— Нам бы не опоздать, а то господин продовольственный комиссар натрескается водки и завалится спать. Тогда нам его до завтра дожидаться, — сказал чернобородый мужик.
— Успеете, — отозвался Юргис, не оборачиваясь. — А вы прямо отсюда к комиссару?
— А как же! Мы же едем ему налог сдавать! Лошадей пустим вскачь, чтоб в мыле были. А потом кинемся прямо к нему с распиской. Напали партизаны, все отняли, чуть не убили!
— Ну, эти глупости не придумывай… «Убили!» — строго сказал Юргис. — Отобрали и расписку дали, вот и все!
— Знаю, что говорить, не учи! — отмахнулся посошком старичок. — Мне небось разговаривать!
— Правильно, он знает, — сказал чернобородый. — Не впервой…
— Старичка одного пустите?
— Я старичок добровольный! Я свое действие знаю.
— Правильно он говорит, — подтвердил чернобородый. — Мы всем миром решали, кому первому являться. У него очень характер подходящий — пугливый!
— Это ужас, до чего я пугливый! — самодовольно согласился старичок. — Как начнет он на меня гаркать да топать, я сразу побелею и пот у меня! Другой раз и вовсе сомлеть могу.
— Все это он правильно описывает, — сказал чернобородый. — Наперед перепуганного всегда надо пускать. А то вот такой верзила станет докладывать, — он ткнул сына локтем. — «Ограбили, припугнули!..» Кто ж ему поверит? С такой-то рожей!..
— Ей-богу, я с ними пойду, отец! — неожиданно плачущим голосом воскликнул парень и соскочил на землю. — У меня во как накипело! — он полоснул ладонью по горлу. — Мне с ними лучше пойти, а то в одиночку я чего-нибудь еще натворю, тебя же подведу!
— Собака ты, собака! Опять за свое? — с печальной укоризной сказал чернобородый и повернулся к Юргису. — Не иначе, как ты его подбивал, чувствую.
— Тьфу! — сплюнул Юргис. — Да мы берем-то с большим разбором. Не всякого и возьмут.
— О-о! — чернобородый оскорбленно посмотрел на Юргиса. — Это ж бугай! Не боится ни черта, ни дьявола. Отца родного, видишь, и то не слушает, бродяга такой!
— Пойду! — упрямо повторил парень, весь напрягаясь в ожидании борьбы.
— Ты что ж? В чем ты думаешь идти, дуралей? Даже белья смены нету, а он…
— Главное — случай больно удобный. А подштанники и все такое у меня тут, с собой.
— Где? — воскликнул отец. — Что ты брешешь?
Парень бросился к возу и торопливо стал шарить руками под соломой. Нащупав что-то, на минуту замер, потом медленно вытащил и отряхнул плоский мешочек из домотканой грубой материи.
— Эх, ты! — тихо сказал отец. — У матери взял. Из дома потихоньку утащил! А?
— Мать сама собрала! — угрюмо сказал парень.
Отец помолчал и спросил:
— Так ты что, с матерью простился?
— Простился…
Отец молча отвернулся от парня, прошелся по поляне и, остановившись около Наташи, спросил, сколько осталось ждать.
Пугливый старичок примостился на возу и преспокойно спал, громко всхрапывая.
Наконец Наташа сказала, что время истекло. Все зашевелились, разбудили старичка, и Юргис слез со своей наблюдательной вышки.
Чернобородый попрощался с Юргисом, пожал руку девушкам и в нерешительности остановился перед сыном. Тот хмуро поглядел на отца, робко улыбнулся и опять нахмурился.
— Так ты смотри уж. Там… не очень-то! — сурово сказал отец, глядя в землю. — Слышь?
— Ну конечно, ладно, — послушно, с готовностью согласился сын.
— Вот то-то… — откашливаясь, сказал отец, и, неловко сунувшись друг к другу, они поцеловались.
Пустые возы один за другим выехали на дорогу. Юргис поднял автомат и два раза выстрелил в воздух.
— Еще бы разочка два-три, — попросил старичок.
— Хватит, — сказал Юргис, — патроны не казенные, — и выстрелил еще раз,
Глава вторая
После двух часов быстрой ходьбы они нагнали старшину с подводами.
Переход через опасную полосу шоссе, там, где кустарник по обе стороны был вырублен, организовали по всем правилам: на фланги было выслано охранение. И все же в самую последнюю минуту, когда замыкающие уже уходили в лесную чащу, группа попала под огонь.
Фашистский бронетранспортер, патрулировавший шоссе, выскочил на полном ходу из-за поворота дороги и, стреляя почти наудачу из пулемета, подлетел к тому месту, где партизанская группа только что перешла вместе с подводами шоссе.
Старшина приказал уходить, не отвечая: фашисты не любили сворачивать с дороги в лес. Однако этот транспортер оказался каким-то отчаянным. Смело свернув с дороги, промчался через расчищенную полосу и нахально вломился в самую чащу, лавируя меж деревьев. И тут Наташа упала, тяжело раненная в бедро.
Старшина махнул рукой, приказывая подобрать девушку, а сам отстегнул от пояса гранату и, пригибаясь, побежал навстречу транспортеру, который бушевал и палил в кустах, метрах в пятидесяти от них.
В тот же момент транспортер съехал в сырую низинку, застрял, завозился там, работая то одной гусеницей, то другой и завывая на полном газу.
Граната у старшины была дрянная, самодельная и против брони никуда не годилась. Он очень аккуратно швырнул ее под гусеницу. Граната оглушительно бухнула, ничего не повредив, но транспортер взвыл точно ужаленный, повернулся вокруг своей оси и выкарабкался на твердое место. Запас храбрости у него, видно, тут кончился. Лезть в лес, где кидают гранаты и можно застрять, видно, не хотелось. Выскочив обратно на шоссе, он промчался еще метров сто, остановился и оттуда, совсем уж наугад, стал поливать деревья и кусты из пулемета.
Лошади, и так перегруженные мукой, выбивались из сил. А теперь еще на одну из телег пришлось положить Наташу, которая не могла ступить на ногу. Приходилось на каждом ухабе, на каждой кочке лесного бездорожья выносить подводы чуть не на руках.
Наташа лежала ничком на возу, обхватив мешок с мукой, чтобы меньше бросало, и упрямо молчала…
В лесу совсем стемнело, сильнее запахло вечерней сыростью и гниющим вялым листом. Наконец показался край глубокого, густо заросшего оврага. Аляна узнала его очертания. Приближались «свои» места. Она погладила Наташу по плечу и сказала:
— Потерпи, мы уже почти дома.
Когда Матасу доложили, что в группе, посланной за продовольствием, тяжело ранена девушка, он сразу решил: Аляна.
Он сидел, склонившись над столом, и человек шесть командиров, не отрывая глаз от его руки, следили за кончиком карандаша, которым он чертил на карте тоненькую стрелку.
Оценивались итоги боевой операции. Операция, в общем, прошла удачно, но была бы еще успешнее, если бы в самом конце не напутал один из командиров. Теперь анализировались и сурово осуждались ошибки, допущенные этим командиром. Матасу пришлось уже много раз произносить его имя, и каждый раз он заставлял себя повторять его с бесстрастным осуждением и суровостью. Это было очень трудно, потому что командир погиб, а многие из тех, кто сейчас сидел в землянке, видели его всего несколько часов назад на руках бойцов, выносивших его из огня, помнили его молодое, растерянное лицо с удивленными, виноватыми, быстро умирающими глазами.
Ни на минуту не теряя нити мысли, с теми же самыми интонациями, с настойчивым повторением и подчеркиванием особенно важных моментов, Матас продолжал разбор действий погибшего командира, показывая, как непростительно тот запоздал, потерял связь и затем, пытаясь наобум исправить свою ошибку, понес ненужные потери.
Все это время он не думал об Аляне, только все вокруг окрасилось для него в безрадостный черный цвет.
Когда все было уточнено и командиры разошлись, Матас вытащил из кармана пачку сигарет и закурил. Сигареты выдавались по четыре штуки на день, он уже выкурил все сегодняшние и теперь, не задумываясь, сделал то, чего никогда не делал: закурил завтрашнюю.
«Странное дело, — думал он, лежа на койке. — Я совершенно не замечал, что, в общем, я вполне счастливый человек. Вполне! Потому что иначе я не мог бы ощутить той ужасной разницы между тем, что было раньше, и тем, что почувствовал после того, как услышал „тяжело ранена“…
„Тяжело ранена“! И ведь это я послал ее со старшиной. Я правильно послал. Должен был послать. И все-таки это я, именно я, послал ее, может быть, на смерть». И сейчас же ему вспомнилось, что посланная им группа подрывников пропала, не возвращается, хотя крестьяне-связные уже донесли, что на железной дороге были слышны сильные взрывы…
Сигарета кончилась так быстро, что он даже вкуса ее не успел почувствовать. Поправив ремень, оттянутый тяжелым трофейным пистолетом, Матас вышел на поляну. Где-то в землянке приглушенно пели; две стреноженные лошади неуклюжими скачками шарахнулись в сторону и, пофыркивая, принялись за траву…
Матас медленно шел по лесной тропинке, прислушиваясь и вглядываясь в темноту. Скоро голоса поющих перестали быть слышны, в тишине мирно шелестели листья на верхушках деревьев и натужно квакали лягушки. Немного погодя он услышал впереди мягкое погромыхивание колес по корням, чей-то стон.
Он остановился. Лошадь, устало ронявшая на каждом шагу голову, смутно выступила из темноты. Матас посторонился.
— Где раненая? — спросил он.
Старшина узнал Матаса по голосу.
— Мы ее на носилки переложили, вон несут, товарищ комиссар.
Приехала вторая подвода, третья. Кто-то прошел мимо, почти задев Матаса плечом, и вдруг по дыханию, по шагам, по чему-то еще, чего он и сам не мог бы определить, Матас узнал Аляну.
Он повернулся и посмотрел ей вслед, испытывая чувство какого-то стыдного, непростительного счастья, которое изменило все вокруг. И темнота ночи с неясными шелестящими массами деревьев, и мирное кваканье лягушек — все это он как будто увидел и услышал заново, точно только что неожиданно выбрался в этот лес из длинного и темного туннеля.
На поляне было светлее, и на траву падал отсвет от горящей топки походной кухни. На секунду Матас увидел Аляну: ее короткие сапоги, и короткую юбку, и брезентовую курточку… Она шла, размахивая правой рукой, а левой придерживая автомат. Она не была ранена, колени у нее упруго сгибались, руки были целы, она легко дышала. Вот она окликнула кого-то… Жива, не искалечена, не смята, не залита кровью…
«И подрывники благополучно вернутся!» — вдруг сама собой сложилась у него в голове фраза. Он усмехнулся. Почему вернутся? Да просто потому, что все теперь обязательно должно быть хорошо!..
Он подождал, пока люди, которые несли Наташу, поравнялись с ним, увидел бледное пятно ее лица и выпростанные поверх накинутой кем-то шинели руки.
Осторожно взяв ее горячую, неспокойную руку и тихонько ее поглаживая, Матас пошел рядом.
Наташа тихонько всхлипнула и жалобно прошептала:
— Ну вы сами посмотрите, как мне не везет. Второй раз не повезло!
— Еще повезет! — грубовато-весело сказал Матас, сдерживая нестерпимую жалость. Шершавые пальцы девушки были совсем детскими…
Аляна спала на своем месте в землянке и, как с ней теперь часто бывало, проснулась от беспокойства и смутной тоски и сейчас же вспомнила, что рядом, на нарах, пусто Наташино место.
Она надела сапоги и вышла на воздух. По небу с одного края до другого двигалось нескончаемое мраморное поле мелких облачков с синими просветами, через которые то и дело проглядывала быстро бегущая луна.
— Что же ты не спишь?
Матас вышел из глубокой тени.
— А вы что не спите? — улыбаясь, сказала Аляна.
— Вот видишь? — Матас протянул ей раскрытую ладонь. На кусочке древесной коры светились две зеленые точки.
— Светлячков ловите?
— А что, плохое занятие? — По голосу слышно было, что он тоже улыбается. — Ты знаешь, что подрывники возвратились? Не слыхала? Только что спать завалились.
— Все вернулись? — обрадованно воскликнула Аляна.
— Все. Станкуса только тряхнуло здорово взрывной волной, они его полдороги на руках тащили. А сейчас он уже в порядке. Сработали, как часы. Шесть вагонов под откос, два танка, боеприпасы, вагон седел кавалерийских. По всему лесу седла валяются. Две цистерны авиационного бензина… все, как одна копеечка. Гитлер сейчас сидит списывает со своего счета. И главное, что это не просто удачно получилось. Главное — все прошло точно по плану, как…
— Как часы, — подсказала Аляна.
Пока он говорил, она всматривалась в него сквозь темноту и думала: неужели это тот самый чужой, беспомощный, грязный, почти мертвый человек? Тот, кого она выхаживала в обгорелой хате на берегу озера? Неужели это он, комиссар партизанского соединения, о котором фашисты уже заговорили в своих сводках?
А он, глядя на нее, думал свое: какое это, оказывается, счастье, вот просто так стоять, слышать ее голос, видеть ее маленькую, крепкую фигурку и знать, что хоть сейчас, хоть в эту минуту, никто не может ее обидеть, и ей не больно, и ей не угрожает опасность. Если бы можно было сделать для нее что-нибудь очень хорошее, обрадовать ее, покормить, погладить, что-то подарить…
— Подарить? — с удивлением переспросила Аляна.
— Разве я сказал «подарить»?.. Ну, правильно! Да ты ведь знаешь, каких подарков от меня можно ждать!
— Знаю, — сказала Аляна. — Давайте!
— Придется в город пойти. Тебе достанут воз каких-нибудь овощей. Ты поедешь на рынок и будешь торговать… Остальное объясню потом, все вместе. Ты ведь не одна поедешь.
— Когда?
«Ведь она только что вернулась, изматывается человек без отдыха, — подумал Матас. — Надо бы дать ей отдохнуть день-два». — И сказал:
— Надо завтра. Обязательно. Иди отдохни пока.
— С оружием пойдем? — спросила Аляна. Идти с оружием всегда было во сто раз легче.
— Ну, какое там оружие! Я же говорю — капусту продавать. Тебе подготовят шикарные справки, удостоверения…
А сам думал: «Оружие не поможет, если их схватят. Ничто уже тогда не поможет…»
— Хочешь светлячков? — сказал он улыбаясь. Она должна была видеть, что он за нее не волнуется и что задание это самое обыкновенное. Когда человек так думает, ему не мешают лишние мысли. — Пусть светят тебе в землянке вместо электричества.
— Пусть живут на воле, — сказала Аляна.
— Ну ладно, — согласился Матас и осторожно положил деревяшку со светлячками в сторону, на пень.
Среди полной тишины на поляне слышно было, как равномерно поскребывает ложкой по дну котелка старшина, который принялся за ужин позже всех, после того как заприходовал и аккуратно сложил на своем складе испачканные кровью драгоценные мешки.
Глава третья
— Вот у кого душа изболелась, — сочувственно сказал Ляонас, шагая рядом с возом. — Плетется за нами, точно на похоронах, глаз не спускает!
Переночевав на пригородном хуторе у верного человека, они с Аляной теперь подходили к городской заставе, каждый со своим возом. Хозяин хутора шел за ними следом с бидоном молока. Без колебаний отдал он своих лошадей, когда их попросили у него от имени Матаса. Отдать-то отдал, а приказать сердцу не болеть за них от страха никак не мог. Вот и плелся, точно чужой, за своими собственными лошадками, полный отчаяния и решимости не подвести своих.
Возы подъехали к рогаткам с колючей проволокой, которыми на ночь загораживалась дорога. Теперь рогатки были раздвинуты. Автоматчик со впалыми щеками, заросшими рыжей щетиной, остановил какой-то воз и, покопавшись, отобрал несколько пучков моркови. Хозяйка воза, придерживая лошадь, стояла и испуганно улыбалась, стараясь сделать вид, что не обращает на это никакого внимания, прямо-таки не видит, как солдат копается в ее возу.
Держа пучки моркови, как букеты, в обеих руках, рыжий солдат перешагнул через канаву и сложил их на землю около лавочки, где сидел второй автоматчик. Там лежало уже десятка два яиц и кочан капусты.
Возы с дровами солдат только окинул скучающим взглядом и, присев на скамейку, достал перочинный ножик и начал аккуратно обрезать от морковки ботву.
«Слава богу, их не тронули», — с облегчением вздохнул хозяин лошадей, сам не заметив того, что думает уже не о лошадях, а об этих двух — девушке и парне.
Рыжий автоматчик подозвал его и, когда он подошел, подставил ему граненый мутный стакан. Хозяин налил молока, немец выпил не до конца, выплеснул остаток и протянул стакан товарищу.