– Здравствуйте. Вы не подскажете, где здесь находится городской архив? Он должен быть где-то рядом, – спросила я женщину-воспитателя, стоявшую ко мне спиной и чинившую деревянную книжную полку. Ей помогал другой воспитанник.
– Ну да, конечно. Это же наши соседи. Костя вас проводит, – воспитательница явила свой лик – это была женщина лет сорока. Затем она обратилась к малышу, что привёл меня: – Костя, проводи молодого человека к архиву.
– Большое спасибо, – ответила я и спешно вышла из здания, успевая при этом максимально разглядеть, пронюхать – ощутить одним словом – всё пространство этого помещения.
Я и этот с виду 8-летний мальчик пошли к воротам по той же узенькой дорожке, по которой я пришла сюда. Воспитанник шёл к выходу, взяв меня за руку. Он улыбался, взглядом утопая в мечтах из недалёкого будущего.
– Вот он, архив, – сказал мне Костя, указав на ветхое одноэтажное здание, находившееся прямо у ворот детдома.
– Теперь понятно, почему я его не заметил. И не подумал бы, что этот сарайчик – архив, – удивлялась я.
– Это место вообще никто не замечает.
– А сколько тебе лет? – спросила я у Кости, чтобы завязать с ним диалог, в конце которого намеревалась отблагодарить малыша, моего путеводителя. И на удивление услышала ответ:
– Мне 13, скоро будет 14.
– Те… бе тринадцать?!
– Просто не выгляжу на свой возраст… не развиваюсь, как все остальные мои сверстники… из-за больного сердца. Меня мама бросила из-за него. Не нужен ей был такой бракованный человечек. Родила, наверное, себе другого. У него нет сломанных органов. Таких, как я, частенько сдают сюда… Это же пункт… пункт при… ёма ненужной стеклотары.
– Но и стеклотара рано или поздно вновь наполняется содержимым… – мне очень хотелось обнадежить мальчика. Но он, к своему сожалению, слишком пессимистично воспринимал свою ситуацию:
– Я – битая стеклотара: сколько меня ни наполняй, всё равно останусь пустой. Я уже свыкся с этой мыслью…
Мы впали в молчание. Я просто не могла резко оборвать банальным прощанием что-то такое нежное и такое атласное, исходившее от мальчика. В один момент я почувствовала невидимую линию, на которой было записано откровение детской души. Вырвавшись из глубин его сердца на долгожданную свободу, эта незримая лента заплелась вокруг нас двоих, связала по рукам и ногам…
Это линия ЭКГ… Закрыв глаза, я чувствовала ладонями бугристость этой непрерывной полосы, по которой можно было прочесть то, что давно хотело рассказать детское сердце моего путеводителя. В тот момент откровение, будучи доселе упакованным в тесном пространстве, распушилось, наконец, словно серпантин. Оно волновалось, то вздымаясь, то резко опускаясь, вырисовывая линию, языком которой говорило сердце.
Невидимая электрокардиограмма, освободив из своего заточения наши тела, закружила вокруг нас, медленно поднимаясь в небо, устремляясь в одну точку, вырисовывая конус. Я и Костя, находившиеся в его основании, почти одновременно устремили наши взгляды ввысь, к вершине этой фигуры, накрывшей нас сверху, словно прозрачный колпак. Мы, щуря наши глаза, будто видели эту тоненькую невидимую для человеческих очей полосочку… Проходившим мимо могло бы показаться, что мы просто смотрим в небо… но целенаправленно, в одну и ту же точку, зависшую над нами в 3–4 метрах.
Сначала линия ЭКГ выражала фибрилляцию – беспорядочное и хаотичное сокращение сердца. Постепенно оно успокаивалось и, отдышавшись на свободе, заговорило медленным размеренным тоном, преобразуясь в Костин голос:
– Мне было всегда интересно, какие сердца у других людей… Со временем начал их различать… Представьте: я вижу сердце каждого человека. До недавнего времени… совсем недавнего… мне не приходилось завидовать кому-нибудь из числа «здоровых» людей… Ведь не у всех из них оно работает полноценно.
– А ты видишь меня?.. То есть моё сердце? – неожиданно для меня спросил мой четырёхкамерный орган.
– Конечно, его невозможно не увидеть. Ваше сердце функционирует полноценно, – Костя задумался и тихим тоном произнёс: – Поэтому я сразу вызвался помочь вам… Как бы мне хотелось иметь такое же, как у вас… Почему Бог не дал мне такое? – Костя прищурился, потом внезапно широко раскрыл глаза, словно ощутил нечто неожиданно приятное. Это ощущение пришло к нему как озарение. – Каждый день в 17:17 ко мне прилетают мои друзья. Они невидимые, но очень, очень добрые… Именно в это время я начинаю чувствовать их вокруг себя. Они прилетают ко мне прямо на эту скамейку, – Костя медленно присел на старую скамью, что была у ворот детдома. Я невольно взглянула на дисплей мобильного телефона – электронное табло отобразило время 17:17. Меня покачнуло. Костя же продолжил:
– Именно это время я чувствую безошибочно, мне не нужны часы, чтобы понять, что сейчас 17:17. В это самое время друзья стучат в моё дряхлеющее сердце… Вчера они предупреждали меня, что сегодня придут в человеческом обличии… Я ещё им не поверил тогда… Каждый день, когда ещё яркое Солнце склоняется ближе к западу, сижу на этой вот скамейке и прошу их о здоровом сердце. Это ведь такой дар! Потом мы прогуливаемся вглубь нашего двора и сидим там на лавочке, что под самым большим кленовым деревом. Они улетают в 17:34… побыв со мной 17 минут… И так каждый день, – Костя ярко жестикулировал своими коротенькими ручками. Каждый раз при особо эмоциональном потоке слов он вздымал свои крохотные максимально растопыренные пальцы вверх.
Мне очень захотелось помочь… Но чем? В кармане были кое-какие деньги. Я бы отдала ему все, оставив себе лишь на обратный путь. Мне было, правда, не жалко: руки даже потянулись в карман. Но взгляд Кости меня остановил… в нём было нечто такое, что меня останавливало. Костя смотрел сквозь мою одежду и с каким-то довольством разглядывал меня настоящую, спрятанную между позвоночником и грудиной. В отражении его карего взгляда виднелась вся правда обо мне. Стало очевидным, что мальчик всё знает. Взглядом он просил меня о чём-то важном. Вдруг в воздухе послышался хруст – так прозвучал момент нашего с ним «до свидания». Мы одинаково поняли сигнал. Костя, улыбаясь, повернулся в сторону детского дома и начал удаляться от меня. Я вслед горячо поблагодарила мальчика…
Костя уходил по узкой тропинке обратно туда, откуда пришёл, оставляя за собой тоненькую линию ЭКГ. По этой полосочке до меня всё ещё доносились вибрации из его сердца… точно лёгкая паутина, повторявшая невидимые линии ветра. Её бугристость всё так же волновала мои ладони. Я ухватилась за неё правой рукой, как аудиоголовка магнитофона, считывающая мелодию с магнитной плёнки. В один момент крепко сжала эту нить между пальцами – малыш тут же резко обернулся ко мне: он будто почувствовал. Неужели эта невидимая линия действительно существует и не является плодом нашего с ним общего воображения? Она не ощущается сетчаткой глаза, чувствует её нечто иное… Костя, обернувшись, посмотрел на меня. Я же, намотав тоненькую линию электрокардиограммы на указательный палец, оторвала себе на память небольшой её кусочек. Этим жестом я обещала Косте вернуться… Затем заглянула в мобильный телефон, чтобы узнать, не опаздываю ли на транспорт, который отправляется из Арыси в Шымкент… Экран телефона показал время 17:34…
Расположилась в маршрутке… Я была в городе детства, в маленьком, словно игрушечном, пока это передвижное средство не наполнилось до предела. Сидела и размышляла о том мальчишке из детдома. В архиве мне так и не удалось найти искомый документ. Зато нашла… вернее, осознала нечто иное, не менее важное. Просто завораживает символизм соседствующих зданий… В архиве хранятся документы, а рядом детский дом. Там как бы хранятся дети… так же, как и документы: как бы до востребования. Стало печально.
Газель наконец-то покинула этот забытый, некогда мною обитаемый и навсегда родной для меня городок. Долго разглядывала ту невидимую для человеческого глаза белую ниточку, что была намотана на указательный палец моей правой руки. Отрезок этой линии представляет собой не что иное, как эмоции, плотно сплетённые в полоску, не имеющую визуальных характеристик, но безошибочно воспринимаемую как эмоциональный концентрат. Один вопрос! Что же во мне воспринимает подобного рода информацию? Что за орган? Не знаю, но я безошибочно воспроизвожу с неровной поверхности этой линии все те переживания, что изливались из одинокого детского сердца. Снова и снова… как из аудиокассеты. Эти переживания звучат во мне, я вижу Костю перед собой, даже чувствую его запах… Сохраню эту линию… Она будет служить мне напоминанием того, что я обещала мальчику вернуться.
* * *
Сахиль резко со смачным звуком закрыл дневник. Он встал с кровати, начал ходить из одного угла палаты в другой…
Я уже чувствую шкалу времени и поэтому могу оценить, как долго Сахиль блуждает по комнате. Прошло полтора часа… «Море» в голове уже заметно отступило, оголив другую извилину правого полушария. Она ответственна за движения. Поэтому теперь я могу не только чувствовать всей поверхностью левой голени, но и осуществлять движения её мышц.
Другие участки затопленного мозга также постепенно освобождаются от сдавливающей их жидкости. Ещё чуть-чуть, и я заговорю: скоро должен обнажиться участок полушария, ответственный за речь.
Прошло 42 минуты – и я уже чувствую всю нижнюю половину тела до пояса.
И вот, когда отёчная жидкость полностью сошла с моей головы, освободив полушария, по доселе бесчувственным нервам от пупка до самой макушки с огромной скоростью пронеслась яркая электрическая вспышка. И на чистом фоне пространства, где ещё не было моих ощущений, нарисовались линии тела. Я вновь оказалась в окружающей среде!
О, Боже, наконец-наконец! Я появилась в этом мире, прорисовалась своими контурами! Я себя заново чувствую – я заново родилась! Надо запомнить этот день, этот час, минуту…
Электрический импульс ошпарил моё тело! Жгучая боль заставила меня изогнуться на кровати дугой с опорой на пятки и затылок. Боль так же быстро улетучилась, как и появилась.
Открываю глаза – как же я соскучилась по прежнему восприятию света. Я слышу, слышу, как раньше! Вижу и слышу не кожей, а глазами и ушами, как прежде!
Сахиль, увидев внезапное сокращение моего тела, подбегает к кушетке. Хватает меня за плечи…
Я попыталась поговорить с ним.
– Са-хаса-иля-сахи, – хочу сказать «Сахиль»… Но мой речевой аппарат пока ещё не может точно воспроизводить слова. Пытаюсь сообразить его имя, но челюсти, язык, губы не слушают порывов моей мысли… Да, я прекрасно понимаю, что только что заново родилась, но это же не означает, что мне теперь надо заново учиться говорить!
– Что? Что ты сказала?! – Сахиль горячо интересуется тем, что я хочу сказать, но кроме этого едва членораздельного звучания в ответ он ничего не услышал.
Ещё 7 минут и 21 секунду я пыталась сказать Сахилю хоть что-то, но мысль всё ещё не могла полностью овладеть моим речевым аппаратом.
– Сахиль… – наконец произнеся его имя, сделала паузу, испугавшись хрипоты своего голоса. – Са-а-ахиль, ты где?
– Я здесь, – он подбегает ко мне.
– Кто… меня… вы-вы-вытащил из… п-п-п… пе-петли? – мне жаль его слух: ему приходится слышать мой ужасный хриплый голос. Но другого мои повреждённые голосовые связки пока воспроизвести не могут.
– Я. Зачем ты?..
– Послушай, Сахиль… – прерываю эмоциональный поток его речей, потому что заранее знаю, чем он будет наполнен. Пока он меня ещё не покрыл трёмя слоями мата, решила сказать ему что-то очень-очень важное. – Знаешь, там нет никакого тоннеля и белого света в конце него. Я не видела то, что видят остальные вернувшиеся с того света. Не было никакого тоннеля. Неужели Бога нет?!!
– А ты верила? Я бы всё на свете отдал, все свои счета переписал бы… ради того, чтобы Бог был… Да я бы жизнь свою отдал за Такого! Ты понимаешь, в чём наша огромная беда?.. – голос Сахиля внезапно оборвался… Слышно, как он громко дышит…
– Жаль… – я обнаруживаю в своём голосе ноты искреннего отчаяния, это ощущение такое неожиданное для меня.
– Для того чтобы это понять, не нужно было вешаться. А теперь скажи, почему так поступила?!
– Сегодня вечером он женится… Я не смогу с этим жить… с этим… – полушёпотом произнесла я.
– Так… – видно, как Сахиль глубоко задумался.
– Я не могу это стерпеть…
Сахиль, услышав последние слова, весь побледнел, подбежал ко мне, впечатал в мой лоб свой поцелуй и убежал прочь из палаты головой вперёд, как подводная боеголовка.
Прошёл час, потом два, потом пять. Уже стемнело за окном. А Сахиля всё нет и нет. Моё сердце, скреплённое тысячами невидимых нитей с другим, чувствует трепет. Я знаю, что-то случилось… Иначе не было бы этого, на первый взгляд, беспричинного волнения.
Надо отвлечься, иначе сойду с ума. Но чем отвлечься? Вокруг лишь темнота, заключённая стенами палаты… Надо подойти к окну – люблю смотреть на огни ночного города… Хотя нет, ещё рано, у меня едва хватает сил, чтобы просто принять сидячее положение в кровати. Просто посижу…
Тишина… хотя нет – слышу высокочастотный шум, похожий на треск, откуда он несётся? Мне кажется, этот треск воспринимается не моими ушами, а тем чувствительным пятном на левой голени: когда закрываю то место ладонью, треск исчезает… Это сенсорное «окошко» размером где-то пять на семь сантиметров. К нему даже страшно дотрагиваться: этот «дисплей» такой чувствительный, что кажется, легче прикоснуться к глазному яблоку, чем к нему. Удивительно, что это пятно продолжает функционировать; может, к утру его гиперчувствительность утихнет.
Слышу в коридоре, прямо у моей палаты, громкий смех заигрывающих друг с другом разнополых студентов-медиков: они на ночном дежурстве. «Вы потише! В этой палате отдыхает пациент!» – это, вероятно, медсестра, пытающаяся сохранить порядок в отделении. Она заботится о моём покое. Но почему мне стало так неспокойно, когда она сказала эти слова? «Пациент»… всё дело в этом слове… Сейчас начинаю вспоминать, кто я на самом деле.
Как же меня раздражает, когда меня называют чужеродными эпитетами: пациентом, а не пациенткой, молодым человеком, а не девушкой. С детства мне казалось, что я привыкну к этому недоразумению. Наверное, можно привыкнуть ко многому за четверть с небольшим века, что я прожила. Но естество половой природы, что кроется не в половых органах (как это ошибочно принято), а в головном мозге, настолько живо, что, кажется, гендерность первоначальнее меня самой. Обычно людям везёт: и гениталии, и головной мозг развиваются в одном векторе ещё до рождения. Мне же в этом отношении не так свезло.
Когда я пишу кому-либо электронные письма, пишу изначально от себя настоящей, то есть от женского лица. Потом тщательно переправляю женские родовые окончания на мужские. И только после этого отправляю письмо адресату. Чувство женщины во мне настолько сильно, что оно всегда непроизвольно и естественно выражается через меня. Но большую часть жизни я нахожусь в напряжении: быстро-быстро, чтобы меня не засекли в мужском теле, приходится корректировать её проявления в себе. Утомительно и унизительно постоянно обрезать своё естественное состояние в угоду своему паспортному полу, в угоду людям, которые думают, что я соответствую документам.
Живя в таких условиях, я будто бы была закупорена в банку и погружена в мир людей: никто этой банки не видел, никто не видел, что в ней самой. Видели лишь искривлённое отображение меня, ошибочное, противоположное. Банка отображала мужчину, когда в ней была женщина. И все верили в искажение, но не в суть. Она сокрыта от большинства.
По-научному я – трансгендер… лицо, чей паспортный и психологический пол не совпадают. Не то чтобы не совпадают, а скорее, противоречат друг другу. Так что по документам я мужского пола, а психологическое самоощущение – женское, которое родилось вместе со мной и с самого детства, сколько себя помню, проявляется во всех отношениях: инстинкты, поведение, интересы.
Удивительно, что люди огромной территории, называемой бывшим Советским Союзом, об этом явлении как-то не очень осведомлены. Обычно они думают, что это фантастика, ну или, в лучшем случае, существует где-то там в других заморских странах – но у нас этого нет, как и не было секса в стране советов…
Больше всего поражает непонимание окружающих… Когда они слышат об этом, повторяют, как мантру, одно и тоже. «Может, тебя больше мама воспитывала, чем папа?» Взрослые наивно полагают, что они сами выбирают, кому привить мужское воспитание, а кому женское. Но на самом деле ребёнок сам выбирает того родителя, от кого ему принять половое воспитание, в зависимости от психологического пола, начатки которого, как и начатки детородных органов, закладываются ещё до рождения. Девочки обычно мать принимают как свой старший образ, мальчики – отца. И ни внешний облик родителя, ни внешний облик самого ребёнка не влияет на этот выбор – просто знаю это по себе. Моя ситуация демонстрирует это как-никак явно: меня по понятным причинам потянуло к матери, хоть мы и имели разное строение половых органов. Но ведь моё «Я» сосредоточено не в моих гениталиях, а в моём разуме. Психологический пол определяет всё. Половые органы – лишь периферийный придаток, который может соответствовать, а может и не соответствовать психологическому полу. Но люди ставят во главу угла именно их, но не то, что в голове, в которой мозг, в которой разум. Именно поэтому я не могла усвоить то, чему учил отец… мне это было непонятно чисто на инстинктивном уровне. Что ещё меня вводит в отчаяние: «Ну, это твой выбор – сам знаешь…» Ну какой же это выбор? Это не выбор, это данность! Разве выбирают свои признаки, данные от природы? Начатки полового устройства мозга (мужского или женского) врождённы, как и цвет глаз или кожи. Учёные уже давно доказали, что, несмотря на наличие мужских половых органов в паху, головной мозг таких, как я, имеет женственное строение и, соответственно, функционирует он как у женщин. Поэтому я и ощущаю себя женщиной с раннего детства. В мире много примеров в подтверждение этого, но… люди, с которыми мне приходится сталкиваться ежедневно, закодированы на один и тот же стереотип мысли. Что бы я ни говорила о собственных ощущениях, какие бы научные данные я им ни приводила – они твердят в ответ, что наука лжива, а я – фантазёрка. Мне стало очевидно, что для них навязанные убеждения гораздо авторитетнее истины. Они принимают только ту информацию, которая не противоречит их идеологии.