Краснов прибыл из Ростова под духовой оркестр в поезде с царскими вензелями на вагонах, в плотном окружении двухсотенного конного конвоя. Драгомиров прикатил со стороны Екатеринодара тоже железнодорожным составом, в сопровождении бронепоезда. Договорились вести переговоры в очередь – вначале в вагоне Краснова, потом – у Драгомирова, но каждый раз обставляя общение всякими дурацкими условиями – кого в салон пускать, кого не пускать, на каком расстоянии должны находиться конвойцы. Чем должны быть вооружены – шашками или еще пиками. Словом, шла обычная «российская» тягомотина по типу: «А ты кто такой?» Наконец, генерал Пуль, отложив в сторону сигару, прокаркал на плохом русском языке:
– Если вы не прекратите споры ни о чем, то пароходы с танками, бензином и снаряжением, которые сейчас находятся на подходе к Новороссийску, повернут обратно в митрополию… Это я вам обещаю твердо!
Наконец, кое-как договорились, но в коммюнике подчеркнули, что Донская армия в составе вооруженных сил юга России сохранит свою самостоятельность. Господи, святая твоя воля – лучшей услуги буденновскому Реввоенсовету трудно было придумать! К тому же «закусившие удила» кубанцы враз заговорили о создании своей собственной армии. Принцип «Утоплюсь, но не покорюсь!» сработал безотказно – разобщенность, в конечном итоге, и предопределили разгром белого движения.
Деникин на исходе жизни немало размышлял о природе российских разногласий, пытался рассуждать об этом на бумаге, но так, видимо, и сам до конца всего не понял. Он пережил многих соратников, даже Краснова, в итоге «продавшего душу дьяволу», вступившего в сговор с Гитлером. Антон Иванович знал, что в сентябре 1943 года вместе с генералом Шкуро Краснов побывал в оккупированном Краснодаре. В разоренном городе, в эсесовской форме они принимали парад казачьих войск вермахта, проходивший по улице Красной кое-как расчищенной от обломков разбитых зданий. Германская кинохроника снимала это первополосное событие и показывала гитлеровским саттелитам как факт массового перехода советских народов в объятия фюрера…
– Свиньи! – только и вымолвил по этому поводу бывший главнокомандующий вооруженными силами юга России.
8 августа 1947 года в возрасте 75 лет Деникин скончался на руках любимой жены. В советской печати не появилось ни строчки. До того ли было! Страна голодала, залечивая страшные послевоенные раны, копила восторги к 70-летию вождя народов и жестоко карала военных преступников. В ночь на 1 октября 1946 года в Нюрнберге повесили главных нацистов. Антон Иванович два месяца не дожил до сообщения, что в Москве таким же способом казнили генералов Краснова и Шкуро, но участь такую им он предрекал задолго. Их выдали Красной Армии англичане, те самые, что за тридцать лет до того снаряжали и вооружали донские и кубанские полки, умело натравливая друг на друга неукротимых в глупости соотечественников. В России, где чувства непременно превалируют над разумом, это всегда получается продуктивно с точки зрения количества жертв с обеих сторон. Вы уж простите меня за вывод, но получается так, что мы как бы обречены уничтожать друг друга и делом, и словом.
– Боже, какая чудовищная гнусность! – только и воскликнул угасающий Антон Иванович, узнав, что тысячи рядовых казаков англичане заколотили в душные железнодорожные скотовозы и отправили в советскую зону оккупации. И понеслись заблудшие души в страшные заполярные лагеря, чтобы без остатка раствориться в тундровом безмолвии, освещенном мистическими всполохами Северного сияния.
– Наверное, это и есть Божье наказание за бесчестие… – смиренно произнес мичиганский затворник, размашисто осеняя себя православным крестом. В конце жизни он часто и истово молился…
О том давнем «красновском» обмане помнил не только «невольник чести», русский генерал, умирающий от старости и болезней в заокеанском Анн-Арборе. Об этом упоминали и в Москве, на заседании военной коллегии Верховного Суда СССР. Краснов и Шкуро сдались в плен в английской зоне оккупации, надеясь на старые союзнические связи и джентельменское благородство подданный Их Королевского Величества. Однако зря! Я уже говорил, русские предатели перестали вписываться в систему британских интересов и по личному распоряжению Черчилля их без всяких угрызений отдали в железные лапы абакумовских костоломов.
Два года Краснов и Шкуро выдерживали в крепком «рассоле» одиночных камер Лефортовской тюрьмы, дожидаясь итогов Нюрнбергского процесса, а потом осудили трибунально, жестко и быстро. 17 октября 1947 года, как раз накануне тридцатилетнего юбилея Октябрьской революции, соединенного с отменой карточной системы и всенародным ликованием по этому поводу, эсесовских генералов и повесили, причем Шкуро в аккурат в день его шестидесятилетия. Краснов был уже глубокий старик (почти восемьдесят лет), но о каком-либо снисхождении, даже к немощной старости и речи не могло быть. Да и о чем говорить, если приговор вынесен без права обжалования и с немедленным исполнением. Из зала в камеру даже не возвращали, сразу поволокли в подвал…
Но право же, их было за что вешать (не в смысле – за шею) – за стремление уничтожать всех подряд, кто не соответствовал их представлениям в праве на иную жизнь. Вослед им последовало еще немало других преступников, кто делал возможное и невозможное, чтобы продолжать гражданскую бойню в рамках другой, еще более страшной войны. Воистину, они исступленно тащили за собой густой кровавый след и кровь эта была нашего, российского разлива…
Однако давайте вернемся туда, где мы оставили другого узника – Евгения Карловича Миллера. Если помните, мы расстались с ним на Лубянке, в «каменном мешке», где он числился под именем безликого Иванова Петра Васильевича. Дело сильно пахло «порохом», поскольку совпало с самым убойным временем, с мрачным 1937 годом…
…Вначале его щадили, выдали теплую солдатскую куртку, бязевые необмятые кальсоны, чистую рубаху, толстые носки, сносно кормили, обращались на «вы» и даже не угрожали. Разговаривали мягко, но убедительно:
– Вы, Евгений Карлович, сильно провинились перед пролетариатом, но мы готовы на многое закрыть глаза, если публично раскаетесь… Может быть, что-то хотите сообщить жене, пожалуйста! – следователь подвинул карандаш, бумагу.
– А можно? – нерешительно спросил Миллер.
– Конечно! Мы позаботимся, чтобы ваша супруга незамедлительно получила весточку, – офицер НКВД демонстрировал искреннее участие.
– Думаю, она волнуется?
– Да что вы! – Миллер всплеснул руками. – Места себе не находит…
– Ну вот, видите, а вы упрямитесь. Давайте, пишите, а я пока выйду, покурю… Не буду вам мешать…
Пишите, Миллер, пишите!
«Бог даст, когда-нибудь расскажу, пока же прошу тебя, поскольку возможно взять себя в руки, – писал он, далеко откинувшись от столешницы, поскольку очки исчезли, да и арестанту не положены. – Успокойся и будем жить надеждой, что наша разлука когда-нибудь кончится… Здесь, где я нахожусь, хотя погоды отличные, но все же уже свежевато: мне дали новое пальто, новую фуфайку, кальсоны и шерстяные носки. Так что в этом отношении можешь не беспокоиться. Я надеюсь, что смогу указать адрес, по которому можешь дать мне сведения о здоровье своем, детей и внуков. Крепко тебя, мою дорогую, целую и молю Бога, чтобы вся эта эпопея закончилась благополучно. Горячо любящий тебя Евгений». Так он обращался к своей драгоценной Тате, жене Наталье, старый, глупый человек, играющий в офицерское благородство, так и не осознавший, с кем имеет дело.
Следователь внимательно прочел письмо, понимающе хмыкнул и сказал:
– У вас в камере лежат бумага и карандаши. Вот с такой же искренностью нам хочется получить от вас признательные показания с осуждением своей контрреволюционной деятельности и разоблачением возглавляемой вами антисоветской организации. Думаю, суток вам на эти цели хватит…
Но, ни через сутки, ни через двое Миллер ничего не написал, на все вопросы только недоуменно пожимал плечами. Ночью загрохотал запор, в камере вспыхнул яркий свет, дверь распахнулась. На пороге стоял мальчишка (так, по крайней мере, Миллеру со сна показалось), одетый в нарядную военную форму. «Мальчиком» был народный комиссар госбезопасности Ежов. По углам замерли рослые конвоиры. Миллер, тоже немалого роста, с изумлением смотрел на крохотного человечка, почти гномика, ослепительно сияющего голенищами, в синих бостоновых галифе, длинной, почти до колен стального цвета гимнастерке, перетянутой портупеей, с огромными пурпурными звездами на петлицах.
Миллер не знал, кто это, но догадывался: какой-то очень важный чин. Когда он попытался отвечать, сидя на железной койке (у старика нестерпимо болели пораженные ревматизмом ноги, особенно после пребывания в холодном и сыром трюме), один из конвоиров сквозь зубы угрожающе процедил:
– Встать! Руки…
Заложив руки за спину, Миллер понуро склонился перед Ежовым и слушал, как тот отрывисто «вбивал» в камерное пространство слова с визгливыми нотами в конце каждого предложения:
– Вы закоренелый враг советской власти, но она дает вам шанс… Обратитесь с письмом к вашей организации, что вы добровольно вернулись в СССР и осуждаете любые происки против партии большевиков… Раскаиваетесь чистосердечно, просите прощение у мирового пролетариата за то зло, которое причинили… Можете сообщить факты о всякого рода безобразиях в среде ваших ближайших сподвижников… Взятки, подлоги, скабрезные интимности, пьянство, наркомания, гомосексуализм, педофелия, сожительство с женами друзей, ну и прочее…
– Помилуйте! – вскричал Миллер. – Как можно? Это высоконравственные люди с безупречной репутацией… Этого никогда не было, и быть не могло!
– Что значит – не могло? – захохотал Ежов. – Это было и есть! Просто вы должны вспомнить… В собственных, кстати, интересах. Думайте, думайте, генерал… Вы же еще свежий, совсем нетронутый старик… И жить наверняка хотите… А у нас здесь о-о-очень подходящее заведение для воспоминаний… Пойдем, послушаем, как некоторые охотно ими делятся…
Вышли в узкий коридор, прошли гулкой стальной лестницей один-другой пролет наверх и Миллер сквозь ватную ночную тишину вдруг услышал сдавленный, наполненный нестерпимой болью протяжный вопль. Он усиливался, эхом разрывая изнутри череп – сил ощущать такое не было.
– Слышите, как хорошо вспоминает! – снова засмеялся Ежов. – А ведь тоже вначале жаловался на забывчивость… Между прочим, ваш знакомый, – Ежов опять захохотал, обнажая ровные зубы. Он вообще лицом был красив – густые волосы, чувственный рот. Увеличь до нормальных человеческих размеров – образцовый мог получиться экземпляр. А так, черти что, каприз природы! Даже Сталин, недолюбливающий высоких людей, однажды не мог скрыть презрительного взгляда, наблюдая, как руководитель НКВД с трудом тянет ручку двери его кабинета.
Когда Миллер ковылял в камеру, он спросил у конвойного сержанта, кто этот человек, с которым он разговаривал? Стражник, широкоскулый малый, ис подлобья посмотрел на него и ответил, четко отделяя слова друг от друга:
– С тобой, мразь, не разговаривал, а тебя допрашивал народный комиссар внутренних дел, генеральный комиссар Государственной безопасности Ежов Николай Иванович.
– Боже! – воскликнул Миллер. – Что же вы не предупредили?! У меня так много к нему вопросов…
Конвоир вытаращил глаза. Замкнув огромным ключом камеру, он злобно исказил просторную, как кухонная сковорода, рожу:
– Идиот… Вопросов у него много! Ничего, попоешь у меня…
С тех пор узника называли только на «ты», но, однако, я думаю, потрясение, оставшееся у Евгения Карловича от встречи с Ежовым, не пошло бы, ни в какое сравнение, если бы он узнал, кому принадлежал тот страшный и длинный вопль. Кричал его похититель – Сергей Шпигельглас, которого зверски, по, так называемой, высшей категории пристрастности, допрашивали этажом выше. Его и расстреляли раньше Миллера, посчитав, что он слишком «засветился» во Франции. Когда Сталину подали список, где значилась фамилия Шпигельгласа, он даже не остановил на ней взгляда – просто молча подписал и отложил в сторону, словно никогда и не слышал этого имени.
После встречи с Ежовым наивный Миллер посчитал, что советское правительство хочет вступить с ним в некие переговоры, чтобы обсудить условия взаимных претензий. Каждый вечер каллиграфическим почерком он пишет пространные письма, адресуя их «в собственные руки Народному Комиссару внутренних дел Союза ССР и Генеральному комиссару Государственной безопасности Ежову Н.И.».
Вот одно из них:
«… На днях минуло десять месяцев с того злополучного дня, когда предательски завлеченный в чужую квартиру я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа, где проживал как политический эмигрант по французским документам, под покровительством французских законов и попечением Нансенского Офиса при Лиге Наций, членом коей состоит СССР, и никогда моя нога не ступала на его территорию. Будучи тотчас связан – рот, глаза, руки, ноги, захлороформирован, я в бессознательном состоянии был отвезен на советский пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя – на полпути между Гавром и Ленинградом. Таким образом, для моей семьи я внезапно и бесследно исчез 22 сентября прошлого года. Моя семья состоит их жены 67 лет от роду и троих детей 38 – 41 года…»
Вопреки предположениям и стараниям, Миллер оказался «крепким орешком» – он категорически отказался писать какие-либо обращения в адрес эмиграции – для него это было слишком непорядочно. Ежов, чувствуя перемену отношения к себе со стороны вождя, тянул с Миллером, считая, что если удастся «выколотить из этой белогвардейской твари» столь необходимое обращение, то это ему зачтется как большой успех. Поэтому Миллера не особенно пытали (не то, что Шпигельгласа). Думали, если старик напишет, что требуется, тогда придется «беглеца» предъявлять публике, а там пресс-конференции, интервью, демонстрация «довольствия» жизнью в «самой счастливой стране». А какое довольствие, если зубы выбиты, а лицо синее? Это у молодых все заживает, как на собаке, а у стариков?
«Еще откинется во время допроса!» – думал Ежов, когда ему предлагали слегка поднажать на узника. Уж кто-кто, а Ежов хорошо знал, что такое в их ведомстве «слегка», к тому же тюремный врач доложил кар диограмму Миллера и свое заключение по ней, которое ничего хорошего не обещало.
– Да-а, что-то не так идет! – размышлял крохотный карлик, с большущими звездами, придумывая выход из создавшегося положения. Но дело закончилось проще некуда – Ежова постановлением Политбюро сняли, а пришедший ему на смену Берия сделал вывод, что тягомотину с Миллером надо немедленно кончать – время упущено, старик крайне плох, люди с ним возятся, а другие дела стоят. Свои соображения он доложил Сталину:
– Если Миллер даже заявит сейчас, что у нас он оказался добровольно, вряд ли кто поверит. Слишком большой срок минул для уверенной легализации.
Сталин помолчал, подумал, и вяло махнул рукой:
– Делай, как знаешь…
Вернувшись в свой кабинет, Берия написал на именном бланке:
«Только лично. Начальнику внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД СССР тов. Миронову.
Приказываю выдать арестованного Иванова Петра Васильевича (номер содержания 110) коменданту НКВД СССР тов. Блохину. Народный комиссар Внутренних Дел СССР Л.Берия».
Беглый взгляд на календарь, потом на циферблат напольных часов – они отстукивали начало новых суток – 11 мая 1939 года.
Когда я увидел этот документ – ахнул! В тот день мне исполнилось от роду два года. Потом удивление стало еще больше – первый месяц моего пребывания на этом свете (11 июня 1937 года) отмечен еще «краше» – казнью маршала Советского Союза Тухачевского, командармов 1-го ранга Якира и Уборевича.
Мама дорогая! Что ж за время такое окаянное ты выбрала, чтобы родить меня? Позже понял – все времена были сильно проклятые. Отец мой, например, рожденный в 1908 году возле Белой Глины, там, где полегла «сотня юных бойцов из буденновских войск», там, где все детство его проскакали туда-сюда, размахивая окровавленными шашками: белые, красные, зеленые. Там, где потом раскулачивали, коллективизировали, стреляли из обрезов, жгли полупустые колхозные амбары, жестоко голодали, а затем судили «врагов трудового народа» под крики – «Собакам собачья смерть». Там, где позже грохотали танковые армады Клейста, где и сегодня плугом можно вывернуть ржавый снаряд, а то и бомбу, так вот там до внучат доживал один (только один!) из десяти родившихся хлопцев, к тому же насквозь простреленный, контуженный, больной, нередко выживший из ума от избытка жизненных впечатлений.