– В другой раз, Ваня, – улыбаясь, сказала Лиза Скосырева. – Тебе, правда, понравилось?
– Правда.
– Ещё бы не понравилось! – радостно воскликнул Бересклет. – Вот, Ванечка, поставили тебя в центр – теперь не разочаруй нас. Ты должен стать премьерчиком в нашем театре.
Бересклет ко всем так обращается: Сашенька, Ирочка, Игорёчек, Ванечка, Лизонька… Невзирая на возраст, награды и положение. Самому ему чуть больше шестидесяти. Он вообще какой-то суетливый и лукавый, коварный и льстивый. Может за глаза с упоением поливать грязью кого ни попадя. Но появись на пороге его кабинета, сразу же вскакивает с кресла и лезет со своими объятиями, даже если чувствует нескрываемую враждебность. И при встрече, пока со всеми не обнимется и не расцелуется, не успокоится. Разговаривает торопливо, мягким спокойным говорком, в изобилии прилагая всевозможные ласкательные суффиксы. С той же лукавой улыбкой и льстивыми словечками устраивает изощрённые показательные порки. По поводу и без – лишает премии и отстраняет от спектакля, не стесняясь, высасывает из пальца надуманные предлоги, чтобы не отпускать на съёмки фильма. Сам же тщеславен до смешного, любит, когда им восхищаются, и всё время напрашивается на похвалу. Помнится, как-то ляпнул: «Не будет меня – вся театральная культура полетит к чёртовой бабушке! Да… А на моё бездыханное тело навалят огромную каменную глыбу с эпитафией: "Здесь покоится великий Бересклет, при жизни которого природа боялась быть побежденной, а после его смерти она боялась умереть"». «Эти слова на могиле Рафаэля написаны», – вспомнил кто-то. «Разве?.. Ну, они мне тоже подходят…»
…– Вот это сюрприз! – воскликнула моя жена Лера. – А почему у Вани бутылка из кармана торчит? Ваня вообще-то редко пьёт. Ему вообще-то надо было нимб над головой нарисовать…
– А я слышала, – сказала Геля Смирнова-Коркина, – если Репин писал чей-то портрет, тот вскоре умирал…
– Как!.. – ахнула Лиза Скосырева. – Хочешь сказать: мы скоро все… того?
– Я не знаю… Столыпина вот сразу убили…
– Ну что за глупости! – вспылил Виталий Булавчиков. – У Репина сотни портретов! Ну, с десяток – так уж совпало… да ну, чушь какая-то!
– Может, и так, – не унималась Геля. – Вот Пушкина из картины вырезали – а вдруг ему это не понравится?
– Ну ты вообще! Его же не из подлинника вырезали! Вот если бы мы подлинник нарушили, тогда бы Пушкин, конечно, возмутился… И Репин тоже. К бабке ходить не надо. Да и вообще, подлинник изменить невозможно! А копия… копия – это так…
– Да-а… Ловко… – оценила и Бортали-Мирская. – Раньше художники годами над картиной трудились, а сейчас – раз, и готово.
– А что вы хотите, Лидия Родионовна, – сказала Ольга Резунова. – Жизнь не стоит на месте. Согласитесь, лучше любой фотографии!
– Жизнь-то – не стоит, а творчество, похоже, умирает.
– С чего вы взяли?
– А как? – с грустью качала головой наша «великая старуха». – Когда картины закончатся, с чего такие свои «шедевры» лепить будете? Настоящих художников уже нет. Сейчас одни фокусники, маляры и карикатуристы. Раньше все вручную, а сейчас конвейерная бутафория. Вон хоть Пикассо взять. Наштамповал восемьдесят тысяч картинок и поделок – и великий художник… Смешно. Карандашиком чиркнул – нате вам голубь мира! А если бы в наше время жил, миллион бы, наверно, настряпал… Сам признавался, что всё ради денег.
Лиза Скосырева торопливо позвала к столу и сама произнесла тост. Ну, моих родителей вспомнила: мол, подарили миру такого сына… А потом покатилось веселье дальше, с гиканьем и плясками.
К моей жене Лере подсел старик Алаторцев и давай меня нахваливать.
– Ваня сам себе цены не знает, – захлёбываясь от умиления, говорил он. – Так играет, что душу надвое перешибает. Сердце – вдребезги. Подсунут ему дохлу роль – стару, квёлу, еле живую, – от которой все отказываются, а он в неё жизнь вдохнёт, здоровье, приоденет, нарядит, всякими красками разукрасит. Вон видишь – Стылый, вон тот, уже и «народного» отхватил. А какой он актёр? Отчесал роль – и в сторону её. Отчесал – и в сторону… Или вон Качель такой же. А Ваня не таков. С душой и с полной отдачей выкладывается. Да только, вижу, мается чего-то, будто не нашёл ещё себя, дорожку свою не нащупал. Талант-то большой, а не раскрылся. Гложет его чего-то, покою не даёт… Ты береги его, дочка, терпи, ежли что, время, оно само всё по местам расставит.
А ко мне прицепился наш комик и балагур Василий Котозвонов. Он у нас вроде юродивого. Запросто может всяких гадостей и колкостей наговорить. Вроде как в шутку. Потом не знаешь, что и думать. Наплюхал он себе и мне рюмки и с поздравлениями полез.
– Желаю тебе, Ваня, чтобы все твои мечты исполнились. Как сказала наша великая Фаина Раневская: «Всё обязательно сбудется! Стоит только расхотеть!..» – чмокнул своей рюмашкой мою рюмку и вдохновенно и залпом выпил. Крякнул и хотел ещё что-то «хорошее» и «доброе» сказать, но актёрская братия его проворно уволокла в сторону, видимо пожалев меня, именинника.
Ко мне сразу подсел тихий и загадочный актёр Георгий Виноградов. Он уже в годах, лет ему этак под семьдесят. Типичный трагик, грустный и задумчивый, что-то жалкое и хрупкое во всём его облике. Мы к нему трепетно относимся, с уважением и любовью. И он ко всем по-отечески, любит наставлять да вразумлять. Тут же Ольга Резунова элегантно на своё место – напротив меня – вернулась. Присела, вся такая одухотворённая и женственная, и с интересом на нас уставилась. Покосился на неё Георгий Васильевич, покачал головой, всё же разговор свой повёл.
– Давай, Ваня, за твоё второе рождение выпьем, – сказал он своим тихим и даже несколько бабьим голосом. – Ты вот в свой день рождения чуть не погиб, а в этом большая тайность есть. Я-то уж старик, знаю. Ты не смейся, тут великий смысл сокрыт… или знак какой-то. Может, это тебе жизненна подсказка… а вдруг тебя к чему-то судьба подводит? Постучалась к тебе робко и что-то сказать хочет.
– Ничего себе «робко»! – захлопала ресницами Ольга. – Чуть на тот свет не отправила!
– Э-хе-хе, не знаете вы, что такое судьба. Если она захочет, и дверь вышибет. А надо будет, и на тот свет отправит… для вразумления…
– Хорошенькое вразумление! Насколько я знаю, оттуда ещё никто не возвращался.
– Возвращаются… Ещё как возвращаются!.. Каждый человек хоть один раз в своей жизни да сбегает… Только потом ничегошеньки не помнит. Это не насовсем когда. А насовсем – это, само собой, каждого ожидает.
– Как это «не насовсем»? – удивилась Ольга. – Вы клиническую смерть имеете в виду?
– Причём тут смерть – это другое… Я вот точно знаю, что бывал в своё время на том свете. Вот только хоть тресни, не могу вспомнить: чего там было, как.
– Откуда вы тогда знаете?
– А вот оттуда… знаю, и всё! А ещё знаю, зачем я там был. Об этом я говорить не буду. Моя тайна. Вот только много я потом в своей жизни изменил. По-другому думать стал, иначе всё глянулось… До этого коснел, а после – сознание ожило…
– Ой, мне бы тоже кое-что поменять надо… Вот бы хоть одним глазком…
– Глянешь ещё… А может, и была уже… Хотя – нет, вряд ли. Вот ты вроде как весёлая и беспечная, а меня, старика, не обманешь – не от счастья так-то…
– Всё-то вы видите…
– Это она потому, что замуж за меня не хочет, – хитро щуря глаза, сказал Алаторцев. – Жили бы душа в душу, счастливо и согласно, как вилка с розеткой.
Лев Сергеевич всегда так шутит, всех наших женщин замуж завёт. Лет ему тоже уже под семьдесят, так что самое время…
Ольга Резунова фыркнула играючи и проворковала кокетливо:
– Я давно согласная, Лев Сергеевич. Но вы же сами постоянно день нашей свадьбы откладываете.
– Ага… откуда мне знать… можа, ты сбежишь из-под венца… Посмеёшься над стариком. Тебе же, как в «Вишнёвом саду» Чехова, весь сад подавай. «Сосновый бор мой!» Одного трухлявого дерева тебе недостаточно… Да ещё «В Москву, в Москву…»
– Ну вот, опять увиливаете… Вы же не на подмостках…
– Как это не на подмостках? А это что?
– Ну, не перед зрителями, в конце-то концов!
Алаторцев оглянулся в зрительный зал, задумчиво и манерно поскрёб небритую щёку и сказал вкрадчиво:
– А можа, есть там зрители, только мы их не видим. Полон зал… Аншлаг…
– Что им сейчас тут делать? На наши пьяные физиономии пялиться?
– Театр пустоты не терпит. А потом, спектакль у нас на загляденье получается… Хошь и без репетиции… Реплики у всех какие примечательные… Импровизация опять же. Просто заслушаешься…
– О каком спектакле вы говорите?
– О нашем. Я только пока названия не придумал. Ну, ничего, спектакль закончится, будет и название. Другие театры обзавидуются. Однако мы заболтались. Ну, давайте, поберечься надо, поберечься… – любимая присказка, когда Алаторцев призывает опустошить рюмки.
Льва Сергеевича всегда коробит заезженное пожелание "Берегите себя!" Помнится, будучи не в духе, он возмущался: «Ну что же это такое! Какой-то умник ляпнул, и все давай мимодумно повторять! Как будто человек для того и живёт, чтобы себя беречь! Почему нельзя сказать: "Берегите своих родных и близких! Берегите землю-матушку! Берегите Природу, мать вашу!.." Это было бы гораздо достойнее человека!» Ещё любит цитировать две строфы из стихотворения Давида Самойлова:
«О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,
И что, порой, напрасно
Давал страстям улечься,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься…»
…Я словно не заметил забавную перепалку Ольги и Алаторцева. Слова Георгия Васильевича погрузили меня в глубокую и беспросветную задумчивость. Я как-то посмурнел, понурился и, рассеянно ковыряя вилкой в салате, пытался разгадать хитроумное уравнение судьбы. Всё думал, о чём это таком она меня предупредить хочет. – Что странно – то странно, – тихо сказал я. – Пока сюда ехал, всё вспоминал, сколько раз я уже погибнуть мог. Мама рассказывала, что при рождении врачи что-то там напутали, и я чуть не умер. В восемь лет мы с друзьями – вспомнить смешно – пошли кататься на льдинах. Мальцы совсем, глупыши. Тогда я чудом не утонул. От берега недалеко было, но я совершенно не умел плавать, да ещё испугался. Захлёбываться стал. Хорошо, взрослые ребята оказались поблизости. Ветку бросили в воду, вытянули на берег. Потом ещё раз тонул. Тогда мне уже лет десять было. Катались на пруду на коньках, и я под лёд провалился. Тут я как-то сам выкарабкался и даже потом не заболел. А всё равно странно, в этом месте и тяжелей меня ребята катались, но почему-то только подо мной лёд проломился. Были и ещё случаи… да ладно, что плохое вспоминать. Праздник портить… А что мне судьба сказать хочет… Да кто ж разберётся! Только голову сломишь. Давайте уж, Георгий Васильевич, выпьем да и забудем всякие там хитросплетения судьбы.
Ольга Резунова меня поддержала. Схватила бокал с вином и говорит:
– Правильно, Ваня, ты голову не замусоривай. Пронесло, и ладно. Радуйся, а начнёшь думать, только голову замусоришь.
Георгий Васильевич тоже потянулся к рюмке, а всё же, хмурясь, назидательно сказал:
– А ты всё равно подумай, дело сурьёзное.
Позвали мы всех гостей к столу, и решил я сам какой-нибудь благодарственный тост выморщить. Встал я, судорожно припоминая какие-то пафосные и заезженные фразы, и жадные взоры устремились в мою сторону.
И только я рот раскрыл, как вдруг почувствовал, что грудь мою страшно сдавило, и дыхнуть не могу, и сердце моё точно железными клещами стиснуло. У меня помутилось в глазах, и через эту муть какие-то молнии блеснули, а в голове послышался странный звон. Но внезапно всё прошло… Падая, в последнюю секунду схватился за скатерть и потащил кушанья и столовые приборы за собой на подмостки.
Тут, конечно, переполох случился. Крики, вопли, стенания… Жена моя побледнела и позеленела сразу. Кинулись ко мне со всех сторон, как коршуны, а у меня уже и пульс не прощупывается. Бились надо мной, тщётно пытаясь вернуть к жизни, а как же, женщины рыдали, молились, но… Потом и врачи-реаниматологи тоже ничего сделать не смогли. Так вот и закончился этот странный праздник. Увезли тело моё на последнюю гримировку, а гости разошлись грустные и понурые.
Но история моей жизни на этом, конечно же, не закончилась.
Явление 2
Смена декораций
В тот момент, когда мне дурно стало, вот что произошло.
Лера сразу подскочила ко мне и спросила вроде как испуганно, но с плохо скрываемой радостью:
– Ваня, что с тобой? Тебе плохо?
А мне и говорить-то трудно.
– Сам не знаю, – чуть слышно прошелестел я. – Сердце что-то… Режет… Искры из глаз…
– Это ничего, пройдёт… Это всего лишь…– и тут же добавила, чуть скривив уголок рта: – А «Скорую» вызывать ни к чему. Здесь до неё всё равно не дозвониться…
Посмотрел я на весёлую жену свою не то с удивлением, не то с укором и вдруг почувствовал, что и правда боли в груди стихли, а хмель весёлый ещё лише разыгрался, и голова какая-то податливая стала… И во всём теле бодрость небывалая появилась – кровь по жилам забурлила, тепло разлилось. Вслушался в себя в остатний раз и никакой хвори не обнаружил.
Оглянулся по сторонам – и у меня волосы на голове всколыбнулись. Что за фокусы? С одной стороны, вроде как ничего не изменилось, а с другой… Сижу я там же, на своём месте, предо мной те же кушанья, рюмка налитая. Рядом жена как-то странно и… с надеждой на меня поглядывает, за руку держит. А всё же много странных изменений произошло. Стол намного длиннее стал и выгнулся буквой «г», скатерть на нём красная стала, как на картине, и гостей чуть ли не в два раза прибавилось. Гляжу: что за бред? Тут и Антон Каменев, и Зинаида Гвирская, Варвара Ерёмич, Сергей Белозёров, Сергей Мартынов, Лука Кондишин и другие актёры и актрисы нашего театра, которые уже умерли в своё время. И все они такие весёлые, довольные, здоровьем пышут. Тут-то и кинуло меня в раздумье. Вроде как и радостно мне их снова увидеть, а с другой стороны, дело ясное: хватанула меня белая горячка. Хотя от чего, с двух рюмок, что ли? До этого месяца два не пил, да и не любитель я. Может, шизофрения какая-то пробудилась? Ведь бывает же такое – раз, и человек спятил. В один прекрасный и солнечный день. Стукнулся, видать, головой сильно. Повредил чего-то там, в лобной или теменной доле, корка треснула…
Сижу и не знаю, радоваться мне или печалиться. Ладно, думаю, посмотрим, чего дальше выкинется. Главное, виду не подавать.
Георгий Виноградов отчего-то горестно качал головой и всё повторял: вот оно что… вот оно что… А потом повернулся ко мне и такую чушь понёс, что я засомневался и в его здравом уме тоже.
– Так оно, Ванюш, и бывает, обычное дело… – раздумчиво глядя на меня, говорил он. – Почти у всех так: умирает человек и даже не замечает этого. Потом, конечно, до него потихоньку, помаленьку начинает доходить…
– Вы это о чём?
– О том самом, Ваня… У тела и у души одно и то же сознание, и в момент смерти сознание остаётся только у души. А душа всегда заранее готовится… И твоя вот подготовилась, а как же, чтоб тебе не так грустно было… Видишь, те же декорации, мы тут с тобой, никуда не делись. Близкие люди всегда в трудную минуту рядышком…
«Спятил старик, – подумал я. – Вместе со мной… Может, и другие тоже?»
– Кто бы что ни говорил, а жизнь справедливо устроена, – весело сказал Алаторцев. – Всегда даёт человеку время допить и закусить, сколь душеньке угодно, и с близкими вдоволь пообщаться… Когда ещё Бог даст…
– А у нас и вовсе добрая традиция: актёрские души капустники любят… – добавила Ольга Резунова. – У других не так. Всё зависит от профессии. Как тебе, Вань, наш капустник?
– Замечательно…
Я рассеянно разглядывал гостей и ничего не понимал. С одеждой у всех вообще полная несуразица. Те гости, которым посчастливилось в картину попасть, теперь в тех же нарядах 19 века. Бересклет – в малиновом мундире Гавриила Державина. На мне тоже лицейский мундир Пушкина, из синего сукна с красным воротником, старательно застёгнутый на все пуговицы, те же блестящие чёрные ботфорты и белые панталоны. Я даже ощупал себя для верности. Другие же гости, не попавшие в картину, в основном которые «мертвецы», – в разнообразных сценических нарядах. Тут и лохмотья, и рабочие спецовки, военные кителя, белые халаты, какие-то странные вычурные одеяния – прямо в глазах рябит! Разве что мутный, как студень, чиновник Закупоркин остался в своём былом лощёном костюме. Да ещё моя супруга в том же самом красном платье, подпоясанном чёрным широким ремнём на невероятно-узкой талии. Мне всегда не нравилось это платье: глянешь, и мерещится красный гроб с чёрной траурной ленточкой. Пробовал тактично как-то донести Лере, а она всё равно – любимое платье, любимое платье, мне в нём везёт.