целая. Ты уже… готовая, произведение. Которое пишет себя само. Не ждет, пока его напишут.
Мария приподнялась, несколько раз неуверенно посмотрела на дочь и тихо сказала, как бы опасаясь, что ее одернут:
– Милая, ты не первая, кто влюбился в поклонника сестры.
Вера дрогнула. Мария воображала, будто знает, что испытывает дочь – смятение и стыд. Если бы они мыслили идентично. Только кто мог доказать это?
– Что же, он – Толстой, Полина – Софья Берс, а я та, вторая сестра, чьего имени сейчас уже никто и не вспомнит? – на удивление понимающе и безмятежно отозвалась Вера, ожидая, когда кровь отхлынет от щек и даже довольная тем, что можно поговорить с кем-то о том, что мучило.
– Ну, второй сестре явно повезло. Да и Полина – определенно не Берс. Из нее выйдет толк, потому что время совсем иное. Мне бы взрослеть в нем, как и вам. А не тогда… Но чего хочешь сама ты?
– Что ты имеешь ввиду?
– Тебя устраивает роль стороннего наблюдателя, по всей видимости.
Вера кивнула в душе, а внешне осталась такой же уравновешенно-благожелательной, как всегда.
– Все и каждый ошибаются постоянно, – только и сказала она в ответ.
Отчасти Вера прониклась Матвеем, потому что таков был выбор сестры. Ее влюбленность пошла с первого разговора с ним, благодушным и активным молодым человеком, от которого по ее лицу расползалась улыбка. Который быстро шагал в распахнутом по моде пальто и так ловко обращался с девицами.
Но Вера попросту не подозревала, что ей с ним делать. Уже не имело значения, кто первый познакомился с ним и какие отношения их связывали в кратчайший период до того, как в их зарождающийся мирок ворвалась Полина. Вера была далека от такой мелочности, как ревность или битва за поклонника. Когда все у них с Полей сложилось, очень естественно и бескровно, Вера не посчитала нужным вмешиваться в образовавшуюся, как ей казалось, гармонию. Она вообще любила видеть в окружающей ее жизни порядок и чистоту. Ее отвращали неверные акценты и особенно грязь. Но все же для Веры сложившаяся ситуация была вдвойне болезненна. Она обоих любила и ненавидела за то, что они отнимали друг друга и себя у нее. Не полюбить Матвея она не могла, иначе вовсе бы осталась за бортом, не имея возможности сидеть с ними, слушать их, справедливо возражать и видеть, что она им нравится тоже.
При своей бешеной любви к одиночеству Вера не могла существовать без людей, точнее, без их любви, энергетики, удивительных слов. Хоть извращенно, отдаленно, но она принимала участие в их жизни, никому не навязываясь. Часто Вере приходилось переступать через себя, чтобы заводить социальные контакты. Когда ей везло найти людей, с которыми было спокойно и весело, это было лучшим подарком. Она успокаивалась и начинала жить в свое удовольствие, не терзаясь мыслью, что жизнь проходит мимо без людей с их свежим восприятием (свое восприятие порой надоедало) и не утомляясь от толпы, в которую сама же бежала за впечатлениями.
19
Чем во время бурной молодости Полины жила Вера? Воздухом. В тени порывистости сестры ее редко было слышно, но при этом она никогда не внушала неловкость. Она наполняла пространство вокруг себя молчанием и собственной миловидностью. Она никому не язвила, редко что-то доказывала и при этом ухитрялась быть человеком, с которым считаются, причем считаются бережно. Вера попалась на удочку собственной рефлексии, составив о себе смутное мнение изнутри и не удосужившись осведомиться, что о ней думают остальные. Причем получаемые портреты совпадали редко.
Когда они втроем после шумных гуляний, гудящих от политики и новомодных направлений двадцатого века, досиживали до рассвета в огромной гостиной Ивана Валевского, Матвей понимал, как ему хорошо и странно сидеть рядом с обеими сестрами, такими непохожими и такими одинаковыми. Он жмурился и, находясь в блаженной полудреме человека, не сомкнувшего глаз от приподнятости молодости и лета, наслушавшегося часовых разговоров, в полутьме различал приглушенно-нежные голоса сестер Валевских.
Привлекательный и уверенный в себе Матвей, отличный от молодых людей, которых Полина водила в их дом доселе, пытаясь разнообразить, как она выражалась, тусклое домашнее общество, неожиданно сплотил сестер и даровал им новые темы для бесед.
Вера на удивление спокойно смотрела, как Полина, ее не спросив и даже не задумавшись, взяла Матвея в оборот. Вера мало общалась с людьми и имела смутное представление, как те обычно реагируют на подобное. Она с детства существовала в изоляции, часто оставалась одна и была вполне довольна этим, пока Полина утверждала свои права на дворовую ребятню. Это вовсе не мучило Веру, пока не пришло время сближаться с людьми. Пришлось учиться, как и всему в жизни. Ничто не далось ей само собой, все было отвоевано анализом и наблюдениями. Ее восприятие строилось на внутренних ощущениях, а не навязанных шаблонах поведения. Это в Вере поражало тех, кто удосуживался приглядеться – естественность, как у самой земли.
Держа Матвея на расстоянии и отвечая ему односложно на туманные вопросы о них, Полина вместе с тем препятствовала его сближению с Верой. Поле импонировало новое ощущение себя роковой женщиной, которой она по сути не была – для этого ей не хватало двуличия.
Вера оказывалась спасительным якорем, когда Поля обдавала холодом. А Вере не нужны были особенные поводы, достаточно было Матвея в опасной близи. Тешила ли она себя надеждами? Какая девушка бы не тешила?
Как-то Поля ушла на митинг и оставила Матвея с Верой без колебаний. И вместо того чтобы расстроиться, тот юморил и явно получал удовольствие от общения с более понимающей, душевной Верой, словно сосредоточившей в своих ладонях вековую мудрость женщин с длинными заплетенными волосами. Древняя мудрость матриархата, наполненное лоно сакральности и чуда новой жизни, которая считается утраченной и которую не признает монотеизм. Тогда впервые Вера поняла, что Матвей далек от того невесомого юноши, которого она почему-то видела перед собой сначала. Язвительный, наблюдательный, порой даже темный, он вовсе не тяготился этим и удачно балансировал, не уползая в серость или черноту.
20
Изо рта Поли вырывались бело-серые клубы и, становясь прозрачными, поглощались темнотой. Вера без стеснения полулежала в старом кресле с новой обивкой. Ее приглушенно-рыжие волосы пухом выбивались из тщательной прически.
– Почему ты не можешь угомониться и просто постараться быть счастливой вместо этой оголтелости? – резонно осведомилась Вера после каких-то по обыкновению горячих обличений Полины.
Полина хмыкнула.
– Ты как будто вчера меня узнала.
– Человек имеет склонность забывать, а потом додумывать детали. Это уже не воспоминания, а воображение. Поэтому я хочу услышать это снова. Вдруг я уже достаточно изменилась. Для тебя.
– Почему я не угомонюсь… – Поля степенно выдохнула. – Это ты обладаешь редким благословенным даром быть счастливой, отстранившись и пребывая в каких-то своих плоскостях. Может, в этом и правда высшая мудрость. Какая-то буддийская. Но я не могу сидеть сложа руки и чувствовать себя бесполезной. Не могу ждать, пока меня возьмет какой-нибудь старик… Я не могу бездействовать, это разъедает меня.
– Ну вот опять! Почему сразу старик? Разве не выходят девушки замуж за любимых?
– И что с того? Даже если любимый… Быть женщиной – бремя, Вера! А это движение… это единственное, где женщина ценна, где она нужна. Где ее по-настоящему уважают. А не тыкают в нее православием, ее якобы грязной сущностью… Хороша грязь – производить новых людей! Это благословение, язычники возвели это в культ, в святость… Для умной женщины в наше время нет другого пути. Лучшие из нас уже там, как ты не видишь? Ты же не религиозная фанатичка, да и таких, к счастью, уже мало…
– Кто внушил тебе эту ненависть к браку? Почему? Отец не издевался над матерью.
– Не издевался. Но и счастливой она не была.
– Это уже ее личный выбор.
Полина нахмурилась, но не решилась возразить.
– Тебе не кажется, что, несмотря на любую религию, люди просто старались жить во все времена? Они лгали, прелюбодействовали, ябедничали и ленились. Они любили и радовались, объедались. Они просто жили и особенно не задумывались ни о боге, ни о политике… Их вынуждали. Они лишь хотели следовать своим путем и быть счастливыми.
– Наверное… Может, я бы и хотела найти иной путь, но его нет. Сидеть на «Лебедином озере», вздыхать, охать и ждать, пока меня сметут взбесившиеся рабы? Нет, я лучше буду с этими рабами. На их стороне правда. Женщина как аксессуар, предмет утех… С ней делают что хотят под предлогом заботы. Ее мучения в родах воспринимаются не как что-то достойное уважения, как в древнем мире, а как должное наказание… Наказание за пол, который она не выбирала. Наказание за мужскую похоть, за супружеские обязанности, инициатором которых является не она? Наказание за брак, который ей внушили хотеть… Какой мелочный бог. Мне это претит. Мама не была такой и мы с тобой не такие. Мы не имеем права растрачивать то, что начали наши матери. И забывать Софий Перовских. Их было мало, но тем они ценней. Они нашли в себе силы прозреть на фоне этого мракобесного ужаса. Знаешь, в войне есть смысл, если она идеалистическая. И даже есть смысл в ее павших. Они дают нам запал.
– Всей моралью мы еще в прошлом веке, – лениво разразился Матвей, вспрыгивая с дивана и рассеянно ища свой пиджак. – Консерватизм – это бессилие.
– Консерватизм – это лень, – перебила Вера.
– В любом случае, ревет махина – двадцатый, и мы должны приспособиться к его веяниям и диктовкам. Мы его ваятели и жертвы.
– Браво, дружище! – Полина выбросила вперед руку театральным, но органичным жестом.
Вера посмотрела на Матвея внимательно и просто. И отчего-то, найдя его взгляд, отвела свой.
– Разве мы действительно кому-то что-то должны? – раздраженно возразила она.
– Вот, пожалуйста, – резюмировала Полина. – Дворяночка. Тебе нравится лениться.
– Мне нравится покой, а не лень.
Матвей благодушно рассмеялся, откидываясь корпусом назад. Вера посмотрела на него с догадкой – он воспринимал их разговор с покровительственно-родительской точки зрения, не упуская шанса подтрунить надо всеми, включая себя.
Обычно Вера уходила от Поли сбитая с толку, но чувствующая, как внутри что-то сопротивляется и не дает увести ее в дебри клокочущего сознания Полины. Орущий мир, который так ее пленял, но частью которого она никогда не была, хотя и обожала наблюдать за его представителями. Вера не могла отдаться чему-то с головой, потому что любое земное дело казалось ей слишком игрушечным. Она редко возражала сестре, но и редко по-настоящему соглашалась с ней. Ей нравилось слушать Полю, смотреть на нее, даже изучать ее. Но легкая опьяненность нахождением рядом с ней мигом улетучивалась, стоило Вере остаться одной. А в последнее время больше Полины, которую она все же успела худо-бедно изучить за годы, прошедшие бок о бок (хоть Вера и понимала, насколько трактовки и выводы о человеке не соответствуют объективности), ее занимал Матвей.
21
Матвей Федотов на первый взгляд представлял из себя благожелательного молодого человека c добрейшими глазами и неизменной улыбкой, пусть и слегка насмешливой. Насмешливой не от злости, а от абсурдности происходящего и редкостного правдолюбия. В доме Валевских он, известный половине Петербурга, отдыхал. И, подобно многим, поражался удивительной красоте обеих сестер, красоте, которая, разделенная пополам, будто дополняла вторую половину. То ли осознанно, то ли не нарочно, облаченные в шелк и кружева, они находили верный баланс между собой. И ни одна не затмевала другую. Широкие скулы Веры и вытянутый овал Полины. Правильный, четкий и серьезный, ее темные глаза и зелень вытянуто-круглых глаз Веры. Оттенки бархатистых волос – темень и рыжина.
О себе Матвей рассказывал охотно и много. Всегда в тени младшего брата, любимца матери. Предоставленный сам себе и с детства остро видящий несправедливость. Не озлобился, не испытывал неуверенность в себе. Ближнее окружение быстро привыкало к его нелюбви обходных путей. Впрочем, были и те, и было их немало, кто не терпел его нежелание улыбаться, когда ему не хотелось, поддакивать, когда он был не согласен, молчать, когда ему было что сказать.
Веру сначала удивляло негативное отношение к Матвею некоторых их знакомых женщин. Потом она не без помощи колких наблюдений Полины поняла, что окружающие слишком привыкли к обману со сладкой улыбкой на губах, даже если потом наступало похмелье. Она считала описание подобного в книгах преувеличением, личным опытом автора. Но вышло, что классика ближе, чем казалось. Вера никогда и не предполагала, что, чтобы добиться одобрения, надо лицемерить. Больше всего она ценила искренность и поразилась, что для большинства она не нужна вовсе. Ее внутренняя честность требовала встать на сторону Матвея. Впрочем, она изначально и так была на одном берегу с ним.
Сестры Валевские избегали разговоров о том, что было известно в высшем обществе – трагедии в семье Матвея. Мать, добровольно ушедшая из жизни вслед за младшим сыном, причины самоубийства которого так и остались невыясненными. Отец после этого уехал в плавание и так и не вернулся. Подобранный теткой, Матвей не впал в циничность несмотря на нелегкий с самого отрочества путь. Веру удивляло, что он продолжал светить, вел себя словно самый благополучный человек, от души смеялся и ни разу не продемонстрировал открыто зависти или злобы к кому-нибудь. Быть может, здесь сыграла роль природная незлобивость, а, может, и самоконтроль – вопреки всему не сломаться и не начать ненавидеть жизнь. Вера чувствовала и хотела думать, что не ошибается – Матвею необходимо привязаться к кому-то, так же, как и ей, знать, что его ждут. Может, из-за этого он искал новых женщин – чтобы вспомнить, как мало материнской любви получил.