Человек судорожно глотнул и задышал быстрее.
Аляна закупорила бутылку и, выйдя во двор, ополоснула руки в мутной луже подтаявшего снега, словно смывая с них следы прикосновения к этому чужому, грязному и больному человеку.
— Ну что? — спросил Юргис, переставая на минуту колоть дрова. — Ты теперь его хорошо рассмотрела?
Аляна еще раз зачерпнула из лужи и продолжала тщательно растирать руки.
— Вот какая неудача чертовская, — сочувственно сказал Юргис. — А что теперь делать? Не обратно же везти? Надо как-то его выручать. Кто бы ни был, а уж видно, что из лагеря.
— Ну конечно, — пожала плечами Аляна и ушла обратно в дом.
Услышав ее шаги, человек медленно полуоткрыл тусклые, невидящие глаза. И в эту секунду Аляна еще раз с острой болью подумала: ведь на месте этого чужого человека должен был быть ее Степан! Это он открыл бы сейчас глаза и увидел ее! И какое это было бы счастье — такое счастье, что бледными картинками показалось бы им все их прошлое: и солнечное шумное море, и все их дни, и все ночи, — все было бы ничем по сравнению с этой минутой, когда, открыв глаза, он увидел бы ее…
Но на Аляну смотрели чужие глаза. Чужой человек смотрел на нее в упор, и видно было, как он изо всех сил напрягается, стараясь понять, где он, что с ним.
— Показывай, где болит, — сурово сказала Аляна и сейчас же нетерпеливо повторила: — Слышишь? Показывай!
Борясь с беспамятством, человек силился понять, что ему сказали. Потом пальцы его шевельнулись, и рука с ремешком на запястье медленно поползла вверх по груди, потянулась к плечу и застыла на полдороге.
Стиснув зубы, Аляна развязала веревочку, которой был стянут ворот пиджака. Юргис с грохотом бросил на пол охапку дров, заложил в печку несколько поленьев и зажег растопку. Через минуту едкий дым пополз по комнате.
Юргис молча подошел и стал помогать Аляне раздевать лежащего человека. Под пиджаком оказалась грязная фланелевая рубашка, расползающаяся от ветхости. Когда они стащили и ее, то увидели голое, острое, как у худого подростка, плечо. Узкая повязка не прикрывала длинной багровой полосы. Рана была такая, будто человека полоснули чем-то широким и тупым — вероятно, штыком. Врач назвал бы ее опасно запущенной, а непривычному глазу она казалась просто смертельной.
Налив на носовой платок водки, Аляна промыла рану и вокруг нее. Платок стал совсем черным, она бросила его в сторону и, кое-как перевязав плечо другим, чистым, снова прикрыла раненого пиджаком, — он дрожал от холода.
Сквозь дым, наполнивший комнату, едва пробивался слабый свет лампочки. Аляна присела на пол у печки и понемногу стала подкладывать в топку щепки, чтобы прогреть застывший дымоход.
Юргис, кашляя и протирая слезящиеся глаза, сел рядом с ней.
— Мне до света надо лошадь хозяину вернуть, — сказал он.
— Я знаю, — кивнула Аляна. — Конечно, отведи лошадь.
— Не нравится мне это — тебя тут одну оставлять, — сказал Юргис.
— Мне теперь все равно, — безразлично сказала Аляна.
— Я мешок картошки прихватил. Если бы нас остановили, сказали бы, что в деревню за картошкой ездили. А тебе она теперь пригодится. Я оставлю…
— Ладно, — сказала Аляна. — Вот, кажется, стало немножко в трубу тянуть.
— Прогревается дымоход… До того мне противно, что ты остаешься одна с этим раненым. Ну, если уж он помрет, ты сразу уходи. Иди прямо на север, тут километров двенадцать до шоссе.
— Ладно.
— Вон там соль в горшке на полке… Я через день-два приду, что-нибудь придумаем. Кто его знал, что так получится.
— Ладно, ты поезжай, не задерживайся.
Оставшись одна, Аляна долго смотрела Юргису вслед, потом вернулась в дом, закрыла на щеколду дверь и подумала: «Вот и все, теперь некуда идти, не на что надеяться… И зачем я заперла дверь? Разве это мой дом, что я запираюсь?»
В комнате потеплело. После ночи в лесу здесь могло бы быть даже уютно. Она слушала бы его знакомое, родное дыхание, согревала бы его своим теплом, обмыла, переодела бы в сухое, чистое…
Сама того не замечая, Аляна стала приготовлять все так, как делала бы это для Степана. Она поставила на огонь два больших горшка с водой, засучила рукава, вынула полотенце и мыло. Когда вода нагрелась, она, постояв минуту в нерешительности, закусила губу и быстро стащила с человека всю его жалкую одежду. Белье она сразу же утопила в кипящей воде, а пиджак положила в самое жаркое место печи. Потом постелила посреди комнаты солому и дотащила до нее человека, который только слабо моргал, хотя, кажется, был в сознании. Намыливая его и смывая грязную пену горячей водой, Аляна брезгливо отворачивалась.
Потом она вытерла его полотенцем, вытащила из узла голубую с белым воротничком спортивную фуфайку, которую ей подарил Степан, когда она училась играть в волейбол. Фуфайка была очень мала, но хорошо растягивалась, и ей удалось натянуть ее на раненого, который теперь уже старался помогать ей, чуть-чуть приподнимал руки и пригнул голову, когда она продевала через нее ворот.
Уложив его на прежнее место, к печке, Аляна снова поднесла ему к губам бутылку с молоком.
— Ну, давай, давай пей! — нетерпеливо и повелительно сказала она, точно он капризничал и не слушался.
Раненый долго старался поймать губами горлышко и с трудом сделал первый глоток, после которого так и присосался к бутылке и пил, пил не отрываясь, со все возрастающей жадностью. А когда Аляна отняла у него бутылку, он сделал ребячески беспомощное движение, стараясь снова поймать ее губами.
Через минуту Аляна увидела, что он спит, по-прежнему быстро и неглубоко дыша.
Теперь, когда она сделала для него все, что было возможно, новая волна раздражения против этого чужого человека, свалившегося ей на руки, охватила ее. Он лежал укрытый ее полушубком, в ее чистенькой фуфайке, туго обтягивающей костлявое тело и худые длинные руки. Ему было неплохо сейчас, он был сыт, вымыт и спал в тепле. Ей незачем было жалеть его сейчас, и обида на то, что ее так ужасно обманули, с новой силой поднималась в ней.
Глава двадцать шестая
По ночам Аляна топила печь, варила похлебку из картошки с маленькими кусочками сала и заваривала сушеный липовый цвет, которого много было рассыпано по кухонной полке.
Первые дни она с трудом будила раненого, чтобы покормить. Потом он стал просыпаться от запаха пищи и, слабо причмокивая сухими губами, терпеливо и жадно ждал, следя за руками Аляны, помешивающей в горшке похлебку. А доев последнюю ложку, засыпал с такой быстротой, точно его оглушали дубинкой.
Днем печь никогда не топилась, чтобы не было видно дыма. Аляна уходила в лес, рубила на дрова не очень толстые елки и сосенки и, прижимая к груди большой глиняный горшок, таскала из проруби воду.
Целыми часами она терпеливо забивала мхом в стенах щели, из которых так несло холодом, точно снаружи кто-то назло с силой вдувал в каждую дырочку ледяную струю.
Короткий зимний день проходил в работе быстро, и снова наступали сумерки, и надо было затапливать печь и всю долгую ночь поддерживать огонь… А наутро все начиналось сначала…
Юргис не возвращался. Единственный кусок свиной грудинки подходил к концу, и Аляна иногда подолгу стояла, раздумывая, сколько же отрезать на похлебку.
Дни и ночи проходили в молчании. Только иногда Аляна говорила: «Давай ешь!.. Пить хочешь?» И раненый тянулся к еде или утвердительно опускал ресницы.
Потом Аляне стало казаться, что он внимательно следит за ней из-под полуприкрытых век, когда думает, что она этого не видит. Иногда, внезапно обернувшись, она замечала, как он прячет глаза. «Еще шпионит за мной, — думала она. — Добрый человек так делать не станет, а у этого на уме что-то есть…»
Однажды, не выдержав, она вызывающе спросила:
— Ну, чего ты высматриваешь?
Человек испуганно заморгал, точно она на него замахнулась.
— Молчишь?.. Ну, говори же хоть что-нибудь!.. Как зовут-то тебя?
Раненый еще помолчал и наконец сипло и неуверенно выговорил первое за все время слово:
— Йонас…
Аляна с откровенной насмешкой поглядела прямо в его глаза.
— Долго же ты подбирал себе имя по вкусу!..
После этого они снова прожили бок о бок несколько дней в прежнем молчании.
В первые ночи, лежа на своей колючей подстилке из еловых веток и глядя в огонь, Аляна ловила себя на мысли, что, если раненый, несмотря на все, что она для него делает, умрет, она сможет вернуться в город. А сегодня она подумала, что Йонас, пожалуй, и не умрет и скоро не поправится. И придется ей за ним ухаживать, пока не кончится еда или не вернется пропавший Юргис.
И в тот момент, когда она так подумала, он вдруг сказал тихонько, точно про себя:
— Сколько тебе со мной мучения…
Это было довольно неприятно, что он почти угадал ее мысли, и она, слегка смутившись, быстро спросила:
— О-о, заговорил?!
— Знаешь, — внятно и медленно, точно прислушивался к чему-то внутри себя, продолжал Йонас, — у меня сейчас в голове… тихо стало. Я все слышу, что говорю… и понимаю… Как тебя звать?
— Меня-то Аляна. Мне врать нечего. Честные люди не прячутся.
— Прячутся, — тихо возразил Йонас. — Объясни мне хоть что-нибудь. Я ведь ничего не знаю. Кто ты? Где мы?.. Как я здесь оказался?..
— Тебе все скажи, а ты отмалчиваться будешь? Или врать? Йонас, говоришь, тебя зовут, да?
— Нет, — сказал Йонас. — Но пусть пока будет Йонас.
— И то спасибо, а то я думала, опять соврешь. Как ты сюда попал? Это тебе лучше знать… А вот скажи, как ты на грузовике очутился?
— Грузовик?.. — Йонас весь напрягся, что-то припоминая, потом растерянно покачал головой. — Нет, не помню никакого грузовика.
Аляна вскочила, подошла к нему и резким движением сдвинула рукав его пиджака.
— А ремешка тоже не помнишь? Откуда у тебя ремешок.
— Ремешок помню.
— Ты его украл? Говори!
— Честное слово, — умоляюще проговорил Йонас, — не украл. Я его правильно получил… А откуда ты знаешь про ремешок?
— Все выведываешь, все ты выведываешь! — стискивая зубы, крикнула Аляна. — Говори правду, а то брошу тебя тут и уйду, тогда и молчи сколько влезет! Кто ты?
— Ты же видишь: из лагеря я.
— Мало что из лагеря! А может, тебя нарочно подсунули вместо… Может, ты какая-нибудь сволочь, которую припугнули, избили и выпустили за то, что ты обещался продавать родину. Почем я знаю? Будешь говорить, где взял ремешок? Лучше говори! Уйду!
— Не мне был ремешок, не мне, — оправдываясь, покорно признался Йонас, и Аляна увидела, что здоровая рука его дрогнула и поднялась, точно он хотел от нее защититься.
— Кому, кому?.. Говори сейчас же! — сжимая кулаки и задыхаясь, кричала Аляна. Ей нужно было сейчас же, сию минуту все узнать, иначе этот проклятый молчальник успеет придумать что-нибудь или опять замолчит на неделю, если не навсегда.
— Кому, кому, говори! Как его имя?
— Да что ты, право, — укоризненно и жалобно пробормотал Йонас. — Я скажу… Ну, Степан его звали, Степан… — И тут ему показалось, что он ударил женщину по лицу, так она отшатнулась, обхватив голову руками. — Ты его знала? Знаешь?
Аляна стояла перед ним согнувшись, тихонько раскачиваясь, точно от боли. После крика она, казалось, потеряла голос. Губы беззвучно шевелились, прежде чем она смогла пробормотать:
— Ты видел… его? Там? Они его?..
Она чувствовала, что вот-вот сорвется с какой-то высоты, и замерла, как человек, поскользнувшийся на самом краю пропасти, когда он ничего уже не может сделать и, в последний раз взмахнув руками, застывает без движения и ждет, куда его перетянет.
Это продолжалось одно какое-то мгновение, пока она не услыхала откуда-то издалека, как Йонас повторял, спеша, волнуясь, напрягая свой хриплый голос, одно только слово:
— Нет! Нет! Нет!.. — От волнения он в первый раз за все время приподнялся на локте, чтоб лучше докричаться, но локоть не выдержал, подломился, а он продолжал повторять: «Нет, он жив, клянусь, жив…» — И это была та минута, когда Аляна поверила Йонасу. Именно по тому, как отчаянно он твердил это «нет», она поняла, что он не плохой человек.
Когда оба они отдышались и успокоились, он снова спросил:
— Так ты его, значит, хорошо знаешь?
Аляна без укора, без злобы, тихо сказала:
— Он мой… Это его я выкупила… Моего…
— Господи, — слабо прошептал Йонас, прикрыв глаза. — Вот уж это мне хуже всего.
Через минуту он стал бормотать что-то бессвязное и впал в беспамятство, а потом, кажется, заснул.
Всю ночь Аляна просидела перед огнем, чутко прислушиваясь, не придет ли в себя Йонас, но он только стонал во сне, тяжело дышал и, когда она пробовала его разбудить, мгновение смотрел на нее тупым, мутным взглядом и снова засыпал.
Почти двое суток он был в каком-то полусознании, старался и не мог связно отвечать на ее вопросы. И только к концу второй ночи она по дыханию поняла, что он пришел в себя.
На рассвете он попросил пить.
Аляна торопливо налила полную кружку горячего отвара липового цвета, подбавила туда водки и с самого дна мешочка наскребла две ложечки сахару — все, что у них осталось. Она помогла ему держать кружку, которая дрожала в его руке. Выпив, он прошептал: «Сейчас…» И, в изнеможении полежав еще немного с закрытыми глазами, вдруг слабо улыбнулся.
— Так, значит, ты вышла… за него… замуж? А к морю вы ездили? — Йонас открыл глаза, сейчас они были ясные, блестящие. — Ты сядь к свету, чтоб я мог на тебя смотреть… Вот так… Ты видела море?
— Видела… Откуда ты знаешь?
— Я хитрый, — сказал Йонас. — Я очень рад… Знаешь, когда у меня в голове опять стало неладно, я почему-то все думал: успели вы побывать у моря или нет… До того мне обидно было, когда казалось, что нет. А теперь я рад: побывали, значит!
На минуту у Аляны в голове замелькали, набегая одна на другую и путаясь, отдельные яркие вспышки воспоминаний о каких-то людях, о кем-то сказанных словах, о чьих-то знакомых голосах, и, сама не понимая почему, она вдруг испуганно вскрикнула:
— Матас!.. — И, глядя в лицо лежащего, сейчас же с досадой ответила себе: — Нет! Нет!
— Ну вот, — усмехаясь, пробормотал раненый. — Теперь ты даже себе не веришь.
— Так это ты? — с жалостью вглядываясь в худенького, похожего на подростка со старческим лицом человека, сказала Аляна. — Ты и есть Матас! Господи, что они с тобой сделали!
— Нет, нет, — торопливо сказал Матас. — Ты не думай, что все там такие, как я… Так это, значит, ты своего Степана выкупила у фельдшера?.. Ну, тогда слушай… Сейчас я уже, кажется, смогу сказать все.
Степан был не в моем блоке… нам в штаб связной сообщил… Да, у нас там штаб есть, — все нормально. Кто не умирает, тот борется… Ну, а кто не борется, тот быстро умирает… Так связной сказал, что Степану фельдшер предложил списать его, как умершего, и вывезти на похоронном грузовике. Степан спросил штаб: как ему поступить?.. Товарищи подумали: провокация?.. Нет, слишком сложно и глупо для провокации. Вспрыснуть морфий или что-нибудь еще похуже фельдшер мог любому из нас без всяких разговоров… Тогда мы и подумали: может быть, взятка?.. А?
— Да, он потребовал свиную тушу. Я ему привезла, и он согласился… Ну, говори скорее дальше…
— Штаб решил, что Степан должен согласиться. Потом мы очень долго ждали. Думали, что все дело расстроилось. Вдруг от Степана снова передали, что фельдшер дал ему кожаный ремешок на руку, чтоб его не спутали с другим, когда будут вывозить из лагеря. И сам Степан предложил отдать ремешок кому-нибудь другому, кто его подменит. Он просил, чтоб отдали кому-нибудь, кто знает здесь людей, язык, кто сможет, выйдя из лагеря, принести больше пользы… Ведь он русский, чужой здесь, почти не знает языка… Еще капельку дай выпить…
Аляна налила еще кружку отвара и, пока он медленно, обжигаясь, пил, спросила:
— Ну, а дальше? Можешь дальше говорить?
— Да уже почти все… Товарищи решили… Нет, не думай, я не хочу на товарищей сваливать. Я и сам согласился. Я знал, что ремешок отдадут именно мне, и я согласился, потому что это было правильно. Ничего не поделаешь, я понимал, что я подходящий человек. По совести так. Хотя никуда не уйдешь от мысли, что, кроме всего прочего, моя жизнь, возможно, будет спасена таким образом. Тяжело через это перешагнуть: человек остается за тебя в аду, а ты вместо него выходишь на божий свет. Это как жернов на сердце. Но я согласился.